ЧАСТЬ 3. ОДУШЕВЛЕННОЕ
О границах — предварительно
|
 |
|
 |
Не знаю, как это может объяснить, истолковать — психолог или теолог в рамках своей религии, но моё мироощущение не ведает явного различия между живым и неживым, или, по-другому, — одушевленным и неодушевленным. Почему муха, ползущая по телевизору, многократно одушевленней, чем он? Отвечу: она куда свободнее в своих действиях, а в некоторых отношениях, подозреваю, что эта муха даже более свободна, чем мы с вами в иных ситуациях. Это, конечно, полушутя.
Вместе с тем, одушевленными могут показаться: море, старый дуб, картина в музее, или квартет, включая не только исполнителей, но также инструменты. А разве в представлении некоторых жителей Земли она — не живое существо? Уместно вспомнить ноосферу Вернадского. Должно быть, к живому на Земле причастны в той или иной степени и почва со всем необходимым для жизни растений, и океан, и магнитное поле, и внутреннее тепло, и ледники, и даже песчаные пустыни...
Таким образом, если рассматривать нашу планету, как нечто цельное, как единую монаду, то — как отделить то, что мы относим к одушевленному, от того, что с ним сопряжено? Так же, впрочем, как можно принять представление верующих иудеев, что душа — и человека, и животного — заключена в крови, и не соотносить это с той донорской кровью, что хранится где-то в охлажденном, законсервированном виде. И, как отмечают учёные, весьма неопределённа та грань, которая отделяет достаточно сложную органическую структуру от примитивного вируса. Может быть, такая в известной мере нечёткая обозначенность границы между живым и неживым позволяет нам рассматривать каждую монаду как некое существо, когда-то рожденное, со своей судьбой, взаимоотношениями и с себе подобными, и с теми монадами, которые могут встретиться на её пути.
Посмотрим шире: понятие границ в любом смысле и значении — это следствие определённого мироощущения или нечто, неотъемлемое от сущности бытия, по крайней мере, в его материальном воплощении. Насколько мы можем судить, — если мир с самого начала, или, лучше сказать, изначала был неоднороден — вследствие различного сочетания, будем считать пока условно — бесконечно-малых монад, то взаимодействие между ними требовало непременного выделения каждого такого сочетания, без чего, вероятно, немыслимо какое бы то ни было взаимодействие опять-таки между любыми монадами. Правда, здесь необходимо допущение, что такое взаимодействие является обязательным условием бытия вообще.
В свою очередь, при формировании структур, относимых к разряду живых, особенно по мере их усложнения, определение границ самых различных — и "частей", и "целого" приобретало первостепенное значение, будь то ион калия, проходящий через клеточную мембрану — границу живой клетки; или молекула летучего вещества, призывающего самца бабочки к самке — для вмонтированного чуткого детектора запаха; или, наугад — размеры плодов и их защитных оболочек, скорлупы птичьих яиц; икринок или китов — ограничения пространственными рамками и возможностью перемещений в тех же границах.
Но кроме подобных пространственных границ устанавливались и всяческие границы времени: биения сердца — в определенных пределах частоты пульса, беременности, продолжительности сна, да и жизни каждого одушевленного существа; или периода цветенья и созревания ягод земляники. Впрочем, если с одной стороны мы можем говорить об условности границ даже отдельного атома, и здесь впору припомнить замечание Гегеля о некоей непрерывности объектов бытия, то, с другой стороны, что-то всё же позволяет наметить, пусть опять-же условную границу между воздушным океаном и водным или этими стихиями и сушей, а также между прошлым и настоящим, жизнью и смертью.
Другое дело — границы Ин монад или каждой монады. Об этом — неопределённом, тёмном, неясном — лицо не слишком самоуверенное вправе рассуждать, в основном, предположительно, и примерно так же мы судим о происходящем в микромире или в иных неясных областях вселенной.
Соотношения
Понятие границ предполагает, прежде всего, дискретность всего сущего в мире. Можно предположить границы между песчаными дюнами, или между отдельными песчинками, или между атомами кремния и железа в одной песчинке. Нет нужды доказывать, что в каждом случае характер границ различный. К примеру: молекула воды, капля росы, кувшин с водой, ручей, озеро, водопад, облако, река...
Но одно мы уже усвоили благодаря научной картине мира, сформировавшейся в XX веке: и пространство, и время микромира отлично от тех же категорий макромира, и, возможно, я предполагаю, что в гигантских масштабах вселенной, среди галактик, в "черных дырах" — категории пространства и времени следует принимать с определёнными оговорками. А если и время, и пространство на уровне микромира квантованы, то отчего бы не увязать это с возможным существованием бесконечно-малых, почти по Лейбницу — монад, с такими же несказанно бесконечно-малыми границами, но сохраняющими какое-то своё "я" в некоей непостижимой безграничности?.. Но уж коль скоро эти первичные монады, может быть, объединяющиеся в кварки или элементарные частицы, какими мы их сегодня представляем, — руководствуются при этом наперёд установленными пространственными границами, определяемыми неясными пока для нас закономерностями монадных масштабов, добавим — несколько варьируясь при усложнении образующихся сигмонад.
Нелишне, пускай ещё раз, привести соответствующие примеры. Вспомним то, что мы знаем о разновидностях песка, однако вряд ли сыщутся песчинки мельче макового зёрнышка или величиной с горошину. И диаметры звёзд от трёх тысячных в условных единицах у одного из так называемых "белых карликов" до тридцати с лишним в тех же условных единицах у "сверхгиганта", то есть у последнего в десять тысяч раз больше, но вряд ли во вселенной найдутся "карлики" помельче, или "гиганты" покрупнее, во всяком случае не намного в ту или другую сторону. Не иначе, в каждой монаде находится нечто, определяющее диапазон её пространственных границ: и атом, и звезда, и песчинка, и маковое зёрнышко "знают" — в каких границах и при каких условиях построения и развития их внутренней структуры возможно существование данной монады.
Течение...
Нельзя дважды войти в одну и ту же реку — прав Гераклит. Река та же, но в ней уже другие воды с верховья, может быть, ничем не отличающиеся от предыдущих, однако — другие, новые. Но — какая разница? Такая: уже не та вода, и значит река не та, как, замечу, и я, должно быть, уже не тот, что был вчера. По кругу ли идёт бытие, или по спирали — как бы то ни было, но в сущности всё на свете неповторимо, причём не в метафорическом, а в буквальном смысле слова. Неповторимо и к тому же — необратимо, если применить к этому те же критерии.
И не только, казалось бы — вода замёрзла, потом оттаяла, и талая вода — уже не совсем та, что была. Электронное облачко порхает вокруг ядра атома, и в своих очертаниях, возможно, повторяется, пусть через тысячу, миллион раз. Но даже тогда, когда это облачко повторится — через секунду или через тысячу лет — аргумент ли это против Гераклита? Нет, ибо в каждый момент и этот атом, и эта монада держит испытание на стабильность, противостоит дьявольскому разрушению, и неизвестно когда, в какой момент нестабильный изотоп поневоле подставится и выбудет из игры — в том же "шахматном" качестве.
И, а лучше сказать, или — войдёт составляющей в какую-либо сигмонаду. И если непонимание глубинных закономерностей бытия заставляет нас подозревать всё и вся в вынужденной бестолковости, то это, на мой взгляд, неоправданный субъективизм. "Суета сует и всё суета"... "Нечто пустое, ничтожное... " — так определяет слово "суета" толкователь русского языка. Вчитавшись в библейский текст, понимаешь, что подразумевается иное. "Всё произошло из праха и превращается в прах". То есть, всё преходяще, и в этом суть бытия. Только ли в этом? "Всему своё время, и время всякой вещи под небом", не это ли прорывается сквозь "суету"? "Время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное, время убивать и время врачевать; время разрушать и время строить; время плакать и время смеяться... время искать и время терять... время раздирать и время сшивать; время молчать и время говорить... "
Но всё-то дело в том, что это никак не разделено — хотелось бы выделить это слово “разделенное” разрядкой — никак не разделенное время, и, вероятно, так и понимал это Екклезиаст, не так примитивно, как толкуем мы: весной сеем — осенью соберём урожай; на свадьбе пляшем, на похоронах плачем; жестоко враждуем, а затем миримся... Нет, время урожая сидит в семенах, время гекзаметров "Илиады" — в пожаре Трои; искры еврейского гения — от неопалимой купины Синая; и никакое время в обычном понимании неразделимо.
Может быть, сочетание астрономических и биологических факторов выработало в наших душах особое восприятие того, что мы понимаем под "временем": смена дня и ночи, времен года вследствие вращения Земли вокруг своей оси и по эллиптической орбите вокруг Солнца, да и обращение Луны вокруг Земли, к тому же метаморфозы жизненных циклов от рождения до смерти, — все это привело к тому, что мы смотрим на время не иначе, как через циферблат.
Однако время Екклезиаста есть, как я понимаю, нечто иное, и надо бы попытаться понять, как и чем оно определяется. И тут, думается, монадология приходится весьма кстати.
В этой ветхозаветной книге ещё много поразительных откровений, среди них такое: "Все вещи в труде, не может человек пересказать всего... " То есть, постоянно в мире происходит нечто — в большом и в малом, созидание или разрушение, отчаянно принимаемое ограниченным разумом человека как "суета сует"; и то, что "познание умножает скорбь" — понимание неизбежной ограниченности этого познания. Наверное, и в ту эпоху находились "мудрецы", которые были уверены, что знают, если не всё, то главное: как произошло всё на свете и как происходит; как движутся планеты и как нужно врачевать недуги — телесные и душевные, и кое-что ещё, — не подозревая бездны своего незнания.
Впрочем, истинно мудрые — понимали: и Сократ с его "знаю, что ничего не знаю", и позднее великий Ньютон, уподобивший себя и должно быть науку своего времени — мальчишке, играющему камешками на морском берегу и даже не представляющему себе таинственной беспредельности огромной живой стихии; и, кажется, Эйнштейн, пытавшийся увязать законы макро и микромира — тщетно... Да и тот же Екклезиаст: "Как ты не знаешь путей ветра и того, как образуются кости во чреве беременной: так не можешь знать дело Бога, который делает это".
Кажется, сегодня мы уже знаем — и причины направления ветров, и каким образом формируется скелет будущего ребёнка в утробе матери, нас удовлетворяют научные объяснения, однако — насколько исчерпывающе глубоки эти наши знания? Мы знаем теперь, чем обусловлены, например, муссоны, но почему изначала движение Земли по своей орбите было именно таким, что обусловило именно такое распределение климатических зон и смены времен года, да и такой наклон земной оси — почему? И гены, которые управляют формированием скелетов в постэмбриональном развитии плода — почему-то передают женскому полу против мужского пару рёбер, но кто опять-таки изначала надоумил эти гены управляться таким манером? Когда мы получим ответы на подобные “почему?”...
Диалог с марсианином
Если для древних — о разумных существах на красноватой "блуждающей звезде" не было и речи; и если ещё на рубеже XX века доверчивый читатель фантастики мог предположить: а вдруг и в самом деле — живут, обитают там какие-то, пускай на нас совсем непохожие, — то нынче мы разве что надеемся, что грядущая экспедиция на Марс выявит хоть какие-то следы или признаки того, что может принадлежать миру живого, пускай на самых низших ступенях...
И предлагаемый диалог, именно с марсианином как представителем инопланетных цивилизаций — не более, чем условный приём, когда автор фантастики в былом решил что ли тряхнуть стариной. А сверхзадача: представить взгляд на мир, отличный от нашего, традиционного, а заодно слегка попробовать усомниться в непреложной истинности нынешнего, так называемого, научного мировоззрения.
Итак, предположим, что какой-то предок нашего гостя-марсианина, а то и он сам, марсианский супердолгожитель, пять, десять или двадцать веков назад посещал нашу планету и, опять же, как архиполиглот, выяснял у наиболее сведущих — каковы их представления о мироздании. Весьма вероятно, что на заре цивилизации — если первое посещение приходилось на несколько тысяч лет до нашего времени, или в античности, или в Средние века в Европе — пришельцу надо было выслушивать крайне разноречивые мнения по вопросам происхождения и принципов развития мира, его основ и движущих сил, тем более, если прибыв на Землю, он не ограничился Западом. А сегодня интервью того же "марсианина" с крупнейшими учёными в областях точных наук, физики, химии, биологии, думается, вряд ли выявит принципиальные различия во взглядах на мироустройство в целом и на основные закономерности существования материального мира на всех уровнях.
В самом деле — научная картина мира настолько общепринята и хрестоматийна, что диалог с "марсианином" мог бы в этом плане вести и студент, и даже школьник. Потому и автор этой книги вправе пересказывать в упрощенном виде то, чему в школе учат, то, что проповедуют и, в основном, исповедуют учёные XXI века. И — попутно, от имени выдуманного собеседника или оппонента, так сказать, провоцировать сомнения и предположения, которые вообще могут возникнуть у "человека со стороны" и которые можно без стеснения высказывать, так же, как и всё, что заблагорассудится.
Наш человек, когда он в хорошем расположении духа, рад поболтать с прибывшим издалека:
— Молодец, что мы с тобой обходимся без переводчика, неважно, как это получается. И ещё — ты выбрал исключительно удачный момент, чтобы поинтересоваться — как мы познали мир — теперь наконец-то нам стало ясно — как он устроен и какие законы им управляют, законы природы. Значит так: всё на свете состоит из атомов, разновидностей которых, считая относительно стабильные элементы — ни много, ни мало — девять, ну немногим больше десятков. Во вселенной, как нам стало известно, одни элементы — водород, гелий — доминируют, а на Земле одних элементов вроде бы предостаточно, других маловато, скажем, золота, серебра — но люди науки и особенно техники, вероятно, назовут другие...
— Правильно ли я понял, — вставил реплику марсианин, — что вся вселенная состоит исключительно из примерно нескольких десятков разновидностей атомов или?..
— В общем — так. Хотя... Ладно, слегка углубимся... Дело в том, что каждый атом тоже чертовски не прост, о чём следует говорить обстоятельно... Одним словом, атом состоит из набора элементарных частиц, и в это надо бы серьёзно углубиться — что ни частица, то и особый характер, и свои выкрутасы, если совсем покороче. Скажем, фотоны, летящие к нам с Марса, совершают как бы пригородную прогулку в сравнении с теми, что высвечивают дальние звёзды — тут мало сказать, что с других континентов... Электроны, к примеру, с бешеной скоростью крутятся в атомных орбитах, но при случае как рванут по проводам с такой же прытью... Некоторые элементарные частицы отлично уживаются друг с другом и даже стремятся к этому, а порой рано или поздно расходятся — не получается благополучная совместная жизнь...
— Что ж, — загадочный марсианин неопределённо качает головой, похожей на человеческую, но Бог его знает какой национальности или даже расы... — Что тут скажешь... Как возражать против такого представления о мироустройстве...
Господи, всё очень просто...
Если бы, кроме бесстрастного кибернетически-переводческого голоса звучала интонация, то в ней, возможно, проскользнули бы нотки иронии; и, подумав малость, или сделав паузу для приличия, задал очередной вопрос:
— Исходные "кирпичики мироздания" по-вашему представляют собой однотипные наборы, — откуда берётся столь невероятное разнообразие всего сущего, особенно на вашей планете?
Вопрос понятен, и ответ несложен. В двух словах: структура составляющих объект. А, чтобы понятней было, давайте прогуляемся по городу: из тех же кирпичей или железобетонных конструкций, пластмассовых комплектов и стекла — каких только домов и квартир не увидите!.. И, если ты, такой прыткий небесный гость, ненароком отыщешь где-нибудь в космосе планетарную систему, подобную солнечной, и в ней планету, как наша Земля, но на заре её существования — когда в "первичном бульоне", как его именуют наши учёные, комбинировались углеродные атомы вкупе с другими, закладывая основы живых структур, лучше сказать, существ...
Вроде бы дошло до него, а ведь и в школе проходят то, о чём пошла речь, и хороший ученик приведёт примеры замечательно организованных структур: воду, алмаз, стекло, бронзу — и у нас эти примеры возникали, и добавит примеры структур посложней, допустим, берёзу или курицу. Ну, что не так?
А пришелец не унимается:
— Но почему, как вы утверждаете, из исходных элементов или “кирпичиков” в определённых условиях образуется именно такая структура — молекулы воды, снежинки, хрусталя, дерева, муравья, человека, наконец; и главное: почему всё-таки каждой такой структуре соответствуют — какой бы эпитет тут подобрать — замечательные свойства, явные и скрытые — прозрачность, память, умение строить совершенные — с точки зрения продолжения рода — муравейники при максимальной согласованности тысяч особей, и — возможность мыслить, творить, как существа, к которым себя причисляешь?..
Во пристал... К учебно-научной литературе что ли его адресовать? Всё на свете, дорогой гость, происходит по законам природы — физики, химии, биологии. И отсюда же следует, что, скажем, молекулы воды на холоде в воздухе выстраиваются в симметричные узоры снежинок...
— Такие разные?
Думает, что собьет с панталыку... Придётся разъяснить, что всё дело в различных условиях. Наверное, молекуле воды нужно как-то сцепиться с соседними, и окружающая температура, влажность, может быть, и магнитное поле тонко влияют на особенности этого сцепления, отсюда и различные узоры тех же снежинок. Зато у других кристаллов — никакой альтернативы — тетраэдр — и никаких гвоздей! А почему так — сегодня, может быть, не знаем определённо, так завтра выясним...
Его глазами
Девиз этой главы заимствован — таков был заголовок книги вдовы Франклина Рузвельта, — правда, если можно стать на точку зрения близкого человека, единомышленника, то вряд ли кто-либо сумеет воспринимать мир иначе, чем своими глазами, своей душой. Вместе с тем, наверное, величайшее завоевание человека, вернее, человечества, — способность воспринять, перенять хоть на время иное, чужое мироощущение, и то, что из этого следует. Особенно чудесен этот дар в артисте, художнике в широком смысле слова, впрочем, не менее драгоценно это качество — для любящей жены, политика, учёного или учителя...
Что касается автора этих строк, то, вглядываясь в себя, полагаю, что затруднительность — из-за недостатка сердечной чуткости — понимания душевного настроя другого человека, по возможности компенсировал попытками — разумом, логикой постичь возможную правоту собеседника: в диалоге или анализируя текст книги, газеты, увиденное на экране. И, может быть, это отчаянное желание увидеть какую-то грань истины, или Истины — "его глазами", это стремление похоже постоянно сбивало с чего-то определяющего мой собственный путь. А, может, наоборот, и резонируя, я звучал в душе всё-таки так, как был сотворён...
В этом ключе следует, вероятно, отнестись к условному, или, если хотите, внутреннему диалогу с тем собеседником, которого вывел здесь под псевдонимом "марсианина". Надо предположить, что он был моим гостем в полном смысле слова, как и самые различные гости и даже постояльцы недолгие моего дома — каких только не бывало за десятки лет!.. И интересно: каждый раз, очевидно, в зависимости от присутствующих — одного или нескольких, многих, от настроения или глубже, сущности каждого из них, создавалось — вспомним о совместимости на всех уровнях — какое-то общее настроение: и настороженности, и отчужденности, и неловкости, и весёлости, и открытости, и влюбленности, одним словом — от "а не пошел бы ты..." до непереводимого "хорошо сидим!.."
