ПЕРЕЧИТЫВАЯ ДОСТОЕВСКОГО

Нет, после Мережковского, Бахтина и других, проникновенно и глубоко вникающих в сущность созданного Достоевским, могу ли я что-либо прибавить к пониманию этого необыкновенного явления великой русской литературы, с Пушкина и от Пушкина исходящей? И говоря о Пушкине, Достоевский показал, какие чудесные плоды может дать чисто русское "древо жизни", вростающее в культурную почву Западной культуры, если считать, что эта культура берёт истоки с античности и Библии. Лев Толстой, Чехов, Бунин, Пастернак - гении под стать Пушкину, Гоголю, да и художники-"передвижники", на мой взгляд, им не уступают, однако для Запада более приемлем оказался именно Достоевский, и вместо "почему-то" попробую высказать своё - почему.

Начну с того, что Запад непреходяще воспринимает Чайковского, Мусоргского, Шостаковича, и - внимание! - именно пьесы Чехова, а не его прозу, хотя, скажем, и Лев Толстой, и Бунин довольно скептически оценивали Чеховскую драматургию, но не будем дискутировать на этот счёт. И пьесы Шекспира не одно десятилетие не сходят со сцен театров во всём мире, хотя мне куда ближе его сонеты, между прочим, в разных переводах - не всегда определишь - какие выразительнее. Это я веду к тому, что драма, особенно без насыщенности национальным колоритом, труднопереводимым, как и музыка, легче проникает в сознание, лучше сказать - в душу. И в произведениях Достоевского на первый план выступает как раз драматический элемент.

Внимательный и слегка, может, подсознательно, анализирующий текст читатель восторгается необыкновенной смысловой, эстетической, фонетической точностью Пушкинских строк; меткостью бытовых деталей у Гоголя; картинок пейзажа в широком смысле у Бунина, верней сказать - окружения персонажей его прозы, да и поэзии - всего этого непереводимого не для читающего по-русски; Достоевский обходится без этого; правда, жаль, что для зарубежного читателя утрачивается сочность чисто русского лексикона в речи и описании героев романов и даже "Дневника писателя". Зато - какая яркая драматургия - открытая, герои будто спешат раскрыться, душа нараспашку, а в глубине души - в её бездне такое творится… И хочется всматриваться и переживать, как зрители казней или бедствий, что лично их не касаются, проходят вроде вблизи, но мимо…

Моё знакомство с Достоевским началось с "Братьев Карамазовых" - в студенческие годы. Я только слыхал, что был такой "дореволюционный", как тогда выражались, писатель, в СССР не издавались его произведения, очевидно как вредные для советского человека, недаром сам Ленин охарактеризовал Достоевского как писателя с эпитетом "плохой" и сам Сталин проговорил что-то в этом роде; и разве что под эпиграфом "Уездная звериная глушь" к "Жизни Матвея Кожемякина" Максима Горького стояла фамилия этого "реакционера" - не за "Бесов" ли…

Как-то с приятелем заглянув к его знакомой, я заметил на книжной полке изданный до революции один из томов Достоевского и попросил - "почитать". Каюсь, не вернул, и возможно, хозяйка не слишком об этом жалела. Этот том 13 из "Собрания сочинений" содержал лишь первые две части романа, и остальное я прочёл годы спустя, когда Достоевский был высочайше исключен из разряда "запрещенных" и нежелательно вредных для советского народа. Где-то в своих писаниях я упоминал, что когда за юмористическую поэмку о директоре учебного института, меня из этого института исключили, а заодно из комсомола, что я счёл несправедливым, и подавал апелляции в вышестоящие инстанции, и там со мной охотно беседовали, стараясь явно выпытать - кто мои единомышленники и кто меня науськал на такой антисоветский поступок. В частности вопрошали - что я читаю в данное время. Я честно отвечал, что - Достоевского. "А Бабаевского не читаете?" - автора "Кавалера Золотой звезды", свежеиспеченного лауреата Сталинской премии. - "Нет, не читал". И вопрошающему идеологическому деятелю, стало ясно - в какую пучину несоветского мракобесия я погружался…

Мне трудно судить о том, какое впечатление на меня произвела тогда половина романа; думается, Лев Толстой отмечал подобное, читанное им в его юные годы с прилагательным "большое", "огромное", правда, далеко не сразу, а через годы. Повторюсь: меня захватывало - чтение разнообразной литературы, так же кинокартины или что-то при посещении музеев, или, как пел Вертинский "дежурные влюбленности", большей частью вполне платонические, но ведь и самому трудно уяснить, насколько глубоко то или иное проникало в сознание, в душу, и закреплялось там, и порой прорывалось в сознание неуловимыми переживаниями, мыслями. Но, судя по тому, что какие-то эпизоды и фразы из "Братьев Карамазовых" закрепилось в памяти, оказывались давно знакомыми при повторном чтении, это чтение не просвистело мимолётно, как скажем романы Дюма.