А как я себя чувствовал с "марсианином"? Как бы я себя чувствовал, если бы всё это происходило во сне, когда в обозначенной особым состоянием сознания ситуации, точно так же, как наяву, даже не затуманенное контролем аналитического разума, определяется настроение — во всей возможной гамме — от отвращения и ужаса до пламенной восторженности... Не покидало, прежде всего, ощущение новизны. Ведь с годами по-иному воспринимаешь всё, что преподносит, дарит тебе весь окружающий мир — не так, как в детстве или юности, когда таинственное откровение подстерегает в каждой новой книге, или во время путешествий, или в азарте влюбленности, в лесу, в музее, в кругу друзей или внимая проповеднику, пусть не в буквальном смысле, но тут хочется заметить, что порой и в зрелом возрасте эта полузабытая за зрелые годы жажда откровения — увлекает, способна увлечь душу — в политический, национальный фанатизм, в религию — нет, в этом случае не вполне уместно говорить "фанатизм", хотя бывает по-разному, и, добавлю, мой аналитический скептицизм успешно блокирует подобные порывы...
А в старости почти всё принимаешь, как знакомую и не раз слышанную музыку, когда вдруг особо отмечаешь, выделяешь какую-то мелодию, тему, слышишь отдельный инструмент в оркестре, когда — чтобы сравнение было яснее — устоявшаяся в душе картина мира дополняется лишь теми штрихами, которые вписываются в неё, не нарушая выстраданной целостности. Так вот: гость "марсианин" как-то незаметно переводил эту картину из более или менее плоскостной — в стереоскопическую, объёмную, открывая глубину, перспективу бесконечную... И, как во сне, я понимал его не только с полуслова, но, как говорится, с полувзгляда, причём это не метафора, а в буквальном смысле.
Когда взгляд моего гостя, а, может, и моего альтэр эго, падал на что-либо, находящееся в доме или видимое из окна, я тотчас сознавал значение такого взгляда-вопроса — на что бы этот взгляд не обращался: чем определяется, скажем, время того или иного процесса? Закипает чайник на включенной электроконфорке — к сожалению для меня — не через минутку, но, хорошо, что не через час. И подкрепленные дополнительной энергией молекулы расталкивают по эстафете полусонных товарок, пока наконец наиболее прыткие не начинают эмигрировать в воздух. Но почему бы отдельным энергичным молекулам не действовать, допустим, втрое быстрее? Аналогичный вопрос можно задать, например, и при размораживании холодильника.
И ещё — не выходя из дому. Одна из книг полувековой давности, — как новенькая, и не затрепанная, и, похоже, не читанная — приобрел когда-то в надежде, что когда-нибудь пролистаю, да вот руки не дошли. Напрасно? И авось кто-либо заинтересуется ещё через полвека — вряд ли... Прекрасно сохраняется и "глубокоуважаемый шкаф" или буфет, простоявший в доме не один десяток лет, и неведомо когда и кем будет отправлен на свалку — нынче в моде мебель или самоновейшая или совсем уж старинная. Природная целлюлоза долговечна и в отжившем, и порой — в том, что проявляет признаки жизни. А вот каштан под домом, где я жил тоже — не один десяток лет, немного не дотянулся до моего балкона, бывшего, потому что уже не мой, на четвёртом-пятом этаже — смотря с какой стороны — Владимирской или Прорезной. Я смотрел на него сверху, когда мне было пять лет, и теперь — проходя мимо, почти в семьдесят пять, смотрю, когда и теперь цветёт, в свои должно быть сто лет, и осенью роняет напрасно на асфальт со стуком каштаны, и меня, наверное, переживёт, если не срубят — нынче такое творят почём зря в Киеве... А сколько ему жить — этому дереву, и мне осталось — кто знает. Время, время, время...
Так по какому закону?
В самом деле — по какому закону природы Земля оборачивается вокруг Солнца за то время, которое люди называют годом, и кольца на пнях указывают, как дерево очерчивало год за годом. И Луна справляет своё полнолуние каждые 28 дней, и лунные циклы сплошь и рядом присутствуют в живой природе. А отчего свет, фотон или электрон — пролетают около трёхсот тысяч километров за одну секунду — не больше, не меньше — отчего так заведено?
И как тут в очередной раз не вспомнить о тех изотопах, период полураспада которых — или доли секунды, или сотни миллионов лет. Допустим, в этих случаях применим выдвинутый ранее принцип обратной зависимости времени существования монады от степени совместимости её составляющих, зависимости, по крайней мере, статистической. Однако далее следует ввести некоторые уточнения; навеянные, возможно, взглядами моего призрачного "марсианина".
Когда речь идёт об условиях, влияющих на жизнь монады, включая её продолжительность, то — вообще сие не противоречит высказанному выше принципу и даже следует из него, — эти условия можно рассматривать как некую сигмонаду, включающую в себя первично обозначенную как часть, которой неизбежно касается трансформация сигмонады, приводя к определённым метаморфозам этой части, порой весьма радикальным. Посредством сверхвысоких давлений получают кристаллы алмаза, которые, однако, легко могут сгореть, превратиться в сажу. И воду в принципе можно разложить на водород и кислород.
То, что при этом классифицируется как энергия — в той или иной форме — может быть представлено как сверхмонада своего рода, которая влияет на существование монад, так или иначе включенных в её, с позволения сказать, орбиту. И что уж говорить о влиянии монады-Солнца, в частности, на упомянутый выше каштан. Вся ли Земля под Солнцем, или земля с прописной буквы... С приходом в наши края весны почва прогревается, насыщается влагой, и, вспомним рассказ о регуляторах роста и развития растений — механизм этот приводится в действие. И — вгрызаются в землю корешки, упорно ползёт в высь стебелек, и — намечаются почки, из которых прорвутся "клейкие листочки", как сказано у Достоевского в "Карамазовых", кричащие в нашей душе о связи ее со всем живым и новым... А, ведь если вдуматься, то как раз в живом, в одушевленном в наибольшей степени реализуется принцип стремления к максимально-возможному Ин в мире монад.
К чему пришли
Как же окончательно выкристаллизовалась в формулировку гипотеза о движущей силе вселенной? Представить её, вселенную можно как совокупность монад, локализация которых в явных для нас категориях — пространства и времени — приемлема лишь для удобства восприятия рациональным человеческим сознанием и мышлением. Существование всех, без исключения, монад подчинено единой закономерности: неуклонному стремлению к наибольшей по возможности Ин — информационной ёмкости и её воплощению, что, в свою очередь, зависит от совместимости отдельных частей монады и совместимости её самой, как части сигмонады, и, в конечном счёте, со вселенской монадой.
Пожалуй, в предыдущей фразе содержится основное, квинтэссенция того, к чему пришёл автор, а уж всё сопутствующее в книге — комментарий, лучше сказать, аргументация, а, может, обрамление, то есть всё доступное автору для подтверждения истинности стержневого. В этой связи не забыть бы отметить то, что передал потусторонний, так сказать, "марсианский" взгляд — устремленный на те или другие предметы, вещи, объекты, находящиеся рядом, в доме, на виду, отдаленные — видимые из окна или на телеэкране; этот взгляд вместе с тем увязывал их со всем прочим, так же, как увязаны между собой их составляющие. Может быть, примеры не совсем удачные или убедительные, но как бы среагировал пра или прапрадедушка кого-либо из нас, даже будучи интеллигентом не первого поколения, очутившись с нами в наши дни и проведав о связи его самочувствия с магнитными бурями где-то там, или о том, какое отношение имеет игла телевышки, видимая из моего окна, к тому, что можно увидеть на телеэкране, или влияние аварии четвёртого блока Чернобыльской АЭС на щитовидную железу абитуриентки.
Однако мой внутренний оппонент восстаёт против таких очевидных аналогий прежде, чем это сделает скептический читатель. Смешно отрицать взаимосвязь многих явлений и вещей, явных и неявных, но как бы не получилось по известной поговорке "в огороде бузина, а в Киеве дядька", можно и наоборот "в Киеве бузина, а в огороде дядька", хотя последнее логичнее и возможнее: где-то в Киеве, в частном секторе есть огород, на краю которого куст бузины и рядом скамеечка, на которой отдыхает дядька... А серьёзно говоря, при "монадном" совмещении такого, что представляется никак не связанным — признак не только истинной поэзии, но порой и прорывов в науке, но здесь мы здорово забежали вперёд...
Конечно, эту мысль о взаимосвязи вещей и явлений, опровергая её, нетрудно доводить до абсурда: ну какая связь между бельём, что сушится на балконе дома напротив и грампластинками в моей фонотеке? Или между акулой в Индийском океане и кактусом на моём подоконнике? Из ёрничества по отношению к приверженцам астрологии могу продолжить, представив в таком же ключе связь между положением Юпитера на фоне такого-то созвездия и моим настроением в минувший четверг...
В доказательный комплекс для подкрепления монадологии во всей полноте включаются и вполне узаконенные наукой вещи, и вещи, от науки более или менее далёкие. Ранее было вскользь замечено, что автору вольготней идти не как зачастую принято — от низшего к высшему, но наоборот, то есть, как в любой иерархической системе выработалось это понимание — где подножье, а где вершина, — так и в данном случае: от высшего к низшему, от живого к неживому, от одушевленного к неодушевленному, но по моему убеждению на этой лестнице не встречаются непроходимые или необъяснимые провалы.
Быка за рога
Наконец-то пришла пора вплотную изложить продуманную, отчасти прочувствованную мной монадологию с её основными принципами применительно к тому, что называется одушевленным, вплоть до высших проявлений человеческого духа. Может быть, и сверхчеловеческого — понимай сие как угодно, ибо тут уж никак не навяжешь свои толкования, хотя попытаться, наверное, стоит...
Догадка о стремлении монады, тем более одушевленной, в сочетании с родственными монадами — к максимальной Ин — всё же нуждается в расшифровке более глубокой и всесторонней, и, как мне кажется, сделать это будет легче именно в ходе рассмотрения существования монад из разряда одушевленных, жизни людей или человечества в целом. Но было бы наивно полагать, что аргументация автора будет любым читателем признана, если не бесспорной, то хотя бы заслуживающей внимания, размышления и, что в данном случае сложнее, поскольку такой взгляд нуждается в иных подходах, — и всё же: изучения.
Шальная мысль, которая, впрочем, вполне соответствует изложенной концепции или гипотезе: даже если научная ценность — в рамках нынешней официальной науки равна нулю, то как художественный или пускай фантастический образ, домысел — не только имеет право на существование, но и, даст Бог, что-то добавляет к нашему виденью мира, помогает узреть ещё какую-то доселе невидимую грань, а, может быть, пополнит набор ключей и отмычек к потайным дверцам, ведущим в храм Истины...
Позвольте, да разве наука, нынешняя всеохватывающая наука нуждается в каких-то посторонних гипотезах, касающихся сущности происходящих во всём мире процессов? В самом деле в наше время получены чёткие ответы на то, как формируются галактики и — что происходит на поверхности Солнца; где по-прежнему живут волки и как они живут; чем обусловлена раскосость глаз китайца; благодаря каким веществам ягода земляники становится спелой и красной... И многое, многое другое, хотя, будем справедливы, учёные ещё очень долго не останутся без работы, особенно если их труд будет соответственно оплачиваться...
И всё-таки: осмелюсь усомниться в том, что современная наука определила основные, именно основные принципы существования и развития мира. Эта фраза может быть истолкована как выкрик обскуранта с явно нарушенной психикой, ибо как можно усомниться в том, например, что по полученному спектру мы определённо судим и о химическом составе сплава и о том же соотношении элементов отдаленной от нас многими миллионами километров звезды, что наследственные признаки определяются набором соответствующих генов — опять же аргументов в пользу достижений, лучше сказать — прозрений науки можно привести немало. И всё же...
Нет, было бы некорректно начать с глобальных упрёков: а каково происхождение вселенной? А как зародилась жизнь на Земле? И какими законами объясните телепатические явления, не отвергая их как "не может быть"?
Впрочем, если наука, так сказать, религия действительности, то нельзя отрицать связь таких вопросов с проблемой полного доверия к истинности науки абсолютно во всём. Как по мне — нет ответа на главный, и, вероятно, не только для меня вопрос: отчего именно так устроен мир? Вот, например, установлено, что во вселенной существует около сотни элементов, но почему — не два десятка или не две cотни? Такой вопрос может вызвать лишь скептическую усмешку: загляните в учебник физики, даже школьный, и вам станет ясно — почему. Такова, грубо говоря, серия оптимальных сочетаний элементарных частиц, "кирпичиков мироздания". Не напоминает ли это отдаленно магию пифагоровых "чисел", управляющих миром? Пускай — для учёного-теоретика или практика большего и не требуется, однако для того, кто проникся идеями монадологии, этого мало.
Монадные "я"
Откройте капитальный "Химический словарь" в пяти томах или же также пятитомную "Физическую энциклопедию" — заглядывал и я по надобности в некоторые статьи, хотя эти издания рассчитаны на специалистов, — в соответствующих статьях найдёте довольно подробную характеристику каждого элемента — и его атомный вес, и распространенность в земной поверхности, содержание в рудах, физические и химические свойства, области применения — что ещё нужно?
В этой связи поневоле вспоминается былой подход кадровиков всех предприятий и учреждений СССР, и школьные характеристики, и досье КГБ. В подобных отмечались черты характера, наклонности, семейные и другие связи. Интересно было бы сверить досье КГБ или других былых и нынешних спецслужб, включающие отзывы лиц, вроде бы близко знавших занесенного в докомпьютерные солидные папки или нынче на дискеты как слепок с его души, и — то, как нередко вопреки зафиксированному проявлялся этот человек, как причудливо складывалась его судьба, и, наконец, — что он сообщает сам о себе, лучше когда в документально-бесхитростных записях, не претендующих на почётный жанр мемуаров.
Продолжая аналогию, и рассматривая "портреты" молекул, сделанные с помощью электронного микроскопа, не похожи ли учёные на врачей, перед которыми рентгеновские снимки больного, и по которым они могут судить разве что о некоторых его недугах? Скрыта от нас даже тайна рождения атомов тех или иных элементов — почему вон той звезды спектр показывает значительный процент в её составе, допустим, углерода, и почему где-то в Южной Африке или в Якутии такие запасы золота и россыпи алмазов? Возможно, наука дойдёт до разгадок этих тайн, или, кто знает — а я ещё не знаю — уже близка к этому, однако за пояснениями "каким образом" неизбежно встают очередные навязчивые "почему?"
И для меня, дилетанта, эти безответные "почему?" проявляются, когда я наблюдаю фиолетовые тающие кристаллики йода. Когда вглядываюсь в черноту более чем мягкой сажи, или — радужный блеск несокрушимого алмаза, когда завораживает солнечный блеск золота, когда катятся шарики ртути, и легко сминается, тускнеющая на воздухе, свинцовая пластинка, и магнит поражает меня, как мальчика Альберта Эйнштейна; и моё восторженное недоумение усиливается при книжном знакомстве, например, с загадками элемента бора или с удивительным ф-семейством элементов, описанных в первой части книги, или о катализаторах — и это всё о ещё неодушевленном...
А может это наивное "удивительное рядом", идущее ещё от любопытства первобытного человека и не затуманенного обывательским "ну и что?" — когда это непосредственно не задевает его благополучия? Но вспомним восторг Пифагора при доказательном сопряжении геометрических фигур и чисел. И разве нам кажется так уж странным, что Пушкин в своих заметках касается и геометрии; или естественные коллекции Гёте-натуралиста? А как вам понравится такое: "Если прикрепить, например, полоску фольги между кончиком языка и нижней губой, так, чтобы она выдавалась наружу, и если притронуться затем серебром к верхней поверхности кончика языка и к фольге, то в момент соприкосновения обоих металлов ощущается едкий вкус, как от железного купороса". Поразительное явление и ощущение, не более, чем заурядное для нынешнего школьника, пробующего батарейку "на язык" — рабочая ли, и, если у него вдобавок пятёрки по старому или 12 по-новому — по физике и биологии, объяснит и возникновение напряжения в биметаллах, и восприятие органом вкуса слабого электрического разряда как опять же слабую кислоту при соединении с влагой, слюной железного купороса. Но цитата из сочинения, написанного около двух веков назад, и не кем иным, как великим философом Гегелем в объемистом труде под очень серьёзным заглавием "Философия природы"...
Открылось нечто новое, непонятное, и, справедливости ради, утверждения философа относительно некоторых природных закономерностей не выдержали испытаний временем, но как ведь доискивался ответов на главные "почему?", и какие-то ключи к этому, думается, смог подобрать...
Давайте и мы возьмём для примера, казалось бы, такое знакомоe с детства, почти как вода, такое обиходное и вместе с тем отлично изученное, само название которого говорит о том, как мы сроднились с ним — поваренная соль. Макет кристалла, в котором прочно сошлись натрий и хлор, пока кристалл этот не попал в воду. Но, скажите на милость, какой учёный, не зная об этом загодя, мог бы наверняка предположить хотя бы, что как раз эта соль из многих сотен химических соединений под тем же наименованием — окажется — переходим с химического языка на бытовой — солёной? И что именно эта соль сыграет столь важную роль в жизнедеятельности едва ли не большинства организмов на Земле?
Свифтовское пребывание у гуингномов с крайне мизантропическим описанием человекоподобных еху, к числу добродетелей первых относила их пуританское отношение к пище — никаких разносолов и яств, даже обходились без соли, как и, замечает Свифт, дикие животные. В этом он оказался недостаточно сведущим — соль необходима; особенно теплокровным. И человечество с незапамятных времен ощутило необходимость этой соли для жизнедеятельности; организм ощущал в ней настоятельную потребность, правда в оптимальных дозировках. И выражения "в чём соль?" или евангельское "вы — соль земли", или "хлеб-соль" как символ гостеприимства — дань значимости этого продукта. Физиолог может поведать, как хитро устроенные клеточные мембраны пропускают натрий, вернее ионы натрия после растворения соли в воде — как необходимый элемент кровеносной системы и, подобно бдительной таможне, задерживают родственные, но чуть покрупнее ионы калия.
И как это всё удивительно подошло одно к другому: надо же — сошлись одиннадцать протонов и одиннадцать электронов, и соответственное число других элементарных частиц, и так спелись, что уже никак не расстаются друг с другом, зато вкупе необычайно активны — с какими только атомами тотчас не связываются, и одно из его соединений как моющее средство из синайских соляных озёр именовалось на древнееврейском как нетер, отсюда и нынешнее название этого металла... И встречи с хлором завершаясь кристаллизацией, в разных частях суши образовывали мощные залежи, пустуты на местах выработок поваренной соли, скажем, в Западной Украине или близ Артёмовска на Донбассе — как громадные дворцовые залы. Всё — само собой, все — по законам природы — и животворная деятельность натрия в организмах живых существ, и построение мембран живых клеток для привлечения и улавливания атомов натрия, для чего каждый из нас должен ежедневно потреблять не менее четырёх граммов поваренной соли, не обязательно в чистом виде, а, скажем, в морепродуктах...
Такое течение событий и явлений в макро и микромире — как совпадение случайностей, как результат во много раз превышающих удачный и, воплощаемый в стабильные структуры перебор проб и ошибок — для меня неприемлем... И, мне кажется, в том, как опять же мне представляется мир всего сущего, находит разрешение та взаимосвязь между материальным и духовным, когда второе уже невозможно свести к одному из свойств, пусть чрезвычайно сложных, высокоразвитых систем, тем более нельзя объяснить, как эта духовная "соль" соотносится с "анкетными" данными структур.
Снова о свободе воли
Совершенно верно — снова. Но к чему? Безусловный детерминизм лапласовского толка подточила новорожденная квантовая механика с её принципом неопределённости и размытости причинно-следственных связей на микроуровне, как я это понимаю. То есть, если по Лапласу можно, по крайней мере, теоретически установить точные координаты любой частицы вселенной в данный момент, то механика микромира, её модель, отвергают такую возможность. Однако небесная механика функционирует в полном согласии с Лапласом, и подтверждение тому хотя бы предсказание солнечных затмений с точностью до секунды на много лет вперёд.
И на соревнованиях по стрельбе или при игре в бильярд опытный мастер наверняка попадает в "девятку" или в лузу. И, зная все параметры окружающей среды, можно точно указать, куда упадёт капля дождя или снежинка — не так ли? Усомнимся ли мы в точном ходе часов — механических, и, тем более, кварцевых — аритмия атомного "сердца" исключена. И сколько бы мы не общались c водой — в реке или в ванне, глядя на облака или водопад, варя суп или размораживая холодильник, — она, вода, всегда вела себя абсолютно предсказуемо. Наверное, и молекулы воды не очень-то своевольничают, вернее, как говорится, ходят по струнке — никаких отклонений от того, какими они должны быть, и что могут, а чего не могут.
Значит, пускай там, в недрах атомов, что-то не совсем определённое, неуловимое, но уж когда собственно атомы, то — "стройными рядами" по неизменяемым ни на йоту законам природы? Выходит, свободой и не пахнет? Законы физики, химии неумолимы. Да и в более сложных структурах, живых не то ли: разве из макового зёрнышка не вырастает мак c красным цветком и скрытым дурманом? И, должно быть, скажем, муравьев можно ассоциировать с теми же молекулами воды, которые неукоснительно подчиняются обстоятельствам в силу заложенных в них свойств и возможностей? Но отчего же в последней фразе автор поставил знак вопроса в конце, а не утвердительную точку? Вероятно, оттого, что в продолжение подобных ассоциаций или аналогий можно на место тех же муравьев поставить и людей, нас с вами, утверждая, что и каждый из нас, исходя из своего характера и возможностей, действует и даже размышляет по сложившимся обстоятельствам, то есть так, именно так, а не иначе. Одним словом, не только от судьбы не уйдёшь, но и от того, что тебе с утра заготовили — погода, домашние, начальство, неизбежные по той же причине дорожные приключения, не обязательно драматические, плюс твоё самочувствие, в свою очередь, — зависящее от состояния сердца, печени, органов чувств, а о какой свободе воли у этих частей нашего организма может идти речь? Одним словом — докатились...
Теперь скажите — где в предыдущих рассуждениях вкралась логическая ошибка? Или: на каком уровне — атома, молекулы воды, макового зерна, муравья; промежуточного, допустим, кота, новорожденного младенца — мы вправе говорить о свободе воли, порывающей с безусловным детерминизмом, и, главное, почему правомерно такое допущение? Как выходить из этой коллизии, если не прибегать к религиозно-антропоморфному: свобода воли присуща лишь тем созданиям, у которых наличествует душа?..
Прежде всего, разобьем словосочетание "свобода воли". За этим маячит некто — или с железной волей, твердо шагающий к намеченной цели, или хлипкий, безвольный субъект, Акакий Акакиевич до его переселения в загробный мир. А, оголив термин "свобода" можно ещё раз помянуть классическое "свобода — это познанная необходимость", не так уж упрощая — наши предки сделались свободнее, когда познали, что для получения желаемой бронзы к меди следует добавить столько-то олова, и тогда получится нужный сплав; а сегодня наш брат, когда заболит голова, сознаёт необходимость принятия анальгина или аспирина, и от этой боли освобождается...
Таким образом, познание не только "умножает скорбь", но и возвышает по ступеням свободы. Но, спускаясь по этим человеческим ступеням, не оказываемся ли мы на краю пропасти, где некому "познавать" и, следовательно, остаётся только безоговорочно подчиняться однозначным законам природы? Нет, ну какая там пропасть, где ветер свободы и не ночует? Нащупываю ступеньку пониже, когда наблюдаю изо дня в день — за нашим котом, уже далеко не первым в доме, и очередной парой австралийских попугайчиков, и голубями, облюбовавшими мой балкон, и проворными синичками, которых в зимнюю пору, особенно при заснеженной земле, подкармливаю семечками и салом. Как хотите, но эти живые существа что-то вытворяют далеко не всегда вследствие сложившихся обстоятельств, по принуждению, или только из-за насущной внутренней потребности. Но вот, бродя по лесу, начал присматриваться к муравейнику — бегают как заведенные, пусть не в броуновском, но целенаправленном устремлении — где тут свобода?..
Свобода по-муравьиному
Отделив "свободу" от "воли" я небрежно отвёл последней роль разве что определителя одной из черт человеческого характера. Между тем, если вспомнить "Мир как воля и представление" Шопенгауэра, то у него "воля" синонимична оптимальному самоутверждению. Сюда можно условно отнести и "волю" магнита, притягивающего железо, и "волю" Солнца, заставляющего планеты вращаться по орбитам, входящим в солнечную систему, а заодно и возвращаться кометы, и "волю" совокупности молекул воды, заставляющую таять кристаллы поваренной соли, и "волю" молнии, срывающейся из туч на землю...
Сродни ли этому то, что называется "волей к жизни" — к самосохранению и продолжению рода? И тогда, когда условия экстремальны — растение пробивает асфальт и крысиная стая находит что противопоставить изощренным попыткам её ликвидации всеми доступными человеку средствами. И не эта ли "воля" выступает как движущая сила эволюции, когда может быть использован шанс выживания, а, тут-то и возникает призрак свободы. А иначе, госпожа Природа, чем вас не устраивала жизнь как таковая на уровне, допустим, муравейника? Такая чёткая организация, при которой свобода действий, вроде бы ни к чему — не о том ли мечтал товарищ Сталин, когда в известной речи говорил о советских людях, как о "винтиках"?..
Впрочем, если сегодня мы дошли до понимания, что атомы — не "крохотные шарики с крючочками", как полагали атомисты античности, но довольно сложные структуры, то и жизнь различных видов муравьев далеко не так проста. Вообще-то натуралисты рассматривают муравейник как единый организм, но, в отличие от других, где множество живых клеток связаны неразрывно, комплекс муравейника допускает разрывы составляющих в пространстве и времени при максимальной согласованности и координации действий каждой особью во имя той же общей цели — самосохранения целого и продолжения рода. Но первое, что приходит в голову после предшествующей тирады: а всё-таки — не свободней ли отдельный муравей, чем, допустим, живая клетка моего сердца или печени, также служащая исключительно — по мере сил — моему здоровью?
И мысль эта подкрепляется новейшими наблюдениями с помощью модернизированной киноаппаратуры над муравьиными сообществами — в целом и отдельными группами и особями. В мире насчитывается порядка семи тысяч видов муравьев, и крупные по размерам превосходят мелких разительней, чем Свифтовский Гулливер лилипутов. Некоторые виды специально разводят тлей, содержат этих своих "домашних животных" и, доят их. Другие виды выращивают лакомые грибки в специальных рассадниках, сооружаемых из отрезков листьев и цветочных лепестков. Кроме того, строят дороги, притом с развязками и даже "подземными переходами" во избежание пробок. А если дорогу с непрерывным встречным движением перегораживает упавшая ветка, то немедленно прибывающие "дорожные работники" или как-то устраняют, перегрызают преграду, или налаживают обходной путь. При этом за порядком следят и своего рода муравьиные представители полицейско-патрульной службы. Также экспериментально выяснилось, что муравьям не чужды и начатки арифметики: они уверенно информируют сородичей — на пятой или двенадцатой веточке, считая от основания ствола, установлена кормушка, и первыми до неё добираются муравьи "разведчики". Всё это высвечивает беспристрастный экран, отнюдь не анимационный; и достаточно скупых дикторских комментариев. Однако буквально за кадром остаётся невероятная быстрота и дальнодействие информационного обмена, как бы телепатического...
Из вышеизложенного каждый волен сделать свои выводы. Допустим, приверженец "ну и что?" сошлётся на господство инстинктов — и стоит ли так yж изумляться — и умению птиц вить гнёзда или отправляться зимовать в тёплые края, а также добывать корм для себя и для потомства, обманывать хищников или выслеживать добычу, когда рожден хищной птицей; и муравьи приспособились инстинктами... Другой пробормочет: "да, полна чудес могучая природа...", и молодцы ребята, угощающие нас и такими "чудесами"... Верующий узрит здесь повод для того, чтобы воздать хвалу Создателю, вразумившему "малых сих", и дающий нам, грешным наглядный пример трудолюбия, взаимовыручки и совершенно безгрешного жития.
А какова же точка зрения автора по поводу, так сказать, "муравьиной свободы", если она в чём-то отлична от возможной свободы молекулы воды? Или — по меньшей мере ограничений свободы каждого из нас? Но позвольте — а что мы понимаем под этим расплывчатым термином "свобода"? Свобода выбора возвращает нас к пресловутому буриданову ослу. Любой выбор — пути молнии, невесты женихом, земляники временем созревания, желанием собирать или разбрасывать камни — обусловлен комплексом внешних и внутренних обстоятельств, причин, пускай не всегда понятных.
Монадные возможности
Вызывает ли возражение “монадная" структура мироздания? Отдельные атомы, молекулы, звёзды, галактики, живые клетки в многоклеточных организмах, особи в популяциях... Монады рождаются, взаимодействуют между собой, сосуществуют — взаимосвязано, совместимо, или нейтрально, но при этом всегда и всюду вселенная сохраняет свою "монадность". И у каждой монады возможна своя свобода. В теоретической механике есть понятие степеней свободы. У стержня на шарнире эта степень выше, чем у гильотины, её ножа, который нынче служит не для казней, а для резки жести или листов картона, и нож может перемещаться лишь в одной плоскости. По аналогии и у шахматного ферзя больше степеней свободы, чем у ладьи или слона. То есть всё сводится к возможностям выбора — чем их больше, тем потенциально свободней монада. А "момент истины" настаёт, когда одна из возможностей реализуется, притом так, чтобы условные степени свободы, выражающиеся в опять-таки расширяющихся возможностях, и — подчеркнём — наращивания Ин — необходимый элемент реализации вхождения в сигмонаду высшего порядка, с ещё большей потенциальной свободой.
Попробуем подтвердить изложенное примерами. У фотона возможность продолжения его как монады, как "я" — в безостановочном полёте в проницаемой среде с максимально-возможной или допустимой скоростью. Свобода атома определяется в моменты его образования, к чему по закономерности, сформулированной выше для всех монад, стремятся элементарные частицы в соответствующих условиях.
Таким образом, определяется комплекс свойств атома, известный нам сегодня, пусть не вполне, ибо эти свойства могут выявиться по-новому в ещё не апробированных сплавах или в живых организмах. Да, атом возникает как оптимальное сочетание совместимых — порой с определённой долей несовместимости, что ведёт к разрушению нестабильных изотопов — составляющих, монад низшего порядка — итак, возникает атом как монада высшего порядка, и на этом формирование сигмонад не останавливается.
И в этом — свобода! Сразу же следует отметить, что, образно говоря, каждая монада дорожит завоеванной свободой. Или, лучше сказать, достигнув совместимости входящих в неё монад в наибольшей степени при достижении при этом максимальной Ин, монада тем самым обретает такую устойчивость, которую теряет или лишается вовсе — лишь при недостаточной совместимости входящих в неё монад, или вхождение данной монады в вышестоящую — со всеми отсюда вытекающими последствиями.
Указанный момент акцентирован потому, что в противном случае не было бы никакого стимула для формирования любых монад — своего рода воплощения "воли" по Шопенгауэру — от атома до человека или даже народа, о чем речь впереди, а в противном случае в мире доныне и вечно господствовал бы хаос, может быть, изначальный. С другой стороны, чем-то нужно объяснить и то, что за прошедшие, по крайней мере, миллиарды лет существования вселенной — все монады в ней никак не устоялись, и не пришли, подобно теоретической тепловой, к монадной гибели, ну, не смерти в нашем понимании, а наоборот: в вечном и неизменном покое, в полной нирване. Эдакое застывшее до самых глубин, бесконечно статическое бессмертие. Какая тоска!.. И, слава Богу, ничего этого не произошло, и даст Бог, не произойдёт никогда, а всё потому, что в основу мира положено — с одной стороны стремление каждой монады, которой удалось воплотить в большей или меньшей степени совместимость включенных в нее монад низшего порядка, и тем самым накопить максимально-возможный для нее запас Ин, а, может, лучше сказать, заряд Ин; а с другой стороны — стремление каждой же монады этот заряд по возможности, при соответствующих условиях реализовать совместно с другими монадами, включив их в свою орбиту или объединившись с ними, что давало бы нечто большее, а если к Ин применимы количественные показатели, то гораздо большее, скажем, по трудно поддающемуся восприятию и, тем более, оценке духовности.
Hо, как мы уже с грустью отмечали, не противоречит ли сказанному чуть выше — история в широком плане — и нашей планете вообще и особенно начиная, как говорится, с Адама и Евы? Сколько бессмысленных жертв, добро бы от равнодушной к судьбам людским стихии или хищников — от крупных до микроскопических, у которых своя монадная правота, какая — ещё посмотрим, расскажем, если это и так не ясно, — но сколько за все века невинно пострадавших детей, одаренных тружеников, праведников, и не единиц, а порой целых поколений... И только теперь мы с ужасом сознаём не только это, но и — какой ущерб нанесли и наносим живой природе — вольно или невольно...
Невольно?.. А это как-то соотносится с проблемой свободы, в данном случае уместно добавление — воли? Или какой-либо злодей действует так, как начертано в его судьбе? Если так, то и предопределено печатаемое мной в эту минуту? А если да, то кем или чем и насколько? Над этим вопросом мы и бьёмся, заходя с разных сторон на протяжении ряда страниц этой книги. Но, как бы то ни было, ничто в мире, очевидно, не происходит, (назойливо излюбленное — как говорится), — ни с того, ни с сего. И, тут уместно вспомнить Булгаковского Воланда, который также справедливо утверждал, что "ни с того, ни с сего кирпич на голову не сваливается", и — как убедительный пример причины "внезапной смерти" своего незадачливого собеседника указал на разлитое Аннушкой постное масло, что в результате и способствовало гибели Берлиоза.
Впрочем, по мнению другого участника этих событий, если помните, Ивана Бездомного, — неизвестный господин, а на самом деле Воланд, Сатана, Дьявол — ловко подстроил гибель писателя. Это — напраслина, хотя в дальнейшем в замечательном романе рассказывается, как "нечистой силой" устраиваются невероятные штуки, притом с лёгкостью необыкновенной благодаря силам сверхъестественным. Не станем превращать предыдущую фразу в повод для рассуждений о естественном и сверхъестественном, дойдём впоследствии и до этого. А вот о Дьяволе и его роли в существовании не только нас с вами — стоит поговорить обстоятельней. Но прежде необходимо углубиться еще в один аспект нашей монадологии.
О совместимости монад
Этот заголовок отдаёт какой-то средневековой схоластикой, словно извлечен из манускрипта теолога или философа тех времен. А если под монадами автор подразумевает то, что в научной литературе именуется объектами, то не определяется и не исчерпывается ли их существование и взаимодействие установленными законами, формулами, экспериментами? Разве не ясно, почему, например, объединяются атомы натрия и хлора — по школьному курсу химии? И всё дело, оказывается, в числе электронов на атомных орбитах — снаружи. Числа, числа, числа...
А как бы обрадовался Пифагор, если бы ему поведали, что мельчайшая частичка воды, молекула — после замысловатого танца образующих её двух атомов водорода и одного кислорода замирает в положении, когда смежные атомы находятся под углом 105,3О. Разумеется, и этому есть четкое научное обоснование, подобное тому, что множество тех же молекул, однако весом не более нескольких граммов, собирается, если ничто не мешает, в круглую каплю, ибо шарообразная форма — при наибольшем объёме и наименьшей поверхности отвечает энергетическому минимуму поверхностного натяжения, и то же относится к шарикам ртути. Так природа при формировании или расформировании объектов соотносит действие гравитации и взаимоотношения частиц микромира.
Обратим, однако, внимание на то, вроде бы очевидное обстоятельство: в результате взаимодействия любых природных объектов меняются их свойства, доступные нашим органам чувств или приборам — в том смысле, что мы в состоянии как-то реагировать, определять эти свойства; наверное, не требует доказательств и то, что чем сложнее объект, чем больше включает он в себя разнородных или даже однородных элементов, тем богаче, разнообразнее, неожиданнее его свойства. Но эти свойства возникают только при определённых сочетаниях, лучше сказать, организациях, объединениях, взаимодействиях объектов или, по-моему — монад, не так ли? Не правомерна ли догадка, что, наверное, появление монад с новыми свойствами обусловлено именно реализацией такого рода возможности возрастания Ин.
Непременное условие для образования более сложной структуры, монады с возросшим Ин, новыми свойствами — это, прежде всего, ещё раз: совместимость его составляющих, иначе это существование рано или поздно прекращается. Следовательно, совместимость монад ставится во главу угла. Заметим, что при всей условности модели атома и микромира учёные убеждены, что устойчивая микроструктура возможна лишь при условии непрерывного движения отдельных составляющих, монад, любого атома, отсюда возможно высвобождение колоссальной внутриатомной энергии. Это движение, эта энергия и есть, по-видимому, связующее составляющих атома, да и молекулы. Но если это непрерывное беспокойство отдельных монад в общем комплексе не только не разрушает его, а служит залогом стабильности, то не следует ли в русле нашей монадологии рассматривать эту "энергетику" исключительно как внутреннее проявление Ин, обязательных информационных связей, определяющих — становится ли данная — чуть не сказал "микросемья" — стабильной или нестабильной — на такой-то период...
А чем занимается Дьявол?
Силясь избегать эмоциональных cловес, таких, как "жертвы", "злодейство", "насилие", "коварство" и тому подобных, заимствую из новейшего лексикона науки и прессы термин "деструктивный". Будем считать, что такое деструктивное воздействие возникает в любой монаде при несовместимости элементов её структуры или её самой в структуре монады высшего порядка, сигмонаде.
Но, поскольку издавна в человеческом сознании эта деструктивная сила сродни "нечистой силе", припомним ее имена: древнеегипетский Сат, финикийский Молох, индийский Вритру, персидский Ариман, древнееврейский Вельзевул или Азазел — в жертву которому приносили козла "отпущения грехов", античный Люцифер, а также Демон, Сатана, Дьявол...
Демонология персонифицирует то, что таит в себе враждебные человеку, его семье, имуществу, народу — помыслы и силы, злые, коварные, угнетающие, препятствующие радости и счастью, разрушительные. Подобное недоброжелательство, полагали верующие в это люди, может распространяться на домашний очаг, скотину, урожай; действия нечистой силы в сознании человека орудовали именно в тех областях, которые в большей или меньшей степени затрагивали человеческое существование, и даже тогда, когда в мифологическим пространстве и времени боролись с божественным воплощением Добра.