Конечно, теперь я читаю многое и перечитываю совсем по-другому, чем в юности - смакуя по-настоящему поэтическое, художественное - упиваюсь как в сладостном сновидении, и одновременно сопоставляя, вероятно, даже не нарочно - с теми моими мировоззренческими соображениями, как у Пушкина "плодами любимых дум", и отмечаю это на страницах растянувшегося на годы "интеллектуального дневника" - возможно нередко поверхностно, нелепо, парадоксально, да - на что способен. Некоторое свежее утешенье, что как и "Дневник писателя" те же "Братья Карамазовы" - тоже своего рода "интеллектуальный дневник" - только в форме романа с неким, что называется, детективным сюжетом, неординарными, в какой-то степени патологическими характерами персонажей, через которые неприкрыто просвечиваются выстраданные идеи русского европейца ХІХ века - Фёдора Михайловича Достоевского.

Мир несовершенен, и виновник этого несовершенства не тот, кто этот мир таким создал, а тот, кто возомнил о себе, что он - венец творенья - и раз так, так ему "всё позволено". В этом Достоевский по-моему совершенно прав - единственный девиз всего дочеловеческого живого на Земле - проживание и выживание своего вида, своего рода, разумеется, при существовании - тут никуда не денешься - и травоядных - растения не всегда могут уберечься от них колючками или ядовитостью, и плотоядных - но лишь для удовлетворения голода - отнюдь не сверх того; однако если бы не природные катаклизмы - резкие изменения климата, потоп, наступление пустынь - сосуществование сотен тысяч видов флоры и фауны, безусловно, приемлемо. Между тем: "Я думал: "Жалкий человек, чего он хочет!.. небо ясно, под небом места много всем, но беспрестанно и напрасно один враждует он - зачем?"

Попутно - как смутно-грязноватый фон вымалёвываются биографии Пушкина, Лермонтова и Достоевского - но в творчестве их такое сильнодействующее гуманное (не подберу другого эпитета кроме этого заезженного) начало, такая жажда, чтобы торжествовало истинно человеческое - хоть проблеском - даже у Пугачёва, Алеко из "Цыган", как отмечал и Достоевский в речи о Пушкине, Онегине, Сальери, который способен хоть восхищаться творениями Моцарта, и у заключенных "Мёртвого дома", и у всех Карамазовых, хотя - далеко ушли от этого, человеческого, пусть христианского в изначальном понимании - и отец братьев Карамазовых, и Смердяков, и жалкий лицемер Ракитин.

У Гоголя это просто "мёртвые души", у Салтыкова-Щедрина "игрушечного дела людишки", у Льва Толстого бесчувственные чиновники, у Чехова - некоторые жалкие господа, ибо им человеческого "не дано". Для Достоевского эти типы отвратительны, он к ним беспощаден, впрочем, как я как-то замечал, неидеальное что ли, потому как бы несколько карикатурное - в Фоме Опискине - немного Гоголь в кривом зеркале, также как Тургенев в одном из героев "Бесов". Да и большинство выведенных в тех же "Братьях Карамазовых" - мечутся по жизни, сами себя потеряв и сами не зная - что им нужно для счастья, то есть для того, чтобы наслаждаться полнотой жизни как "естественный человек" - писал я об этом - Пушкин. В согласии с предназначенным свыше - только по-моему, атеистическому - не с Богом, верней, с такой его ипостасью, которая предполагает совершенную совместимость с миропорядком, с той мировой гармонией, понимаемой разве что метафизически.

В продолжение этих моих - как может показаться - полумистических идей, ранее излагаемых - не божественная, но эволюционная направляющая, доведшая свою действенность творением всего бесконечно разнообразного живого на земле, может и где-то ещё в космическом беспредельном - вплоть до разумных существ, человека - как-то опекает и род человеческий, по тем же эволюционным законам, зажигая в душах творцов "искры Божьи" - способность творить в "третьеспиральном" - возможно главной цели существования гомо сапиенс на нашей планете. И те, кто вносили свой нетленный вклад в "третью спираль" - проводники созидающего по - неведомо как и кем установленный законам, и эволюционным - те же Пушкин, Достоевский - не напрасно наставляли нас на путь истинный…

Мишень Достоевского - человека и литератора, что в его личности неразрывно - зло во всех его разновидностях. Отчего оно, откуда берется - если по Достоевскому: от устранения Бога, как источника, в общем, Добра, то при замене Бога на то, о чём выше изложено, как моё понятие Добра в противовес Злу - разница лишь в словесных обозначениях. Зло в зародыше, в душах потенциальных бездушных убийц - словесное противоречие кажущееся - и как невероятно проросли эти семена зла - уже в цивилизованном двадцатом веке.

Меньше полутора веков прошло со времени написания "Братьев Карамазовых", но прочтение с оглядкой на прошлое высвечивает и непреходящее, и пророческое, и то, что перемолото за минувшие бурные годы. Близкие писателя, его биографы отмечают, что Достоевский очень любил детей; можно согласиться, наивно-безгрешных, хотя что-то недоброе, по моим наблюдениям, прорезывается у некоторых малышей уже в весьма раннем возрасте. В рассматриваемом романе несколько эпизодов издевательств над детьми, зверского убийства невинных могут вызвать упрек автору в том, что он прибегает к запрещенным приёмам, вызывая невольное сочувствие к жертвам насилия и ненависть к злодеям, воплощенному Злу, для чего не обязательно литературное мастерство, достаточна голая публицистика.