Вера в какие-то потусторонние силы — то ли несправедливо-безжалостные, то ли — неумолимого возмездия за совершенные проступки, даже предками, — доныне атавистически живуча в душе и самых атеистических рационалистов. Не стану лукавить, утверждая, что абсолютно не подвержен порой полумистическим думам-настроениям по поводу "везёт — не везёт" и об этом опять-таки потом, но насчёт "дьявольских сил" высказываюсь определённо: они в принципе одинаковы и в нестабильных изотопах, и в надмолекулярной структуре целлюлозы, и в человеческом организме, и каждой нашей семье — счастливой или несчастливой, и в племени, народе, любом этносе, и, наконец, во всём этом вместе взятом — во всей неразрывности и взаимосвязи, взаимозависимости.
А, чтобы лучше понять мою точку зрения, напомню о необходимости совместимости монад для их устойчивости во времени, стабильности, и о том — прошу обратить внимание — что внутри каждой системы-монады непременно осуществляется обмен информацией в рамках Ин, как и между макро и микрокосмосом. Повторюсь, наверное, но томительные поиски единой теории поля, непротиворечиво связывающие отраженные наукой закономерности микро и макромира, возможно, как-то со временем выкристаллизуются в общей научной картине мироздания. Но это далёкое от моего разумения, то, что доступно лишь настоящим учёным, по наивному отражается в моей душе желанием перевести крепнущее ощущение единства мира в нечто более доступное для понимания и объяснения.
В сравнительно недавнее время возник термин "биополе", хотя в рамках точной науки нелегко дотошно растолковать — что под этим подразумевается, а иные скептики вообще отвергают существование того, что выходит за рамки известных физических полей, скажем, гравитационного. Между тем, никому из наших предков не казалось необъяснимым, что подброшенный камень падает на Землю, и что магнит притягивает гвозди из железа, тем более, молния не сравнивалась со свойствами янтаря, — пока не определились научно поля — гравитационное, электромагнитное, благодаря чему многое и прояснилось и даже нашло практическое применение. Однако всё это, все эти поля — несколько в ином понимании — постоянно находятся под неусыпным вниманием и контролем Дьявола...
На пиру Валтасара
Совершенно бесстрастный Дьявол — разрушитель для одних и, бывает, избавитель, благодетель для других. Приходит на ум замечательная аллегория из Библии: то, что произошло на пиру последнего могущественного царя Вавилона — Валтасара. Рука судьбы начертала роковое предзнаменование в таинственных словах: "Мене, мене, текел, упарсин". Если призванным для пояснения этого мудрецам было невдомёк, что сие означает, то пророк Даниил, тот самый, которого "толковал" Ньютон; между прочим во младенчестве наименованный в честь царя, как его тёзка, ( обычай известный — сколько на Западе было Карлов и Францев, а в России — Николаев, Александров, а при советской власти — Владимиров, правда, не Иосифов, но многие девочки именовались Сталънами), так вот пророк Даниил истолковал, что значили эти слова.
В библейском рассказе эти слова толкуются Даниилом, как обращенные к Валтасару и означающие примерно следующее: "ты взвешен, найден весьма лёгким, то есть царство твоё не основательно и вскоре распадётся". Но — да не смутит нас головокружительный переход от Вавилонского царства к владениям какого-либо атома, изотопа. То же неведомое — для Валтасара божество, воплощающее зло, для плененных евреев — избавитель от этого зла — как бы вычисляет тот предел, до которого данное царство, структура — может существовать в прежнем неизменном виде, состоянии. А ведь сколько усилий было потрачено на то, чтобы в этом царстве было всё, как говорится, на уровне: известны духовные и прикладные достижения Вавилона, его военное могущество, вроде бы внутренняя стабильность. Вчитываясь во всемирную историю мы не раз видим, как рушились или трансформировались, казалось бы, могучие государственные образования, притом не обязательно от натиска внешних врагов.
Вавилон в Библии — место неудавшегося поползновения воздвигнуть башню аж до владений Господа. Но, в отличие от легендарных строителей вавилонской башни, в информационном поле атома, молекулы, и, забегая вперёд, живого организма, — все составляющие говорят на одном языке, и если на этом языке договариваются о взаимной совместимости, то стабильность монады обеспечена, а если намечаются противоречия, хоть малейшие, то бдительный и неугомонный Дьявол тут как тут.
Итак, в мире всегда и повсюду идёт непрерывное противостояние — только не "добра и зла", а созидания и разрушения, причём созидание чревато разрушением, а разрушение — созиданием, поскольку разрушенная монада может послужить для формирования новых монад, возможно, более высокого порядка, равно как и вновь рождающиеся — выявить в себе новые, неожиданные свойства, качества, возможности. Такое объяснение может напомнить школьную иллюстрацию круговорота воды в природе: испаряется из рек в жару, плывут в небе облака, где-то падает снег, тает, и текут ручьи в реку, и всё начинается сначала, и всё обратимо...
Природа знает немало таких "маятниковых" явлений: фазы Луны, известные ещё с древности, и регулярное возвращение планет на своё место в небосводе, и морские приливы; и биение сердца, а XX век добавил к этому и звёздные пульсары, и пульсирующие химические реакции... Ах, да разве и впрямь ''всё возвращается на круги своя", или верней Гераклитово — что "круги" уже не те? Мне думается, что суть вот в чём. Движение в пространстве и во времени — необходимое обозначение любой монады, без этого невозможно её существование — если мы говорим о движении электронов в атоме или планет солнечной системы. И при достаточной совместимости элементов монады — это ритмическое повторение — одно из условий её стабильности, вроде бы клич: всё в порядке!.. Правда, чередование поколений в дочеловеческом мире счастливо приняло тот же принцип эстафеты монадных свойств, и споткнулось, когда погибает человеческая личность, и осознаёт это, и все мы осознаём и необратимость, и неповторимость каждой человеческой личностной монады, но о том, как это сказалось на сознании и как преодолевается — отдельно, в своё время.
Зачем это мне?
Вот и очерчены контуры моего виденья мироустройства и движущих сил вселенной, состоящей из всевозможных монад. И, адресуясь порой к возможному читателю, я обращаюсь скорее к самому себе, и пишу всё это вроде бы также для "внутреннего употребления". Однако весь мировой опыт самовыражения свидетельствует, что творящий — отнюдь не намерен этим эпитетом придать большую значимость этому своему труду, приравнивая его к ремесленному, хотя и включающему "плоды любимых дум"... И тут можно было бы задать первый из томящих меня вопросов: почему, зачем? Может быть, ответ на этот вопрос даёт какая-либо теория творчества, наверное, в общем, но я нахожу приемлемый для меня ответ в своей монадологии — применительно к этому предмету. И только. А вообще-то: зачем это мне? Вспоминаю, что незадолго до смерти своей, моя мама вслух и безотносительно к происходящему задавала этот вопрос, и я так и не понимал, и понял ли сейчас — что он тогда для неё значил... Проще всего мне ответить на такой вопрос — вопросом: а зачем Сведенборгу были его "грёзы духовидца" или Ньютону его толкования пророчеств Даниила, впрочем, с тем же основанием можно было бы спросить: а зачем ему, Ньютону — лично — доискиваться до закономерностей, определяющих падение камня на Землю или вращение Земли вокруг Солнца?
А думал ли он, Ньютон, о том, почему или зачем возникла или была изначала гравитация, а если она и есть, то что мешает и звёздам, не обладающим, в отличие от планет, центробежной гарантией устойчивой орбиты — рано или поздно сбиться в один плотный ком? А что заставило хитроумно решать ту же задачу на субатомном уровне создателей квантовой механики в XX веке?
Для человека XX века открылось окошко в микромир, хотя через него не видно — отчего, например, таков цвет золота, или такие различия и особенности ф-элементов, и почему уран не может быть стабильным "вечным" элементом и откуда проистекает период полураспада нестабильного изотопа?
Когда-нибудь наука дойдёт и до объяснения всего этого? Было бы любопытно узнать, и то, каков ответ на подобные "почему?", но меня, откровенно говоря, больше смущали непонятности в той сфере, что считается одухотворенной. И ложится на бумагу осмысление всего в моей жизни виденного и слышанного, прочитанного и пережитого, и первая непонятность — почему всё, что пишу, приходит в голову мне, к тому же — так, а не иначе? Ну, пусть у меня — заурядно или странно, сумбурно или наивно, запутанно или, как говаривали ещё недавно, "в порядке бреда", но — почему у Бетховена такая музыка, только у него, и такое впечатление не только в душе рядового слушателя оставляет его "Крейцерова соната", и что-то пробуждает, и не уходит до конца?..
И почему вообще определённое сочетание звуков так воздействует на душу человека, да и, как установлено в наш век, в известной степени небезразличны к музыке животные и даже растения — что происходит при этом в одушевленном, а, может быть, и в неодушевленном?.. И отчего игра виртуоза — на том же инструменте, по тем же нотам, с теми же аккордами и паузами — заставляет нас глубже и полней прочувствовать — что? — нечто, — глубже, чем та же музыка, разыгранная "перстами робких учениц"?..
А что означает слышанное мной как-то, очевидно, справедливое суждение серьезного и понимающего в этом толк музыковеда о том, что исполнение такого-то пианиста "более романтично"? Да, меломаны, вероятно, согласятся с этим, но мне хотелось бы доискаться до понимания, как нынче принято говорить, "механизма", хотя этот термин страшно огрубляет суть, особенно в данном случае — "механизма", материальной цепочки, как от маятника до часовой стрелки и боя в назначенное время, да ещё с танцующими фигурками, как, например, в старинных Кулибинских часах — итак, "механизма", связывающего характер, или ещё глубже — хромосомную структуру музыканта с движениями его пальцев по клавишам.
Или — что такое было заложено в хромосомах создателя той сонаты, которую он исполнял, предположим, Моцарта — отличие этого от возможностей его также музыкально одаренного отца или детей гения?.. А как это было в семье Бахов, и удивительным образом у его родственников-близнецов?.. Возможно, мой праправнук не без интереса прочтёт или скорее увидит на экране, а то и прослушает, и даже воспримет в запланированном сне — и мои вопросы, и разгадки, заметим, вопросов, которые ныне кажутся странноватыми или преждевременными, но к которым ежедневно и настойчиво подбирается наука. Но мне вроде бы невтерпёж, и меня пока удовлетворяет объяснение моей монадологии.
По образу и подобию
В предыдущей главе мимоходом отвергается устоявшийся для многих и милый сердцу образ Бога, Создателя. Между тем, я, как ни странно, пожалуй, принадлежу к людям верующим, более того, к тем, кто уверен, что сам создан "по образу и подобию Бога", с той лишь оговоркой, но, должно быть, весьма существенной, что, по моему мнению, всё во вселенной создано или создавалось "по образу и подобию" — от бесконечно-малых монад до человечества, или иных форм жизни, если под этим подразумеваем возможность эволюции во всё большей и большей духовности, свободе.
И размышления о побудительных силах эволюции живого на Земле, отчасти навеянные великой книгой Тейяра де Шардена "Феномен человека" в терминах нашей монадологии вполне совместимы с ходом мысли этого учёного "от Бога", хотя, наверное, его особенная вера в Божественное провидение весьма отлична от моего понимания или мировоззрения. И то, что Тейяр определяет как "тангенциальную силу", направляющую косную материю в сторону меньшей косности или большей духовности, свободы — созвучно моей гипотезе стремления к возрастанию Ин.
То, к чему западный мыслитель — Сведенборг или Ньютон, прорывается вслепую, мучительными и болезненными рывками, для мудрецов Востока бывало как бы генетически заложено, и ясное ощущение присутствия в мире и в них самих "психической энергии" было им присуще, было, повторяю, может быть, врожденным и саморазвивающимся, как талант к музыке; её восприятию, исполнению, сочинению. Возможнo, такое мироощущение подавляло — сознательно и бессознательно — рационалистический поиск "чисел", управляющих миром, и какие-то "магические" числа — пять или сто восемь, или невероятно колоссальные — выбирались интуитивно-мистическим чутьём...
Надо ли особо оговариваться, что понятия Запад и Восток в данном контексте таковы, как и в начальных главах книги этой, и было бы нелепо распространять это деление на всех мыслителей, учёных — по этническому или географическому признаку, однако так же негоже с порога отрицать принципиально разные пути подхода к Истине с тех направлений, которые мы условно называем Западом и Востоком, и, как представляется автору, о чём уже говорилось, постепенно намечается их сближение. По крайней мере, в том, как Восток приобщается к рационалистическому мышлению в различных сферах жизни, а Запад в лице самых выдающихся представителей точных наук признаёт их, можно сказать, некоторую неполноценность.
Что касается меня, то, возможно, в силу моего, как говорят теперь, менталитета, был бы доволен, если бы, как в былые годы, свято верил, что, скажем, Дарвин объяснил до конца суть и ход эволюции живого на Земле, а Карл Маркс — историю человечества — в прошлом и будущем, и, тем более, физика и химия XX века — как устроен мир...
Нет, я и теперь не смею брать на себя смелость утверждать, что не только законы физики или принципы естественного отбора, но и экономические тезисы Маркса подлежат ревизии, притом кардинальной. Однако со мной, наверное, произошло то, что не раз происходило, с теми, что с младых ногтей, воспитывались в свете авторитета устоявшихся религиозных или этнических традиций, плывя по детству и отрочеству в нерушимом русле реки предков, и, рано или поздно, минуя устье, очутился в бурном море, в глубине которого рождаются и выносятся нa поверхность самые разные "истины". И что же тогда?
Одни, не обращая внимания ни на что, твердо держатся усвоенного с детства, отвергая всё, что этому не соответствует. Другие выбирают то, что им больше по душе, нередко формально придерживаясь прежней веры, не пустившей в душе такие уж глубокие корни. Третьи, не в силах расстаться с прежним, вырвать его из сердца и разума, мучительно стремятся примирить его с тем, что завладевает их душой, и при этой несовместимости самое время Дьяволу начинать терзать душу, тащить её в томительные переживания, безумие, небытие...
Примеры и первых, и вторых, и третьих можно при желании отыскать и на страницах истории, и в современности. И — в биографиях тех же Сведенборга или Ньютона, и у революционеров — отпрысков респектабельных благочестивых семей, и у тех, кто нынче отчаянно кидается в объятия первой встречной религии или секты. Разумеется, речь не идёт о приспособленцах, конъюнктурщиках, “хамелеонах”, но о тех, кто не может без опоры на Истину — но порой это счастливо подвернувшийся спасательный круг, а для натур с более основательным Ин — очень бы хотелось быть причисленным к их числу — страстное желание соорудить корабль, который не страшась неведомого, штормов и безбрежности океана, пустился бы по волнам океана вселенского.
При малейшей возможности
Меня радовало и продолжает радовать, когда наука, зацепившись за какую-либо едва уловимую малость, делает ещё один рывок по направлению к Истине. Не откажу себе, и, надеюсь, читателю в удовольствии проиллюстрировать эту мысль извлечением из статьи "Откуда взялись химические элементы", опубликованной в 1991 году в журнале "Химия и жизнь". Итак, откуда берутся такие элементы, как гелий и углерод? Остановимся лишь на отдельных моментах, касающихся, возможно, и вероятности образования этих атомов в звёздах — как это понимает и объясняет новая физика. В звёздах при температурах в миллионы градусов мечется невообразимое количество элементарных частиц, заметим, как-то собравшихся воедино, но — не место здесь уточнять каких именно, желающие могут справиться в энциклопедии, школьном, ну вузовском учебнике. Итак, известно, что для того, чтобы образовался атом гелия необходимо следующее: протоны должны обладать достаточной кинетической энергией, а протон при этом — чтобы взял и породил ядро дейтерия. За чем же остановка — ведь и то, и другое вероятно, не так ли — с позиций квантовой физики?
Да, вероятно, но насколько? Рассматривая поведение молекул воды при перепадах температур в едином объеме, отмечали, что энергия даже соседних молекул может существенно разниться, и приходится прибегать к среднестатистическим данным, чтобы наглядней — с помощью термометра. Аналогично и протоны — в недрах и нашего Солнца встречаются и похолодней, и погорячей, если учесть при этом разницу в тысячи градусов. Попадаются и такие, что на условном термометре показали бы температуру в двадцать раз больше средней, но подобные попадаются чрезвычайно редко — один из примерно ста миллионов столь энергичен...
Ещё одно обстоятельство надо напомнить: усредненный срок существования протона десять миллиардов лет — до такого промежутка времени не то, что нашей планетки, но по известным гипотезам и вселенной как таковой ещё в помине не было, да и феномена времени вроде тоже. Но иные протоны — не такие долгожители, мы ведь пользуемся, как в демографии, среднестатистическими показателями — умирают и младенцы, и иные столетние старцы здравствуют, а когда приходит время скончаться протону, то, как по легенде, умирающий лебедь рождает из горла серебро, на свет появляется дейтерий.
И тотчас — это не дежурный эпитет — буквально десятые доли секунды отпущены судьбой на то, чтобы этот дейтерий, вернее, его ядро сошлось с тем самым сверхэнергичным протоном, который может оказаться неподалёку — по меркам микромира. Такое совпадение случайных обстоятельств можно было бы перевести из разряда чрезвычайно маловероятных в почти невероятные, если бы протонов во чреве звезды не было бесчисленное количество, и они не находились бы в непрерывном перемещении в замкнутом пространстве. Таким образом, рождается один из изотопов гелия, атом которого — этому мы уже не удивляемся — в среднем paз в пятьдесят тысяч лет превращается в другой изотоп того же гелия. И в заключение нелишне отметить, что доля гелия и в звёздах, и вообще во вселенной весьма значительна.
На пути к живому
Рождение атома углерода, как и гелия, так же становится возможным только при редчайшем совпадении — одновременном или почти одновременном объединении трёх альфа-частиц. Происходить это должно по такой схеме: на миг, а точнее на миллионную долю секунды две эти частицы сливаются в атом бериллия, и в той же точке, подобно пресловутому роялю в кустах — в тот же момент должна оказаться и третья частица. Вот такое сочетание обстоятельств физикам казалось невероятным — до тех пор, пока не было выдвинуто предположение, что сфера влияния или, по научной терминологии, способность захвата у микрочастицы — значительно больше, чем предполагалось ранее…
Если прибегнуть к сравнению с раскинутыми руками, когда можно, допустим, захватывать виноградные кисти, находящиеся на расстоянии, пусть в три-четыре раза превышающие собственно ширину тела, то в микромире ширина захвата может быть в сотни тысяч раз больше, чем сечение ядра атома, и отсюда многократно большая вероятность той "тройственной встречи", при которой образуется атом углерода. И так — секунда за секундой, год за годом, век за веком накапливается в массе звезды определенное количество гелия, углерода, других элементов, стабильных и нестабильных изотопов, но атомы последниx обречены рано или поздно трансформироваться в другие.
Казалась бы — ''что ему Гекуба?" — что нам до того, как ведут себя какие-то — ещё неизвестно какие на самом деле — частицы микромира в макромире, в звездах, откуда свет идёт до нас миллионы лет, и которые сейчас, наверное уже иные в нашем "сейчас" — может уже обзавелись планетами, и на одной из них... Но это — для фантастов, а то, что наконец-то стало понятно — каким образом рождаются элементы в звёздах — принесло радость удовлетворения дерзкой и пытливой научной мысли, увековечило нобелевских лауреатов, но — нам то что? Нет, не тем обывателям, которые полагает, что содержат таких учёных в общем зазря, особенно тех, от которых скорой пользы не жди. Не знаю — у меня, например, и этот рассказ о рождении атомов в звёздах вызвал разные — не знаю даже как назвать — мысли и чувства....
Прежде всего — то, что, кажется, называется "эффектом присутствия" — как в театре, когда становишься невольным очевидцем, в какой-то мере участником — по сходству с принципом дополнительности — драматических или комических моментов чужих судеб. И во сне так бывает. И почему-то Афанасию Фету пришло на ум: "Облаком волнистым пыль встает вдали; конный или пеший — не видать в пыли! Видно кто-то скачет на лихом коне... Друг мой, друг далёкий, вспомни обо мне!..'' Вот так: видишь что-то, в чём толком не можешь и разобраться, и вдруг почему-то начинаешь думать о чём-то совсем другом, отделенном и пространством, и временем...
И мне, словно в каком-то нечастом полусне с сумасшедшинкой, выпадает блаженно погрузиться душой в то немыслимое, вернее, только мыслимое — беспокойное до крайности царство звёздных монад, где происходит всё с начала начал, как при сотворении мира — в бесконечной череде рождаемого тут же времени, и посылаемого мельчайшими яркими точками, словно азбукой Морзе, — в бесконечное пространство вселенной... И в этой бешеной круговерти каждую монаду "подстерегает случай" — такое Блоковское словосочетание — едва брезжащая возможность воспользоваться одним из вариантов совместимости монад низшего порядка, чтобы образовать монаду высшего порядка, сигмонаду — с новыми перспективами свободы выбора в зависимости от вновь появившихся свойств, непредвиденных, но волею главного закона монадного существования yстремленнoгo на сотворчество высшего — вплоть до...
И звёздный час рожденного в недрах звёзд углерода настает на остывающих сгустках материи — и неужто пример нашей планеты уникален для всего бесконечного простора вселенной во все времена? Но на Земле-то — мы знаем, какую решающую роль сыграл углерод в завершающих "днях творенья", благодаря способности выстраиваться, с привлечением атомов водорода, кислорода, азота и других — в цепочку, основу эстафеты поколений сотен тысяч разновидностей живых существ.
Но вот вопрос вопросов: правомерна ли аналогия между образованием атомов углерода в звёздах, — и происхождением жизни на Земле? В звёздном варианте расчёты подтверждают возможности появления определённого количества углерода при благоприятных обстоятельствах и соответственно: реализации предоставленных природой возможнocтeй. И не так ли в первичном океане, образовавшемся на Земле сотни миллионов лет назад и содержащем в достаточных количествах всевозможные элементы и их соединения, методом проб и ошибок неизбежно должна была возникнуть стpуктypa, заложившая основу живого?
Что ж, и тут современные учёные, видимо, могут просчитать вероятность таких комбинаций, приведших, в конечном счёте, и к тому, что я вот пишу, а вы читаете эту книгу...
Выходит по Лапласу?
Прежде, чем по сути, разрешите узнать — как понимать этот заголовок? Так, как он напечатан? Ан, не совсем: понимать можно двояко, в зависимости от того, где поставить ударение — на первом ли слове или на последнем: на "выходит" или на "Лапласе". Если на “выходит”, то при некотором педалировании этого слова, говорящий подчёркивает свою уверенность в правоте сугубо детерминистического подхода ко всем без исключения явлениям природы, вплоть до нашего с вами существования. Но если акцентировать фамилию учёного в данном контексте, то в этом уже заключается неуверенность в его правоте, когда он, напоминаем, декларировал строгую заданность движений всех частиц или частей вселенной, и абсолютную, теоретическую, разумеется, прогнозируемость будущего — на основании достаточного знания настоящего.
Возвращаясь к тому, что происходит со звёздами и в звёздах, определяя их развитие, состав, судьбы небесных светил, — мы не вправе говорить о том, что хоть что-либо в этом плане происходит не в соответствии с законами природы, известными или ещё не открытыми, и, предположим, знай Лаплас расположение в данный момент всех элементарных частиц, их энергии, направления движения, он точно мог бы установить состояние звезды и всех её составляющих в любой момент — хоть через день, хоть через миллион лет. Или всё-таки остаётся при этом какая-то неопределенность и непредсказуемость?.. Впрочем, принимая сказанное, как говорится, к сведенью, и не делая решительных выводов, перенесёмся на Землю, но, может быть, не в значении "спустимся с небес на Землю", что предполагает приоритет так называемого здравого смысла и практических доводов, а скорее напротив...
В том смысле — что от относительно понятного и объяснимого — к чему-то более отдалённому от непосредственного наблюдения, к абстрактному, требующему, я бы сказал, философского осмысления. А на Земле происходили и впрямь происходят вещи, которые не объяснишь ни квантовой механикой, ни вообще наукой — с полной, достаточной для безусловного принятия логичностью и достоверностью. Но начнём с аналогии, пусть формальной — происходящего в космосе и на Земле, причём на Земле: в период возникновения живого. В океане, покрывающем сплошь поверхность планеты, атомы всевозможных элементов, встречаясь, по законам химии образовывали всевозможные соединения — многократно разнообразнee собственно атомов — соединения более или менее устойчивые. Естественно, температурный фон, энергия Солнца и другие факторы создавали для этого условия, о которых в раскаленных до сверхвысоких температур звёздах не могло быть и речи.
Таким образом: атомы — в ассортименте, их неисчислимое множество, все в движении, в каждой капле миллионы встреч ежесекундно, многие кончаются образованием молекул — и попроще, и посложней, и выпадает "счастливый случай", подобный благоприятному моменту для образования "кирпичиков мироздания" в звёздах, когда в так называемом ''первичном бульоне", заполняющем поверхность Земли, возникают и "кирпичики жизни", пресловутым методом "проб и ошибок", как утверждал академик Опарин, о чём речь впереди. Если это так и было, то выходит — теоретический Лаплас мог бы уже тогда, миллиарды лет назад предвидеть и возникновение жизни на Земле, и ход эволюции, и появление человека, и, наконец, самого господина Лапласа с его замечательным математическим даром и практической изворотливостью...
Логической ошибки в таком рассуждении не обнаружишь, если ограничиться составляющими основы науки алгоритмические закономерности, вытекающие из причинно-следственных связей. То есть, как мы видели, в соответствующих условиях неизбежно образование атома гелия или углерода, образование снежинок или кристаллов поваренной соли. Но при этом возникает и то, чего не может учесть наш гипотетический "Лаплас" — новые непредвиденные свойства монады, новые её возможности, и, если угодно, новые степени свободы, когда неведомо — каков выбор судьбы в следующий момент, так же, позволю себе, такой перескок, как и я ещё не знаю — какая фраза последует, ход мысли подскажет, а уж если говорить о подлинно творческой, поэтической... Но это и впрямь "перескок"...
Кто и шутя и скоро пожелает...
"За далью — даль..." — как хорошо сказано, хотя Александр Твардовский, всё глубже освещая своей поэзией дали былого и характерные контуры современного ему, вряд ли мог представить, какие — не столь уж отдаленные во времени "дали" ждут его родину. Но эти две бездны, в чём-то созвучные "двум безднам — веры и безверия" Достоевского — бездны беспредельности и непредсказуемости, в которых теряется Бог, если Он не есть в их сущности, — эти бездны не могут не наполнить душу человеческую ужасом и благоговением...
А теперь — вскоре станет понятно, как это связано с предыдущим абзацем — то, что в заголовке. Вспомним знакомый со школы один из символов математики, который и сам — легенда науки, но может сделаться и образом мининовеллы, подобно тому, как приятель литератора под его пером делается характерным персонажем романа. Речь пойдёт о числе p , изображаемом буквой греческого алфавита, — определяющем соотношение длины окружности и диаметра этого круга. Запомнить десяток цифр после запятой затруднительно, и потому ещё в те времена, когда в ходу была буква ять, кто-то придумал фразу: "кто и шутя и скоро пожелаетъ пи узнать число уж знаетъ" — число букв в каждом слове соответствовало очередной цифре числа p : 3,1415926536...
Существует мнение, что приблизительно значение p было известно и строителям пирамиды Хеопса. Но на протяжении последующих веков стремление уточнить его было меньше всего актуально для практических нужд, зато математики не жалели сил, чтобы продлевать этот ряд. Число это вошло в формулу великого математика Леонарда Эйлера, формулу, где присутствует ещё одно число "е" — основание натуральных логарифмов, так в одной формуле удивительным образом совмещаются два числа, относящихся к категории "трансцендентных"...
Слово это в язык математики перешло из языка философии, и на этом стоит остановиться. В буквальном переводе с латыни "выходящий за пределы" — в философии "опытного познания", можно экстраполировать как "недоступный разумению". Интересно, что в той же формуле Эйлера присутствует и корень квадратный из минус единицы — с точки зрения "нормальной" математики вещь немыслимая, однако с её помощью решаются некоторые математические задачи, в том числе имеющие практическое применение. Работу по продолжению ряда числа p в наши дни поручили компьютеру, который пока отчеканил не много, не мало — 216000000000 десятичных знаков. А можно ли назвать и следующую цифру. И да, и нет. Любую порядковую цифру можно узнать только предварительно высчитав все предыдущие, то есть в принципе — можно, но заранее не зная — какой она может быть. И ряд этот никогда не кончается, хотя и это доказать невозможно...
Подумалось: а не таковы ли наши попытки проникновения в микромир, когда с какой-то степенью точности сходятся "числа" и отвечают реальности, но за ними стоит нечто на порядок ниже, что может внести коррективы в известные нам свойства и поведение и элементарных частиц, и атомов, и — так далее. В этой связи напомним, что ежегодно в лабораториях мира синтезируется около миллиона новых органических соединений — не только из любопытства, но на предмет получения новых эффективных красителей, лекарств. Химики знают оптимальные направления синтеза, возможные группы соединений, которые могут пополнить ассортимент красителей или медикаментозных препаратов, но, как мне поведали в своё время в киевском институте органической химии, порой незначительные перемены в структуре сложного органического соединения, насчитывающего десятки атомов, намного усиливают или даже радикально преображают его возможности как красителя или лекарства...
И вновь — сравнение с шахматами — реальными и условными. Исходные позиции одинаковы для каждой игры — в переносе на монадный язык в отношении как-то проявляющей себя энергии —материи — состояние плазмы или совокупности бесконечно-малых — эта гипотеза для меня привлекательна — монад с квантованными и энергией, и пространством-временем, и "расставляемая" на "поле" рождающейся звезды комбинация формирующихся элементарных частиц, или, может быть, эти частицы уже в готовом виде, допустим, противоположно заряженных пар неведомо отчего в какой-то пространственно-временной части вселенной выскакивают из вакуума, из кажущегося "ничего".
И — пошла большая звёздная игра на великом множестве "досок" — но, снова-таки по аналогии с шахматами — число классических дебютов сравнительно невелико. Выигрыш качества — образование атома, однако в конечном счёте фиксируется ничья, правда, эндшпиль каждой звезды хотя в общем и не столь оригинален, но соотношение атомов на её бесконечных "полях" может значительно разниться. Да и в миттельшпиле, как правило, возникает тупиковая, ничейная позиция, — в отличие от реальных шахмат, когда к середине игры позиции бывают настолько сложны, запутанны, что и гроссмейстер, и шахматный компьютер не всегда находят оптимальное, выигрышное продолжение. И на нашей планете создались условия для побед при сеансах одновременной игры на миллионах "досок". Право не знаю — какое сравнение удачней: то ли выдвинутые пешки высвободили фигуры для их блистательных маневров, то ли пошли другие шахматы, вроде предлагаемых иными фантазёрами стоклеточных, с измененными функциями пешек и фигур. И уже компьютерный детерминизм, однозначность выбираемых ходов — не срабатывал, подозреваю, что вследствие невероятного числа частиц, атомов, монад и беспрерывно меняющейся ситуации, таковой не срабатывает и в звёздах, в космосе, награждая потенциального Лапласа лишь титулом "среднестатистический".
Но чем сложнее монада, чем больше у неё возможностей, степени свободы, тем сильней возрастает роль "одной из них", и усреднение уже не подходит. Такой, определяющей судьбы других монад, "личностью" никак не мог стать какой бы то ни было единичный атом углерода, но первая молекула РНК, потенциально способная сотворить себе подобную, но прообраз живой клетки, но пара человекообразных обезьян — отнюдь не в раю, но благодаря сочетанию ряда счастливых совпадений, ставших Адамом и Евой... Но почему такое могло произойти? Снова шахматы, когда игрок делает ход, то на вопрос — почему он сделал именно этот ход, последует ответ — потому что этот ход давал тактическое, позиционное, стратегическое преимущество на пути к выигрышу данной партии. Не кажется ли вам, что, как было рассказано, и у образующихся атомов гелия или углерода также был какой-то стимул к объединению элементарных частиц, и модель воплощения нескольких последних в единый атом не даёт ответа на "почему?", и "почему — от простого к сложному", кроме уклончивого — "так получается по законам природы".
А вот монадный принцип — стремления совместить монады в сигмонаду, когда возможна оптимальная совместимость; да, совместить ради получения выигрыша в обретении новых свойств сигмонадой, возможностей, не перестаю добавлять — и большей свободы действий — этот принцип даёт ответ на "почему'' — не просто структуризации по законам физики, химии, но создании структур высшего порядка, с возрастающей Ин, что особенно явственно при рассмотрении эволюции живого. И не та ли это основа, на которой зиждется мироздание?..
Завидуя Фаусту
Необратимость — залог существования любой монады. И если алмаз на протяжении веков, очевидно, неизменен, то столь же, вроде бы, неизменно и дерево, которое я вижу из окна, хотя знаю, что это не совсем так. И — какие-то, пусть микропроцессы, метания электронных облак, происходящие в алмазе, делают его не точно таким же сейчас, в этот миг, как секунду назад, и, тем более это относится к дереву, даже в зимней застылости. В отличие от наших предков, мы знаем, что на как бы застывшей навсегда Луне порой оживают вулканы, и адским пламенем горят будто бы холодные алмазы звезд в небесах.
Отсюда — отрицание возможности обратимости. Возврат монады в как бы прежнее состояние невозможен не столько потому, что эта монада неизбежно оказывается уже в ином — хотя бы по космическим меркам — пространстве и времени, сколько потому, что не то уже пространство и время в самой этой монаде, хотя такое парадоксальное суждение не принимается на веру и нуждается, если не в доказательстве, то по меньшей мере в разъяснении.
Информационно-энергетическое поле внутри каждой монады во всю старается держать оборону против разрушительных действий Дьявола — абсолютной надёжности у этой обороны нет — Дьявол не только использует выгодные для него внешние обстоятельства, но и пробует играть на малейшей внутренней несовместимости монад, входящих в сигмонаду. И если даже протон, как мы видели, не вечен, то что уж говорить о том, что мы наблюдаем и что представляется неизменным и вечным: песчинки и египетские пирамиды, статуи богов и короны царей, горные вершины и льды Антарктиды... И сказанное — о бренности всего земного, добавим, не столь уж безосновательно...
Особенно, конечно, это появляется, когда остро чувствуешь необратимость жизни — и вообще, и в частности, своей — старец вздыхает об утраченной юности. И тлеет знакомое, наверное, многим старикам и столь банальное: эх, ежели бы начать жизнь сначала... Как Гётевский Фауст. Впрочем, этот персонаж, как бы уверившись, что постиг всю земную премудрость, помышлял скорее о физическом возрождении, о той обновленной молодости, в которой так хочется и так можется наслаждаться и любовью, и новизной впечатлений.
Согласился бы я ради такого эксперимента над собой продать душу Дьяволу? Надо было бы внимательно просмотреть этот договор купли-продажи — что собственно продаётся, и тотчас или на пути в рай перехватывается Дьяволом, который спроваживает её в ад, и, главное, при обновлении тела и, неплохо бы, сердца, печени, здоровых ног — возврат — особый пунктик в договоре, подписанном кровью. И меня не столько стало бы волновать, куда денется моя душа и кто ею станет распоряжаться, сколько сохранение её в моём, как прежде, юношеском теле, в голове, в основном, в мозгу. Впрочем, я почти согласен на то, чтобы сохранились от меня нынешнего лишь жадный интерес к наработанному духом человеческим, и я бы с достаточной основательностью выбирал бы изо всей необъятной сферы — науки, философии, и, возможно, религии, даже мистики — то, что соответствовало бы вполне гармоничному построению целостной картины мироздания. Разумеется, и "по прихоти своей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам, и пред созданьями искусств и вдохновенья трепеща радостно в восторгах умиленья..."
Всемирный энциклопедист
Может быть, это свойство моего поверхностного мышления, нетерпеливого характера, наивного желания объять необъятное в самых разных областях человеческой культуры, может быть, — но получается, в общем, так, что ознакомившись с чем-либо, я могу сказать: понял я это или нет, созвучно ли это моим мыслям, моей душе или чуждо. Иногда не покидает ощущение, что, как для той героини сказки, которой были доверены ключи от сорока дверей дворца, самое заветное находится в запертой сорок первой...
"В наши дни нельзя быть энциклопедистом", — писал Валерий Брюсов в начале XX века, точнее, в революционные годы, которые для него лично вроде бы обернулись благом — занятие определённого привилегированного положения, в чём, осторожно предположим, отчасти компенсировалось неудовлетворенное честолюбие средней руки поэта и недостаточной c максималистских позиций "энциклопедичностью". Но еще, будучи студентом университета, он занимался "историей философии, специально изучал Спинозу, Лейбница и Канта... Но это было давно, и эти знания я наполовину растерял". Трудно удержаться от дальнейшего цитирования: "В разные периоды жизни я занимался еще более или менее усердно Шекспиром, Байроном, Баратынским, VI веком в Италии, Данте (которого мечтаю перевести), новыми итальянскими поэтами... Я довольно хорошо знаю французский и латинский языки, сносно итальянский, плоховато немецкий, учился английскому и шведскому, заглядывал в грамматику арабского, еврейского и санскрита... В ранней юности я мечтал быть математиком, много читал по астрономии, несколько раз принимался за изучение аналитической геометрии, дифференциального и интегрального исчисления, теории чисел, теории вероятностей..." Также Брюсов утверждает, что считает себя "сведущим как никто" — в некоторых областях поэзии, в частности — абсолютное знание Пушкина, заметим это.
"Но боже мой! боже мой! Как жалок этот горделивый перечень сравнительно с тем, чего я (выделяется курсивом) — не знаю. Весь мир политических наук, всё очарование наук естественных, физики и химии с их новыми поразительными горизонтами, всё изучение жизни на земле, зоология, ботаника, соблазны прикладной механики, тайны сравнительного языкознания, к которому я едва прикоснулся, истинное знание истории искусства, целые миры, о которых я едва наслышан — древний Египет, Индия, государство майев, мифическая Атлантида, современный Восток с его удивительной жизнью, затем медицина, познание самого себя и умозрения новых философов, о которых я узнаю из вторых и третьих рук... Боже мой! боже мой! Если бы мне иметь сто жизней, они не насытили бы всей жажды познания, которая сжигает меня."
Нельзя не согласиться с Брюсовым — в его время, тем более век спустя стремление "всё знать", хотя бы в общем, намного затруднительнее, чем в эпоху Аристотеля, пожалуй, в какой-то мере и Леонардо да Винчи или даже для имеющего возможность ознакомиться, по крайней мере, с широким захватом Западной культуры — Гёте. Надо отдать справедливость — грандиозный круг интересов этих титанов разума сравним с созданным ими. А как это соотносится с Валерием Брюсовым? В одном из романов Владимир Набоков вскользь упоминает о поэтических именах начала XX века — "пяти "Б", не расшифровывая, впрочем, имена. Однако можно догадаться: Александр Блок, Иван Бунин, Андрей Белый (Борис Бугаев), Константин Бальмонт и Валерий Брюсов. Не знаю, насколько субъективно будет моё мнение: первые двое остаются навечно в сокровищнице русской литературы, поэзии, следующая пара — частично, а больше — для историков русской литературы первой половины XX века, а Брюсов — не столько своим творчеством, сколько тем, что был как бы "крестным отцом" нескольких настоящих поэтов.
Неоконченная симфония
Не шарахается ли автор в разные стороны от заявленного построения мировоззренческой системы — монадологии, такой всеохватной, непротиворечивой и основанной исключительно на реалиях, на фактах, на той действительности, в которой не следует сомневаться? Но один из существенных аспектов нашей монадологии — то, что огрубленно можно именовать информационным обменом, и чему отчасти посвящены и прошлые, и будущие страницы книги. Напомним: каждая монада непременно как-то информирует другие о своём существовании — как минимум, и возможностях, в свою очередь, так же соотносится с другими монадами. Разумеется, речь идёт о монадах, для которых пространство, заполненное, или время — разрыв во времени — не преграда для общения. Такой возможный информационный обмен между монадами корреспондируется с принципами совместимости — от абсолютно нейтральных взаимоотношений, как, скажем, моих наручных часов и Луны или попугаев в клетке и светофора за окном; до взаимосвязей с информационной составляющей — как между той же полной Луной и тревогой на душе, или между теми же попугаями и солнечным восходом, правда, это примеры скорее односторонней совместимости — ни я, ни попугаи никак не влияют на небесные светила, и эти взаимоотношения можно рассматривать разве что в рамках вселенских масштабов и вселенной по Лейбницу — как сверхмонады. Собственно, не так ли какой-либо атом, один из мириадов, включенных в мой организм, каким-то образом и совместим и зависим от моего существования, образа жизни.
Изложенное выше должно подчеркнуть именно информационную сторону взаимоотношений между монадами. Ведь информационная составляющая побуждает поступивший в мой организм с пищей атом железа включиться в структуру молекулы гемоглобина, и внушает тревогу в полнолуние; и первые солнечные лучи сигнализируют попугаям — пора пробуждаться и начинать двигаться, летать, клевать зёрна и активно общаться между собой — это уже впрямую относится к совместимости в полном смысле. Но от абстрагированных рассуждений о информационном влиянии монад — к особенности такового в монадах — человеческих личностях.
Прочитав заголовок, мало-мальски знакомые с музыкальной культурой догадываются, что речь идёт о единственной в своём роде "Неоконченной симфонии" Франца Шуберта, и те, кто её слушали, даже не заядлые меломаны, почувствовали наверняка, что вся прелесть этого оригинального произведения в том, что её композиция и финал создают ощущение недопетой, обрывающейся песни жизни, хотя как художественное творение эта симфония не менее совершенна и целостна от первой до последней ноты.
В 20-e годы XX века, при советской власти — и это не анекдот — некий потомственный пролетарий, брошенный партией большевиков на укрепление "культурного фронта", прослышав об этой Шубертовской симфонии, тотчас призвал российских композиторов окончить эту неоконченную, и даже был объявлен соответствующий конкурс. И в то же время нечто весьма сходное, осуществил не кто иной, как интеллектуал и эрудит Валерий Брюсов. Он продолжил Пушкинские "Египетские ночи", помните, как на пиру трое отважных откликнулись на дерзкий вызов царицы "купить ценою жизни ночь мою", и третьим был безымянный юноша, о котором больше ничего не сказано, разве что "с умилением на нём царица взор остановила..."
Интересно — а каково продолжение? Пощадила ли царица этого молодого человека, или сделала одним из своих многочисленных любовников, или превозмогла себя и не стала развращать — "интересно" в начале фразы для зрителя сериалов, но, думается, не для понимающих слушателей "неоконченных симфоний". Что же Брюсов? Да, знал он Пушкина досконально, посвятил его творчеству ряд статей, правда с уклоном в несколько формальный разбор размеров стиха, рифм, построение сюжетов и т.п. К этому привлекался обширный архив поэта, благо сохранились и черновики ряда произведений.
Я принадлежу к тем, кто боготворит Пушкина, и далёкий от почётного звания пушкиноведа, знатока его наследия в полном объёме, как Брюсов, беру на себя смелость в этой книге не раз обращаться к Пушкину. "История Пугачевского бунта" — колоссальный труд, неважно, что заказной, но можно только изумиться той добросовестности, с которой он выполнен — и в работе с документами, и с жадным поиском свидетелей событий того времени — в этом жанре обстоятельность никогда не бывает чрезмерной, и — "Капитанская дочка", прочтя которую мы как на волшебном экране воочию наблюдаем и переживаем перипетии "пугачёвского бунта", и та эпоха, и люди её, входит в наше сознание, в нашу душу.
"Египетские ночи" Пушкина включают в себя и прозу, и ту стихотворную часть, о которой идёт речь. Первоначально она намечалась как самостоятельная, и это подтверждается сохранившимися черновыми набросками эпизодов и подробностей, живописующих дошедшую до Пушкина легендарную историю. Но в окончательном варианте Пушкин вставил только то, что оставил для всех поколений читателей. Так же, как в "Медном всаднике", как убедительно показал тот же Брюсов в одной из своих работ, посвященных Пушкину, особо отмечая такого рода самоограничения в его творческой манере — отбрасывать и великолепные стихи во имя... И то же неустанное стремление к совершенству прослеживается, например, при анализе работы над одним из шедевров Пушкинской поэзии "Бесами". И, наверное, как признавался сам творец, многие строки и строфы приходили как бы сами coбoй в голову — только успевай записывать. И об этом феномене творчества мы ещё потолкуем.
Поражаясь нарастающему год от года лаконизму Пушкинских произведений и даже приводя арифметические примеры — ах, сколько строк в каждой из "Маленьких трагедий", и как они необъятны, сказать "информационно" — ничего не сказать, — caм Брюсов не устоял перед соблазном представить картину Пушкинских "Египетских ночей" расширительно, взяв за основу отброшенное автором и дополнив своими, в общем-то недурными строками, и получилось нечто новое, по-своему любопытное, то, что "страшно понравилось" Максиму Горькому, и отзыв живого тогдашнего классика Брюсов принял как должное.
Пробовать объективно оценивать произведение искусства — дело ненадёжное и неблагодарное, хотя надо честно признать, что литературоведы, искусствоведы, музыкальные, театральные, кинокритики могут помочь обострить эстетическое восприятие и лучше постичь "что такое хорошо, и что такое плохо" в искусстве. И опять-таки вспоминается Пушкинское: "Ты им доволен ли взыскательный художник?" — и весь фокус в том, на какой высоте и "художник" в своём творчестве, и насколько его "взыскательность" держится на том же уровне. Рискуя получить рикошетом упрёк, адресованный Брюсову в его попытках не только "поверить алгеброй гармонию", но и подкрепить "гармонию алгеброй", и вдобавок забегая вперёд, отмечу, что по-моему и сказанное, и недосказанное вполне вписывается в мою монадологию с её непременной совместимостью составляющих для наиболее полного выявления Ин, и, следовательно, долгой — и физической, и духовной жизни.
Кратость — сестра таланта — порываюсь воскликнуть вслед сказанному выше, и вспомнить при этом хотя бы Чехова. Но — сколько томов насчитывает полное собрание сочинений того же Чехова, и нельзя не поразиться совершенному им за сравнительно недолгую жизнь, так же как Пушкиным, Моцартом... И так же, как наши не столь уж далёкие предки воспринимали звёзды в небе, как яркие камешки, прикрепленные к голубой или бархатно черной чаше небесного свода, и не подозревали о непостижимых просторах, массах, энергии, судьбах, загадках — и звёзд, и ближних, и дальних галактик, так и мы, наверное, далеко не в полной мере представляем себе всю огромность, и, может быть, загадочность духовного потенциала, завещанного нам — Пушкиным и Моцартом, Чеховым и Эйнштейном, Ньютоном и Вернадским, и — Сведенборгом, и отчасти Валерием Брюсовым...
В одном лишь — наудачу
Что жe заставляло этих людей, что побуждало их творить и творить неустанно? Тех, кто не мог успокоиться, пока не добивался всевозможного достижения своих целей, доступного совершенства — в словах, красках, нотах — в их наивыразительнейшем звучании, в мраморе, в постижении закономерностей, происходящих в природе и в человечестве, и достигнув этого в чем-либо, как правило, тотчас принимался за новое, ибо в старом заключалась только часть открывшейся творцу Истины, и то — в своей ли первозданности?
"Мысль изреченная есть ложь". Тот же Тютчевский мотив звучал в высказываниях великого китайского современника Пифагора — Лао-Цзы, что дало повод классику китайской поэзии Бо Цзюй-И — через четырнадцать веков в стихотворении "Читая Лао-Цзы" написать: "Кто говорит — ничего не знает, знающий — тот молчит... Эти слова, известные людям, Лао принадлежат. Но, если так, и почтенный Лао именно тот, кто знал, — как получилась, что он оставил книгу в пять тысяч слов?" Перевод с китайского напоминает ритмический подстрочник, правда, это компенсируется чётко выраженной мыслью поэта, и может быть, утрата обаяния оригинала неизбежна, и всегда ли тут вина неловкого переводчика.
Пять тысяч слов, тем более в иероглифическом написании — разве это так много, а каждое изречение Лао-Цзы — мы ещё к этому вернёмся, драгоценно и не отжило за ряд прошедших бурных веков. Случайно или нет — меня свёл с Лао-Цзы Лев Толстой (в его транскрипции Лао-Тзе), введя его в свой "Круг чтения", и читая, и перечитывая стараешься постичь глубину мыслей этого мудреца Востока. "Все вещи мира возникают из бытия, бытие возникает из небытия". Движущая и управляющая миром власть — по Лао-Цзы— Тао. "Есть существо непостижимое, которое существовало раньше неба и земли. Безмолвное, сверхчувственное. Оно одно остаётся и не изменяется. Я не знаю его имени, я называю его Тао".
Случайно ли приобрел я этот том из относительно полного "Собрания сочинений" Льва Толстого, и время от времени вчитывался в предлагаемое "Кругом чтения", и так ли полуслучайно остановил внимание на одном из номеров журнала "Природа" 90-х годов, понятно, ХX века (читывал я в своё время и одноименный журнал, выходящий веком раньше), с материалами, посвященными академику Владимиру Вернадскому. В статье биолога Корогодина "Информация и Феномен жизни" рассказываются и частично пересказываются определенные взгляды Вернадского на проблемы, заявленные в заголовке. Для меня особый интерес представляет подход упомянутых авторов к проблемам живого и неживого, их взаимосвязи.
По мнению Вернадского, лучше сказать, по вызревшему в нём убеждению, живое отнюдь не ограничивается наличием тех низших и высших организмов, распространенных на поверхности только нашей Земли. Нет, для Вернадского атомы — лишены жизни, но не они сформировали живое, а, наоборот, извечно существовавшая во вселенной жизнь занималась, в частности, тем, что как бы "штамповала" атомы. Между прочим, Вернадский указывает, что воздействие живого организма на углерод аналогично влиянию высоких температур и давления; и, добавлю от себя, что выходит, если при этом не рождаются алмазы — естественные или искусственные, то возможно образуется нечто не менее драгоценное для человеческого бытия...
А у Корогодина, напротив, информационные процессы идут только в живом, и живое отличается от неживого как раз тем, что последнее не обладает этими специфическими свойствами, в принципе механически действуя по заданной программе, подобно часам или компьютеру. Что сказать: для меня неприемлемы — ни идея Вернадского о приоритете живого в сотворении мира, ни суровое разграничение Корогодина, как бы лишающего косную материю возможности обмена информацией между частями, образующими целое. Не могу я принять того, что бесчисленные галактики вызревали словно во чреве вселенского кита, так же, как не могу представить себе того момента, когда вдруг безъязыкая молекула начала по-иному, не "информационно" объясняться с другой, и первая живая клетка по-своему заговорила, как Валаамова ослица...
Время изменяться
Зато по душе мне рассуждения Вернадского о времени: абсолютное время Ньютона или относительное Эйнштейна приемлемы лишь для механистического виденья Вселенной, а истинное время, "дление" по Вернадскому — показатель сохранности живого живым. Экстраполируя это на свою монадологию, напоминаю: время — соответствует степени устойчивости, стабильности монады, неживой и живой, как следствие совместимости её составляющих. Но притом с моей точки зрения это самое "дление" живого, чем оно и отличается от возможного "дления" неживого, и в этом его особенность и "заслуга" — в найденной жизнью возможности передачи Ин в неизменном виде, тем самым перехитрив Дьявола и обходя тлетворность любого физического, материального "дления", при сохранении Ин и в самых неблагоприятных условиях, обстоятельствах.
А меня чрезвычайно интересует — каким образом, следуя безусловно монадным законам, живое добилось, выражаясь газетным языком, таких успехов, таких завоеваний и такого прогресса на Земле. Наверное, результатом первой монадной революции Жизни, живого, явилось воспроизводство себе подобной молекулы РНК. Было ли что-либо подобное в мире неживого? Ну, если несколько переиначить мысль Вернадского о, так сказать, подготовке живым атомного сырья для дальнейших построений органического, одушевленного, — как следствие всеобщих принципов монадологии, когда на определённом этапе и в соответствующих условиях открылась возможность создавать подобные структуры, то естественно не могло не пригодиться все то, что природа, опять-таки по монадологическим нашим законам наготовила на одной из планет Солнечной системы.
Что же касается прямых физических, химических аналогий с миром неживого, то можно ли утверждать, что, скажем, образовавшийся кристалл минерала как-то стимулирует рост такого же следующего, соседнего; или классический пример, когда поздней осенью в переохлажденную массу воды пруда бросают льдинку, его поверхность тотчас превращается в каток — также ничего ещё не доказывает. Правда в этой связи можно вспомнить феномен катализа — многократного ускорения образования определённых соединений, влияния на реакции в определённом направлении, что переняли ферменты в живых клетках — уже на второй стадии той же монадной революции Жизни.
Вопреки утверждению биолога Корогодина об информационных процессах, вернее, глядя на проблему с монадных позиций, можно утверждать, что информационные поля существуют и в живых, и в неживых системах, и не только в последних они непрерывны, динамичны, объединяющи для данного живого существа и соответственно связующие с другими, но, пусть на низшем уровне, подобное свойственно и неживым объектам, монадам. Взять хотя бы углерод — с его способностью образовывать полимерные цепочки; и полиэтиленовые мешочки никак не назовешь живыми, хотя молекулы этилена при производстве полиэтилена неизменно выстраивались одна за другой; здесь нелишне вспомнить и несколько более сложную целлюлозу, правда, это уже "кирпичик" живого, или шелковую нить, которая лишь продукт жизнедеятельности шелкопряда.
Но возможность редупликации была лишь первом шагом к возможности стабильного существования "той же" — не случайно в кавычках, дочерняя амёба не ''та же", что её породившая, а её, может быть, точная копия; однако, как мы говорили, и атом формально не может оставаться "тем же" — уже в ином пространственном и временном измерении. А монадная самоорганизация, как неоднократно подчёркивалось, при благоприятных условиях непременно использует свой шанс преобразования монад в сигмонады, повторим в который раз — с бульшими возможностями, степенями свободы, во взаимодействии с другими монадами. Так происходит и с атомами углерода в звёздах, и с самими звёздами, и такое же по-видимому произошло с образованием живой клетки. Не отрицая, что для этого понадобились миллионы лет и многие миллиарды случайных встреч молекул в "мировом океане" — "первичном бульоне", категорически возражаю против концепции, что подобное могло произойти вследствие великого множества только "проб и ошибок" — о чём речь пойдёт отдельно в связи с концепцией академика Опарина.
Доныне на планете существуют тысячи одноклеточных представителей растительного и животного мира; такие образования оказались необходимыми и достаточными для того, чтобы через миллиарды лет неизменными дожили до наших дней, таковы и сине-зелёные водоросли, и бактерии, способные в подходящих условиях размножаться чуть ли не в геометрической прогрессии. Изложенное отнюдь не претендует на новизну представления о возникновении жизни на Земле, разве что некоторая подсветка монадологии акцентирует её позицию.
Движущие силы эволюции
Речь идёт об эволюции живого на Земле. Может быть, я ошибаюсь, но сенсационная публикация "Происхождения видов" Дарвина отодвинула на второй план проблему происхождения жизни на 3емле — отчасти, возможно, из-за атеистической, вернее, антибиблейской направленности положения о том, откуда взялась заключительная серия эволюции — человек. Сегодня накопились иного плана претензии к классическому дарвинизму. Можно согласиться с тем, что в условиях непрерывной борьбы за существование выживают наиболее приспособленные к противостоянию неблагоприятным внешним факторам особи, и, дополняя — наиболее умело использующие благоприятные для выживания факторы. Но как из этого следует необходимость, скажем, для прапаука учиться плести паутину для ловли насекомых и каким образом при этом в его организме появилась железа для образования нитей, притом у некоторых видов пауков — разного назначения? Или — млекопитающие появились не на пустом месте, однако как предшествующие виды, от которых первые ведут своё происхождение, дошли до понимания удобства сохранения потомства путём выкармливания на первых порах материнским молоком, и почему как бы ни с того, ни с сего начали образовываться молочные железы у самок, соски, груди, и всё это начинает активно функционировать сразу после рождения младенца.
Считается, что определённую роль в ходе эволюции могут сыграть мутации. То есть, вследствие неких внутренних или внешних причин, допустим, повышенной радиации, возникают изменения на генетическом уровне, и рождаются особи несколько отличные от своих родителей. Нередко подобные отклонения чреваты патологической нежизнеспособностью, но, в кои веки что-то в организме меняется к лучшему, в том смысле, что он становится лучше приспособленным к выживанию в создавшихся условиях. Что ж, такие следствия мутаций вносят дополнительный аргумент в пользу происхождения видов, хотя не объясняют механизм кардинальных качественных скачков при восхождении по ступеням эволюции.
Выше мы обозначили возможность реализации редупликации молекулы PНK как первую монадную революцию Жизни, но и то, что мы именуем эволюцией живого на Земле вернее было бы представить как ряд революций, позволяющих ряду видов живых существ, в том числе и гомо, перескочить на высшую ступень. В пользу такого подхода говорит и то обстоятельство, что полученные при удачной мутации или других случайностей изменения в организме животного, его внешности, его психики не наследуются генетически, по крайней мере, экспериментальные данные это не подтверждают или отрицают. Выходит, таким образом, что постепенное эволюционное накопление изменений от поколения к поколению, приводящее, в конечном счёте, к возникновению нового вида, не выдерживает критики.
Но прежде, чем излагать своё монадное понимание процесса эволюции живого на Земле с продолжением на эволюцию вида гомо сапиенс, с вашего позволения, как в музыкальном произведении, в "Хорошо темперированном клавире" Баха, части которого я и сегодня слушал в который раз с утра, вольно переходить от одной темы к другой, и связаны между собой они могут быть единым авторством, но, полагаю, не только этим, а тем, что всё в этой книге должно "работать" на главные владеющие мною идеи, которые так хочется без особых логических нажимов донести до возможных читателей.
Сколько "ку-ку"
Перепечатываю первую фразу этой главы: "Начало зимы, что перевалила на 1995 год, сегодня 14 ноября, со дня рождении мамы — 89 лет". А сегодня уже 8 февраля 2002 года... А дальше стану перепечатывать, кажется, почти по предыдущему тексту, в отличие от предыдущих страниц.
Может быть, в детстве, гуляя в белорусском лесу, мама моя слышала это "ку-ку", и в шутку считала — сколько ей жить отпущено, и могла ли представить, какие для неё, уже не говоря — для мира — это будут годы. Была нерушимая Российская империя, шла Первая мировая война, и Николай второй во главе царской ставки находился в белорусском Могилёве, и его свита, и оркестр, и придворный капельмейстер давал моей маме, еврейской девочке, уроки музыки, что позволило ей уже после Октябрьской революции поступить в Петербургскую консерваторию...
А как были непредсказуемы эти годы: внезапно открывшаяся возможность для трёхмиллионного еврейского населения России, обитавшего преимущественно в пресловутой "черте оседлости" — и не только метнуться в поисках лучшей жизни за океан, но и активно включиться во все сферы общественной жизни, и хлынули в передовые рубежи из городков и местечек новоиспекаемые комиссары и музыканты, учёные и палачи, мечтатели и торговцы, инженеры и врачи, учителя — отринувшие тысячелетние догмы учения прошлых поколений... И за каждым годом, отмеряемым той давней кукушкой — маловато насчитала маме; — маячило и тревожное, и обнадёживающее, с привкусом и жестокости и доверчивости, и неустроенности душевной и бытовой, и мимолётных жизненных радостей...
И зима завершится, и весна пройдёт, и не за горами лето — бесконечно разнообразный лес, когда не до вопросов: откуда и почему? И если кукушка прокуковала мне пару раз и замолкла — и на том спасибо. Впрочем, eщё раз давайте поговорим об этой самой кукушке. Известно, что она откладывает свои яйца в чужие гнезда, но к этому желательно добавить и другие небезинтересные сведенья. В обширном семействе кукушкообразных выделяются называемые орнитологами — кукушки настоящие, однако этих "настоящих" 38 родов, и, в свою очередь, 128 видов, из которых лишь часть не высиживает и не воспитывает птенцов в собственном гнезде. И — первый вопрос: чем объяснить такое расхождение в характерах или поведении в одном семействе? И второй: как вообще отдельные мамаши дошли до жизни такой? С чего началось? Правда, сравнение некоторых гражданок, в силу обстоятельств или разгульного характера, оставляющих своих детей на произвол судьбы, с кукушками — несправедливо по отношению к последним.
О, кукушонок не даст себя в обиду, наоборот, едва оперившись, в отсутствие приемной матери, ловко выкидывает своих мелковатых и беспомощных сводных братьев и сестер из захваченного гнезда. И опять же: как пракукушка сообразила возможность такого коварства и научила этому брошенных отпрысков, — даже не будучи осведомлена о нравах и обычаях чужого дома? Впрочем, оказывается, некоторые виды кукушек откладывают свои яйца при отсутствии хозяйки непосредственно в гнезда и тут же сматываются, а другие — на землю, и уже затем переносят туда жe в клюве. И ещё — без моральных оценок и аналогий: заслышав призывные "ку-ку" самца, самки порой гостят то у одного ухажера, то у другого в заповедной округе. И ещё — ежегодно, вот уж тысячи и тысячи лет кукушки откладывает свои яйца в гнёзда трясогузок, мухоловок и ещё нескольких десятков видов птиц, что по идее должно вызывать у этих птиц, продолжательниц своего рода, не безразличную покорность, и, тем не менее, вроде не замечают — как же так?
Трудно сказать, отчего те же трясогузки никак не реагируют на появление в гнезде явно чужого и по размерам и по окраске яйца, а затем и птенца, непохожего на своих маленьких, но при всём том и кукушки продолжают куковать, и трясогузки не переводятся в лесах, как и другие жертвы кукушечьего коварства. Приходится удивляться тому, что порой называют мудростью природы, то есть достижение такой гармонической сбалансированности, вверну — "совместимости", — когда на протяжении сотен тысяч лет пусть не мирно, но уживались в одних местах, землях — многие тысячи растений и животных, и удивительным образом приспосабливались к совместному существованию, опять-таки, являя высшие формы монадной совместимости, пока, добавим с горечью, не воцарился в жизненном гнезде планеты безжалостный подкидыш — человек, и зачастую худо проходится потому "братьям меньшим"...
Что такое дух улья
И я несу ответственность за то, что происходит на Земле, и взамен безнадежного "ну что я могу сделать" приходит немного компенсирующее — "а что я могу понять?" И в том, о чём у нас теперь разговор. Вот как один из видов бабочек сделался таким, что его не отличишь от древесного листа, а другой вид приобрёл устрашающе-яркую окраску; как многие виды птиц додумались перелетать из холодных зимой краёв в тропики, как удлинялась шея у жирафы — не по Ламарку, и вырастал хобот у слона не по сказке Киплинга; почему только у соловья такие трели, и попугаи бывают — говорящие человеческим голосом; как изначала вырастали колючки у ежей...
А комар, что так досаждает во время весенних и летних прогулок по лесу! Как он ухитрился вооружиться столь острым жалом, что пробивает даже толстокожих, и кто умудрил его, комара, впускать после этой операции в кровь жертв особую жидкость — надо было изготовить её внутри себя — чтобы вытекающая кровь не сворачивалась, как ей положено у теплокровных, а легко текла в утробу неутолимой комариной самочки? И — как многие, наверное, испытали на себе в том же летнем лесу — комариная туча устремляется к всему живому с определённой температурой тела, недостаточно защищенного или не полностью — шерстью, перьями, одеждой. А нередко отыскивает нас и в городской квартире при открытом окне, в темноте, когда одеялом или простыней не укрываемся с головой. И, как назло, тогда, когда сладко дремлешь после долгого и напряженного летнего дня...
Но как всё-таки комары освоили все эти изощрённые методы, вооружение и исполнение — ради необходимой для продолжения рода и вожделенной капли крови? Расскажите как на рапидной съёмке — шаг за шагом — как всё это осуществлялось в борьбе за существование и в ходе естественной эволюции. Мой дедушка, когда я ребёнком докучал ему чересчур своими "почему?", повторял древний афоризм: "Один глупец может задать столько вопросов, что и дюжина мудрецов не смогут ответить". Хрестоматийные мудрецы конечно не опускались до дискуссии о происхождении комаров и их особенностей. Но учёные-мыслители, или, если угодно, мудрецы нового времени не проходят мимо вопросов, связанных с таинствами природы, и, если не всегда отвечают на решительные "почему?", то хотя бы предлагают модели удивительных явлений — рождения атомов или галактик, возникновения и организации живых организмов, их сообществ.
Среди тех, с кем хотелось бы сверить свои мысли, своё виденье сущности мира, замечательный человек — и XIX и XX века, чья долгая жизнь захватила и значительную часть позапрошлого века и чуть не половину прошлого, нобелевский лауреат 1911 года, — чьё творчество, хочется надеяться, не покажется целиком устаревшим и в XXI веке: Морис Метерлинк. Первое моё знакомство с ним — более двух третей века назад, на спектакле Художественного театра "Синяя птица", когда, живы были и основатели театра и великие актёры той эпохи — не советской, а театральной, истоки которой в начале XX века...
А я, как и другие зрители-несмышлёныши, совсем не вникая тогда в глубинный смысл, философию пьесы, был надолго заражен или заряжен ее поэзией, блестяще и, похоже, несколько озорно воплощенной корифеями перевоплощения. И тогда я и знать не знал, что жив ещё автор "Синей птицы", и сам он мог ли предвидеть — столько размышлявший над темой рока и пророчеств — что придётся ему за океаном пережить вторую мировую войну, что была ужасней первой, и глубоким стариком вдохнуть напоследок дым бельгийского отечества... И второй раз меня потянуло "войти в ту же реку" в конце 50-х годов, когда прошло всего десяток лет со дня смерти Метерлинка — но тогда мне это было неведомо, а сохранив название и обзаведись почетными титулами и наградами, Художественный сделался одним из зауряднейших советских театров, к тому же мистический фон пьесы бы чужд моей душе, и тогда на представлении "Синей птицы" я не испытывал ничего, кроме скуки и разочарования.
И вот теперь листаю изданный ещё до первой мировой войны томик из собрания сочинений Метерлинка, и сожалея о том, что не знаком с рядом его произведений — совсем не драматургических, — останавливаюсь на одном из его — не знаю, соответствует ли заголовок куда более широкому содержанию — "Жизнь пчёл". Надо сказать, что есть несколько великолепных и подробных описаний натуралистов, энтомологов, пчеловодов на ту же тему, но меня привлекло в первую очередь то, что автор определяет как "дух улья". Нечто, выходящее за рамки "по науке" всеохватывающего для поведения, по крайней мере, для насекомых понятия "инстинкт", который предполагает абсолютную запрограммированность и каждой особи от рождения до смерти, и в целом их сообщества.
"Дух улья" — душа... Древние греки верили, что в каждом дереве таится его незримая, но действенная душа — дриада. У нас уже шла речь о том, что понимали под душой и теологи, и философы — очень по-разному и те, и другие. Но как оно у Метерлинка? Память юных героев "Синей птицы", брата и сестры — воскрешает для них — неважно во сне или наяву — их умерших предков. Более того, на сцене оживают как реальные персонажи души Молока, Хлеба, Сахара... Но одно дело — феерическая сказка с флёром недостижимого и непостижимого, а другое — серьёзная, обстоятельная работа, посвященная исключительно жизни пчёл. Перу Метерлинка принадлежат также написанные позднее трактаты "Жизнь термитов", "Жизнь муравьев", а задолго до того, после "Синей птицы" — сочинение под многозначительным для меня заголовком "Разум цветов". И мне бы хотелось причислить этого человека к великим спутникам моим, и не только моим — на тернистом пути к Истине.
Кто сказал
Как правило, анонимность получаемой информации нас не устраивает. Думается, и вычеканенное на скрижалях в Синае, и Нагорная проповедь, и основы буддизма, и притчи Корана не принимались бы так близко к сердцу одним поколением за другим, миллионами людей, если бы в их душах не сияли образы Моисея, Христа, Будды, Магомета. Таким образом, воспринимаемый нами монолог превращается как бы в мысленный диалог с тем, кто для нас дорог, авторитетен, интересен, поскольку интересен и многим другим. Когда на телеэкране высказывает своё мнение по насущным вопросам общественной жизни рядовой гражданин, мы внимаем ему не так, как, скажем примелькавшемуся политику, порой вещающему пошлые сентенции. И разве что достаточно искушенный и смелый искусствовед признает шедевром полотно, под которым стоит подпись "Картина неизвестного художника такого-то века".
И наверное недаром нас так интересует жизнь Моцарта или Пушкина, и так хотелось бы выведать у прошлого что-то ещё о Гомере или Шекспире. И я, ничтоже сумняшися, желаю представить — с каким Пифагором и Гераклитом, Ньютоном и Лейбницем, Сведенборгом и Кантом, Лапласом и Тейяр де Шарденом — в чём-то соглашаюсь, в чем-то спорю. И вот — встреча с Метерлинком. Его привлекали, оказывается, технические новинки: телефон, радио, автомобиль, самолёт — те, что рождались у него на глазах; и если в юности, в центре цивилизованного мира Париже он ещё не мог увидеть даже электрическую лампочку, то незадолго до кончины мог услышать о рождении настоящего предка современного компьютера. Одно время увлекался социалистическими идеями, видимо, в контексте борьбы добра и зла в человеческом обществе; и вот Метерлинк — очередной мой собеседник, но прежде попробуем обозначить тему.
Вопросы "почему?" в отношении природы — без привлечения к этому божественных начал — пожалуй, впервые прозвучали у Аристотеля, который не мог удовлетвориться лишь составлением своего рода энциклопедии тогдашних сведений о природе — неживой и живой. Он ввел сюда понятие энтелехии, нематериальном начале, направляющем развитие — трудно удержаться от того, чтобы не вставить сюда свое — развитие любой, особенно живой монады, существа — по принципу наивысшей целесообразности, движения к намеченной — тут уж неясно — чем или кем — цели. Спустя века эта идея возродилась в форме витализма, то есть некоей движущей жизненной силы, однако, если по выражению физиолога Ивана Павлова "факты — это воздух учёного", то витализм оказался как бы в безвоздушном пространстве.
Но откуда?
В подробном описании жизни пчёл Метерлинком — в каждой строчке чувствуется литератор, поэт, нигде, однако, не впадающий в соблазн антропоморфности по отношению к бытию пчелиной семьи. Современные специалисты по пчёлам, вероятно, могли бы внести в его описания дополнения и уточнения, например, о "танцах пчёл", посредством которых одна из них сообщает остальным, как попасть к благоухающей и сулящей обильный взяток цветочной поляне. Новейшая наука в своих исследованиях, изгоняя описательность былых натуралистов, любителей, как бы стесняется предполагать или утверждать такое, что отдаёт метафизикой, тем, чего нет и не должно быть в строгой научной методологии и терминологии. И что присутствует у Метерлинка.
Несколько страниц перекочует на мои из "Жизни пчёл", и, полагаю, не напрасно, ибо заставит задуматься над тем, что мы как бы видим, но не замечаем, не вглядываемся, не спрашиваем себя: отчего так?
"Где же эта душа улья, в ком она воплощается?.. Она не похожа на бессознательные привычки вида, слепо стремящегося к жизни и наталкивающегося на всевозможные случайности, когда какое-нибудь неожиданное обстоятельство нарушает порядок обычных явлений. Напротив, она следует шаг за шагом за всемогущими обстоятельствами, подобно расторопному и сметливому рабу, умеющему извлечь выгоду из наиболее опасных приказаний своего господина. Она распоряжается безжалостно, но благоразумно, как бы исполняя какой-то высший долг, богатствами, счастьем, свободой и жизнью всего крылатого народа. Она регулирует день за днём число рождений и держит его в строгом соответствии с урожаем цветов в полях".
Доживи Метерлинк до второй половины XX века, он бы узнал и о том, как осуществляется сокращение рождаемости, например, у крыс — при оскуднении питательных ресурсов в зоне обитания: в организмах самцов или самок начинают вырабатываться гормональные соединения противозачаточного влияния. Но вопрос о том, как "душа" живого сообщества научилась такому — остаётся. И — остаётся вместе с Метерлинком изумляться предусмотрительному всемогуществу этой души, или...
"Она объявляет матке её падение или необходимость отлёта, заставляет её производить на свет её соперниц, по-царски растить их, защищает от политической ненависти их матери, позволяет или запрещает, судя по обилию цветов, времени весны и вероятным опасностям свадебного полёта, первой родившейся царевне-девственнице убить в колыбели её младших сестёр, поющих песнь цариц. Другой раз, когда лето подходит к концу, и цветов остаётся меньше, она приказывает, чтобы завершить эту революцию и ускорить возвращение к труду, самим работницам умертвить всё царственное поколение. Эта душа осторожна и экономна, но не жадна. Она знакома, по-видимому, с роскошными и несколько безумными законами природы во всём, что касается любви. Поэтому в продолжение богатых летних дней она терпит неудобное присутствие трёх-четырёх сотен трутней, легкомысленных, неловких, бесполезно-суетливых, тщеславных, совершенно праздных, шумных, прожорливых, грубых, неопрятных, ненасытных, огромных, потому что из них новорожденная царица выбирает себе возлюбленного. Но когда матка оплодотворена, когда цветки раскрывают свои лепестки позднее, а закрывают их раньше, она холодно предписывает их всеобщее и одновременное избиение".
Уместны ли приведенные эпитеты к трутням в пчелиной семье, или, скорее, автор метит в тех трутней-паразитов, которые плодятся в человеческом обществе, нередко обеспечивая себе более чем благополучное существование, и которым время от времени также не мешало бы устраивать "всеобщее избиение"? Без трутней жизнь улья ограничилась бы одним поколением, но кто скажет — зачем их столько — сотни? Похоже, когда дело касается продолжения рода природа или "душа" вида охотно допускает значительные излишества — тут и многие тысячи икринок у рыб, и не меньше сперматозоидов — какой-то расчёт на гарантированную удачу в потомстве. А дух или душа улья по Метерлинку — целая подробная конституция, положения которой здесь безусловно выполняются.
"Она определяет pабoтy каждой работницы, судя по возрасту пчёл, она назначает кормилиц, которые ухаживают за личинками и куколками, придворных дам, которые заботятся о матке, и не оставляют ни на шаг проветривательниц, которые взмахами своих крыльев проветривают, освежают и согревают улей, и ускоряет испарение мёда, слишком пропитанного водой, архитекторов, каменщиков, восколеев, скульпторов, которые образуют цепь и строят соты, собирательниц мёда, которые летают в поля и собирают цветочный сок, превращающийся в мёд, цветочную пыль, служащую пищей личинкам и куколкам; пчелиную смазку, которой они заделывают и укрепляют здания улья (знал ли автор о целебных свойствах переработанной пчелами цветочной пыльцы и "клея" — прополиса?), воду и соль, необходимые для молодого, поколения. Она даёт работу химикам, которые сохраняют мёд, впуская в него с помощью жала каплю муравьиной кислоты; накрывательниц, которые прикрепляют ячейки с уже созревшим сокровищем; метельщиц, которые тщательно поддерживают чистоту улиц и площадей; могильщиц, которые уносят далеко трупы; амазонок караульного отряда, которые день и ночь караулят при входе в улей, опрашивают входящих и выходящих, узнают молодёжь, впервые выходящую из улья, отпугивают бродяг и грабителей, выгоняют непрошенных гостей, толпой нападают на страшных врагов, и, если необходимо; загораживают вход своим телом".
Вот такой пчелиный, несколько казарменный коммунизм, где чётко расписано — кому и чем надлежит заниматься во имя высшей цели, в данном случае вполне определённой: продолжение рода. Собственно то же стоит во главе угла существования буквально всех сотен тысяч видов растений и животных — с тех пор, как они в такой сущности появились на Земле. Такая цель оправдывает средства её достижения, и у пчёл в том числе; работу без передышки, готовность в любой момент и с жизнью расстаться, впрочем, вряд ли сознавая это.
Как бы то ни было, организация пчелиного улья во всех деталях оптимальна, чтоб не сказать идеальна. Определения "оптимальный" и "идеальный" можно отнести ко многому в жизни пчёл: форма ячейки для сбережения мёда с углами многогранника, словно вычисленными дотошными математиками по задаче выявления опять же оптимального варианта; получение того или иного вида мёда в зависимости от исходного "сырья" — полевых цветов, гречихи, липы, акации, хлопчатника...
"Наконец, это опять-таки "душа улья" назначает час великой ежегодной жатвы, приносимой гению вида, — я хочу сказать строения — когда целый народ, достигнув высшей степени благоденствия, могущества, вдруг покидает для будущего поколения все свои богатства, дворцы, жилища и плоды своих трудов, и улетает отыскивать в неизвестности и лишениях новое отечество. Вот поступок, сознательный или бессознательный, который превосходит человеческую мораль."
Здесь уместно вспомнить "Басню о пчёлах", написанную Бернардом Мандевилем в начале ХVIII века, где автор доказывает, что в человеческом обществе и движущая сила прогресса и благополучия, и, вместе с тем сопутствующее этому зло — эгоизм отдельной человеческой личности. С одной стороны — по Мандевилю — отсюда весь спектр человеческих пороков, а с другой — уподобление людей добродетельным пчёлам, при отсутствии личной инициативы и заинтересованности каждого в своей выгоде, в конечном счете, отрицательно сказались бы на общем благосостоянии, и, выражаясь современным языком, породили бы ущербную экономику.
Пожалуй, вклинился тут по ассоциации разговор о стимулах, движущих человеческое общество, явно преждевременный в этой книге — дойдём и до этого. Так что продолжаем цитировать Метерлинка: "Душа улья" иногда разоряет, обедняет, одним ударом рассеивает благоденствие города, повинуясь закону, более возвышенному, чем счастье улья. Где создаётся этот закон, далеко не такой слепой и роковой, как мы увидим дальше; где, в каком обществе, в каком совете, в какой общественной сфере заседает душа, которой всё подчиняется и которая, в свою очередь, подчиняется героическому долгу и разуму, взоры которой направлены в будущее?"
Меня больше интересует не "где"? но откуда взялась эта "душа улья", притом, как по мне, далеко не самая сложная, слаженная и многоплановая в мире живого. Да взять хотя бы живую клетку, каких многие тысячи в нашем организме, и сотнях ферментов, вырабатываемых этими клетками; о специализации, оставляющей далеко позади то, что мы знаем о пчёлах; печени как кроветворного органа, селезенки, щитовидной железы, нейронов мозга... И даже если обратиться не к фауне, а к флоре: вспомним, как вырабатываются регуляторы роста и развития растений; и опять же специализация клеток любого цветка: и корешки, что тянут питательные вещества, заметим, избирательно из почвы; и стебель, по которому эти вещества поступают к листьям, к почкам, и плотная оболочка стебля, и листья, черпающие энергию солнечных лучей; а цветы — каких только нет на свете!..
Наверное в сочинении Метерлинка "Разум цветов" тоже говорится о некоей "душе цветка", которая, ради возможности опыления теми же пчёлами, вырабатывает для приманки их сладкий нектар. И как она, "душа цветка" дошла до этого?.. Но вырабатываемый сахар — не сопрягается ли с "душой Сахара" из "Синей птицы?" Душа — не душа, но достаточно организованная монада, и также интересно познакомиться поближе с ней.
Не только о сахаре
Обыкновенный сахар, или по определению химиков сахароза, в переводе на химический язык, легко запоминается: альфа-Д-глюкопиранозил-(1-2)-бета-Д-фруктофуранозид. Два колечка, структурно весьма близкие к целлюлозным, из тех же элементов: углерода, водорода, кислорода. И до чего обидно — кругом навалом и того, и другого, и третьего — в угле, в воде, в воздухе, но так же, как целлюлозу, сахар пока запросто синтезируют растения, точней, часть из них. Особенно преуспели сахарный тростник и культивированная сахарная свекла — основные источники миллионов тонн сахара, потребляемого ныне человечеством. Кстати, иные пасечники подсовывают пчёлам тот же сахар, но не совсем тот, что извлекается ими из цветочного нектара, а — в чистом виде, и порой оторванные от природных раздолий, пчёлы довольствуются этим продуктом, однако лишенный особых ароматных компонентов продажный мёд уже качеством намного хуже.
Мы по опыту знаем, как растворяется сахар в воде, и даже в зависимости от температуры, наслышаны, что в нашем организме вырабатываются ферменты, разлагающие сахарозу и превращающие её составляющие в полезные, питательные вещества, и о том, как случается, когда с выработкой указанных ферментов отчего-либо в организме сбой, и что в таких случаях делать диабетикам. А, глядя на сахарный песок, каждая "песчинка" которого состоит из многих тысяч сцепившихся между собой кристаллов, — крепость легко разрушаемая штурмом молекул воды, — мы и не представляем себе — каким сложным многогранником выглядит под микроскопом каждый микрокристаллик: вот таким повелевает ему становиться его изначальная "сахарная душа"...
Реализованные возможности — и выработки сахара растениями, превращения его пчёлами в мед, и усвоение организмом человека — отдаленные результаты той революции или серии монадных революций, которые привели к появлению жизни на Земле. Вот что говорится о том её этапе — возникновении живой клетки, как универсального "кирпичика живого" в книге "феномен человека" Тейяра де Шардена. "В общем в клетке, одновременно столь однообразной и столь сложной, снова проявляется со всеми чертами ткань универсума, но на сей раз на новой ступени сложности и следовательно, тем самым ( если верна наша исходная гипотеза) на более высокой ступени внутренней углубленности". Последние слова выделены в этой цитате и вдобавок приведены на языке оригинала, что говорит и об их значимости и о возможности неадекватного перевода и понимания термина.
Я бы истолковал их в русле своей монадологии — как возросшая Ин-насыщенность и соответственно большая степень свободы, и упоминаемый не раз "универсум" в "Феномене человека" — по-моему та совокупность монад вселенной, в которой заложена определённая способность саморазвития по определённым законам бытия. Но как это сопрягается и с Тейяром, и с монадологией? По Тейяру "радиальная сила" — неукоснительное стремление — легко переводится на монадный язык — при малейшей возможности и благоприятных обстоятельствах — монадам объединиться, хотя бы отчасти, в единую сигмонаду с расширенным спектром свойств. И ещё одно характерное высказывание оттуда же: "Что знаем мы о "душе" животных, даже самых близких к нам? На подобных расстояниях вниз и назад от нас по необходимости приходится довольствоваться предположениями". А разве, говоря о "душе улья" или "душе сахара", мы по сути не имели в виду то же самое?
Но тут нельзя не дать слово возможному оппоненту, убежденному материалисту, не до конца покинувшего сознание и автора предыдущих строк. И выскажется человек, стоящий на позициях научного здравого смысла: да на кой чёрт эти монады, какая-то связь между ними, когда каждая так называемая монада может быть представлена как физический объект большей или меньшей сложности, и связь между его составляющими определяется установленными законами взаимодействий разных объектов на субатомном или субмолекулярном уровнях, опять-таки определяющими поведение частиц в гравитационных, электромагнитных полях и сопутствующих законоположениях науки... К чему же привлекать к объяснению миропорядка ещё что-то смутное и бездоказательное?..
Что помнит живая клетка
Живое, по-видимому, также может выходить за пределы установленного наукой миропорядка, и мы продолжаем рассматривать и его, наряду с неживым, несколько под иным углом зрения, с привлечением вроде бы не имеющих отношения к объяснению действующих "механизмов" взаимодействия составляющих мироздание объектов или монад — "почему?" "Кирпичики жизни" по отношению к живым клеткам — так же, как "кирпичики вселенной" — об элементарных частицах или атомах — аналогия, разумеется, условная. Тем не менее, как выяснено наукой, в сердцевине атома находится ядро, и оно во многом определяет, так сказать, внутренние свойства атома, а взаимодействие с другими атомами отчасти доверено электронам; и в живой клетке её ядро регулирует все происходящие внутри нее процессы, а уже роль мембраны — характер отношений с соседними клетками и вообще со внешним миром. И если у живой клетки внутреннее информационное поле — неоспоримая реальность, то почему бы отказывать в том же любому атому?
Именно такая особая информационная ситуация, в какой-то мере выявленная наукой и воплощенная в законы природы, диктует монадам — что для них невозможно вследствие несовместимости с другими — при устремлениях к созданию сигмонад с наибольшей стабильностью, возросшими возможностями и степенями свободы. Положение о том, что целое больше образующих его частей как нельзя удачней согласуется с основами монадологии. Но разве для меня это не было ясно с самого начала построения монадной системы миротворчества? Однако дойти до полного понимания можно только начав с низших ступеней существования природы, с монад гипотетически бесконечно-малых, прорывающихся "с той стороны" бытия.
Известно, что едва вылупившись из яйца, цыплёнок уже знает как себя вести — бежать за мамашей, которую только что увидел, не отставать от неё, клевать попадающиеся зерна и стараться спрятаться, когда та же квочка тревожно закудахтает. И мы сегодня самодовольно киваем просвещенными головами: всё это заложено в генетической памяти. Никаких возражений, но когда при рождении атома элементарные частицы собираются в его структуру — в какой такой "памяти" это заложено? И что там "душа улья" — все действия пчелиных особей и всех их согласованно вместе также по "программе" их генетической памяти. А объединение звёзд в галактики разного рода — вследствие какой "памяти"?
Объяснение может быть простейшим: для повторения относительной копии живого организма в потомстве не обойтись без запечатленной и переданной памяти — каким оно, это потомство, за исключением не столь уж значительных отступлений от родительского оригинала, должна быть его копия. Что касается неживых объектов, то законы природы делают для них вовсе необязательным феномен памяти, в том числе генетической. Правда, в такое рассуждение вклинивается бестактный вопрос, очередное "почему": а по каким законам природы вдруг или не вдруг возник феномен памяти? Но и на это готов ответ: память — как функция развития живых организмов; кажется ли вам такой ответ достаточно убедительным?
Старый казуистический вопрос: что было раньше — курица или яйцо? — оборачивается по-новому, монада со всеми её особенностями или возможность образования именно такой монады? Возможность, включающую в себя и структуру, и материально-энергетический комплекс, и пространственные и временные параметры; какой закон природы предписывает атомной структуре непременно иметь плотнейшее ядро, состоящее только из таких-то частиц, и непременно электронные облака вокруг, и вращающиеся вот с такой скоростью — иначе и не надейся не то что на стабильное или не очень стабильное, но и на призрачное, виртуальное существование!
Значит загодя должны были определиться, что атом углерода может быть таким, и только таким, а атома, допустим, полужелеза — полузолота быть и не должно, и никоим образом не получится. А если уж образуется атом такого-то элемента, то за какие-либо перемены в его свойствах, особенностях и возможностях — можно не беспокоиться. И молекула воды остаётся сама собой — при любом давлении и при любой температуре, разве что поведение её будет соответственно. И её, этой молекулы — душа, скажем скромнее — Ин — сформирована раз и навсегда, и таковой предопределилась и до рождения этой молекулы.
Запомним: монада на субатомном или субмолекулярном уровне может быть изначала только такой, какой она существует. Иными словами, у всех монад изначально существует нечто вроде "памяти о будущем" — о том, какими они могут и должны становиться. От того, что кто-либо уличит меня в том, что я нашел лишь синонимы посовременнее — "идеям" ещё античных философов, разумеется, идеалистов — суть не меняется. Возьмите хоть бы те ограничения, которые опять же изначала налагают, если угодно, "идеи" на воплощение монад: и в структурной совместимости её составляющих, и в их пространственном расположении и в масштабах, выведенных со сверхювелирной точностью, и во времени существования при соблюдении всех этих условий.
И новорожденная монада "помнит", что она создана именно такой и такой вот ей дарованы определённые свойства и возможности — и для существования и для контактов посредством Ин с прочими монадами. В предыдущей фразе слово "помнит" взято в кавычки, поскольку относится к монадам не из мира живого. Однако, разрешите передать беглое описание опыта, в котором удалось направлять на "мишень" отдельные электроны. И — странное дело, получалось, что "отдельный электрон, движущийся как частица по одному из путей в приборе, "знает" о всей структуре эксперимента и о поведении других электронов, прошедших через прибор в другое время, и соответствующим образом подстраивает своё положение в финальном приборе". Не правда ли, поневоле вспоминаются документальные рассказы о близнецах?
И не так ли молекулы воды "знают" — какое место занять в снежинке, и получается строгая двухкоординатная симметрия — тютелька в тютельку. И миллиарды миллиардов целлюлозных цепочек земной флоры выстраиваются чётко: каждый углеродный, водородный, кислородный атом в них "знает" своё место, и вся цепочка "знает", когда остановить свой рост, более того, какое положение занять по отношению к параллельным в замысловатой надмолекулярной структуре, — то ли "железного дерева", то ли в коробочке хлопчатника, то ли в одуванчике. В этих примерах "знание" всего этого восходит к живому, в котором и "память" не бесплотна, но ведь подчиняется это "знание" тем же законам физики и химии, ну плюс биологическим...
Подобия
Фракталии — из лексикона науки нового времени: когда, грубо говоря, отдельные части микроструктуры в деталях или даже в точности повторяют друг друга, но в иных масштабах. Для наглядности — как я понимаю — групповая фотография, на которой каждый держит в руках ту же фотографию. И в каком-то плане это напоминает средневековую концепцию об отражении микрокосмосом — макрокосмоса, человеком — вселенной скорее даже не отражения, но повторения в какой-то сущности.
Каждая монада, родившись именно такой, какой ей надлежит быть, вольна пуститься в свободное плаванье в океане непредвиденного, многовариантного, случайного, это относится и к атому в теле звезды, касается и планеты Солнечной системы, и молекулы воды, и вируса. А свобода — повторим — это реализация открывающихся возможностей вкупе с другими монадами. Надо ли напоминать о том, какие комбинации начал выстраивать углерод на остывающей поверхности Земли, и — кто знает, может быть, и ещё на какой-то также затерянной в необъятном космосе планете, и не только этот элемент. И трудно преувеличить роль углерода в организации генетической памяти. Мне бы хотелось завершить эту часть "Ранней ягоды" очередным "лирическим отступлением", может быть, для посторонних не столь интересным, но показательным в том смысле, что говорят о "фракталиях" — подобиях в сфере памяти человеческой, взаимоотношений внешнего — хотя бы того, что сейчас вокруг меня, и внутреннего — многих тысяч обрывков всего, с чем так или иначе соприкоснулась моя душа за три четверти века, и что порой невозможно забыть или легко вспомнить, и то, что всплывает разве что во сне...
Вот перед моими глазами за стеклом шкафа — обточенные камни — инструменты человека, жившего кто его знает сколько тысячелетий назад, в эпоху, которая потому и называется "каменным веком". Откуда они у меня в доме? Мой отец в юности был страстным библиофилом. А в 20-30 годы в Москве у букинистов можно было набрести на такие раритеты из книжных собраний бывших владельцев, которых судьба после революции не миловала. И в одной, из приобретенных книг отец обнаружил подлинную прижизненную фотографию Чарльза Дарвина, неведомо какими путями, оказавшуюся у кого-то из просвещенных москвичей, и которому в какой-то момент было уже не до книг. Отец предложил это фото музею естествознания, а в то время Дарвин в СССР был в особенном почёте — и Энгельс на него ссылался и хвалил, и обоснование гипотезы о естественном происхождении человека было на руку антирелигиозной пропаганде. Взамен музей предложил отцу эти камни и топорик — уже бронзового века.
И, глядя на эти камни, я пытаюсь представить, каким он был, этот отдаленнейший мой предок, как переходил он от просто "гомо" к "гомо сапиенс". Что заставляло, вернее, побуждало его часами без устали обтачивать эти камни — для того, чтобы легче было разделывать убитого зверя, выделывать его шкуру — как настил на земляное ложе, или накидку на плечи в непогоду, для чего следовало очистить внутренний слой шкуры от сгнивающего подкожного жира, мездры (работая в молодости на кожзаводе хорошо знаю как это делается, правда, уже с помощью быстродействующих машин). А шкура, да ещё пропитанная дубильным раствором — пролежавшая в ту эпоху в болотце, куда завалился дубовый ствол — с наружным мехом — делалась для гомо такой нужной в непогоду, в более суровом климате...
Энгельс утверждает, что именно труд превратил обезьяну в человека. Но и у муравьев, и у пчёл, и у птиц при строительстве гнезда и добыче пищи для потомства — вообще, что называется, ненормированный рабочий день, истинные трудоголики, однако их действия нельзя отнести к осмысленным. Мне думается, что всё дело в восприятии причинно-следственных связей, которые у животных могут фиксироваться лишь на уровне условных рефлексов, память о которых не трансформируется в генетическую, а у вида гомо начало передаваться иными формами памяти поколений.
Впрочем, об этом у нас, надеюсь, ещё будет возможность порассуждать, экстраполируя принципы монадологии на развитие и живого на Земле, и возникновение гомо сапиенс, и дальнейшего развития вплоть до наших дней и перспектив, и ещё не могу пройти мимо бронзового топорика, на котором видны примитивные узоры — следы начальной эстетики или магии, и возможно этот топорик служил и боевым оружием, но и камень, прикрепленный к палке, мог быть и мотыгой и также преимуществом при сражениях с враждебными племенами...
И ещё один предмет в доме, доставшийся мне от отца. В 1945 году он, дошедший во время войны солдатом до Пруссии, вместе с частью, где служил, был переброшен на Дальний восток, где части Красной армии вошли на территорию Манчжурии. Оттуда отец привёз атрибуты домашнего культового почитания — скульптуры буддистского пантеона, колокольчик и картину, возможно, с влиянием синтоизма — несколько "богинь" с соответствующими атрибутами и в центре главная, держащая символическое изображение глаза, как пояснила специалист-ориентолог — "богиня зрения ". Моя, можно сказать, богиня — после операции по снятию катаракты я прозрел — пишу без кавычек, и таким образом смог приступить в перепечатке, или отчасти переработки этой книги.
А вот деревянный стетоскоп моей тёти-врача, такими же выслушивали больных врачи, может быть, и век тому назад. И ее же
пенсне — как у Чехова, и последний, у кого они были в натуре и на портретах — Вячеслав Молотов, маскирующийся под интеллигента. Стрелочные весы со шкалой, разбитой на фунты — на них взвешивали меня, новорожденного, и, возможно, и мою бабушку — чуть не полтора века назад, и среди экземпляров любительских коллекций марок и монет есть и такие, которым более века от их появления на свет. Не чувствуется ли нынешнее моё неравнодушие к предметам старины, — насколько мне известно, подобное отношение характерно и для японцев. А вот западный человек норовит всё обновлять по моде, и хранятся экспонаты из быта или искусства минувших веков в государственных или домашних музеях скорее как непреходящая материальная ценность, отчасти вызывающая интерес у любопытствующей публики. Может быть, в этом тоже просматривается различный духовный склад человека Востока и Запада?..
Но прошлое, минувшее может доходить и опосредовано, и в моём доме: альбомами с фотографиями за десятки лет XX века, и книгами, авторы которых жили много веков назад; и музыкальными записями, в том числе и Баха и его сыновей: и альбомами с репродукциями картин художников всех времен и народов. А мой архив — где документы и награды моих родных, как-то отражающие их нелёгкие судьбы и моё — опубликованное и отчасти неопубликованное — всего набирается изрядно. Думаю иногда — какова судьба всего этого, такого памятного для меня, но, возможно, не целиком безвозвратно утраченного для наследников в широком смысле слова. Подумалось — не стоит отрицать значение труда как одного из стимулов становления гомо или гомо сапиенс, но на первое место я бы поставил запечатленную память, той Ин, информации в человеческих индивидуальных монадах и племенных сигмонадах — материальной культуре и в начатках речи, выходящей за пределы необходимого "обезьяньего" общения между особями — звуковым рядом, жестами, но замирающими на гранях "необходимого и достаточного".
Законный вопрос: какого черта в книге, вроде бы претендующей на представление концепции миропорядка, подробности того, что находится в доме и в душе автора и, почти каламбур — дорогого ему как память? Что могу ответить? Вот когда, даст Бог, дойдём в нашей монадологии до понимания тех процессов, которые управляют тем, что условно можно назвать прогрессом, определёнными сдвигами в жизни, мышлении, судьбах людей, и роль человеческой памяти, хотя бы на моём примере, поможет глубже вникнуть в неохватную проблему судеб человечества.