Но после двадцатого века - с Освенцимом, Бабьим яром, Хиросимой эти эпизоды представляются лишь досадными исключениями в житейском океане, так же впрочем, как и отцеубийство; но и кровавые разборки между близкими родственниками в наше время, пожалуй, не такая уж редкость. Вероятно, социологи могут возразить, что звучит старая песня о падении нравов именно в наш век - от времени библейских - как обличали пророки, и римской империи, и мрачного Средневековья ("ужасный век, ужасные сердца") - та же, в общем, ситуация, что и у Карамазовых, и в семье Фёдора Достоевского со страшным скупердяем - отцом его.

Но для Достоевского проявления Зла во всех его личинах - не досадные частности человеческого бытия, а нечто неотвратимо-апокалиптическое, и проблема теодицеи для него не абстрактна. И, главное, не всё так уж безнадёжно: встречаются люди, тот же князь Мышкин, натуре которого зло, так сказать, противопоказано, да и многие возможно творят злое по неведенью, не зная Бога - то есть не держась нравственной, христианской основы.

Это несчастные грешники, по-своему страдающие, и святой отец старец Зосима скорбно-сочувственно склонился перед предстоящим хождением по мукам беспутного Дмитрия Карамазова. Как сказано выше, Достоевскому чужды, так сказать, декорации, в которых кипят "страсти роковые" - читатель, как и я, домысливает картины интерьера дома Карамазовых, трактира, улиц заштатного городка, одежду большинства персонажей - дескать, не это главное, можно и без этого, и в жизненных личных драмах не на такое обращаем внимание.

Мне кажется, на этот феномен можно взглянуть по-иному. Мережковский определил Достоевского как "тайновидца духа", в отличие от "тайновидца плоти" Льва Толстого. Я бы условно зачислил Достоевского к разряду химиков, а Льва Толстого физиков микромира. Поясню - химик, исследуя, скажем, металлы, определяет, что в определенных условиях железо - ржавеет, олово на сильном морозе становится хрупким, медная скульптура покрывается со временем патиной, ртуть - жидкость и собирается в шарики, благородные металлы сохраняются неизменными и золото чарует своим блеском. Физика микромира нового времени отвечает на "почему?" - и почему ржавеет железо, и ртуть при комнатной температуре жидкость, и золото такого цвета, и уран способен трансформироваться в колоссальную энергию.

У Льва Толстого события романов и повестей - "Войны и мира", "Холстомера", "Воскресенья", "Крейцеровой сонаты", "Хаджи Мурата" текут, можно сказать, естественно, без авторских нажимов и подставок, отличие от требований завлекательной драматургии, с её условностью и заданностью, позволяющей выставить на сцене такие столкновения персонажей, в которых они сразу или по ходу действия раскрывают для зрителя всю свою подноготную - со степенью достоверности, зависящей от актёрских талантов. И не случайно Лев Толстой не признавал величия Шекспира, не считал достойными любимого им Чехова его пьесы, и в последние годы жизни в своём дневнике разносил в пух и прах драматические произведения Горького. Возможно этим же обусловлено отношение Льва Толстого к Достоевскому.

Если для Льва Толстого круг его интересов и тревог, в общем, замыкался на России, на тех, кто её населяет, то для Достоевского взаимоотношения России и Запада представлялись исторически крайне важными, и в этом плане его мысли можно считать пророческими. Согласен, рассуждаю по-дилетантски, совсем недостаточно широко и глубоко вникнув в созданное Достоевским и осмысленное замечательными культурологами уже в ХХ веке. Для Льва Толстого, как и для Пушкина, Запад - пленительный источник многовековой культуры, и радости, и трагедии; и духовное ничтожество людишек, представленное Свифтом; Гёте в "Фаусте" - не только посетителей заведения Ауэрбаха, но и узколобого Вагнера; французских классиков ХІХ века - присуще и обитающим в российской действительности, как и святость, и благородство - не без того во всех слоях общества.

А для Достоевского, как и для Пушкина, Россия - это такое родное, особенное, какого нет на Западе, и привитое Петром западное лишь затронуло слегка исключительную душу народа российского, и тоска может одолеть лишь при действительном засилии "мёртвых душ". Для Достоевского, узнавшего Европу вблизи, "мёртвые души" относительно сытого мещанства могут быть соблазнительными для погружающихся в законопослушную безнравственность или приманки социалистической уравниловки, сметающих препятствующих осуществлению такой утопии. Цивилизованный Запад свысока смотрит на варварский Восток - включая Индию, Китай и Россию, от которой можно ожидать всякого варварского. И упования на развитие науки и техники, также идущее с Запада, для полупатриархальной, ещё не развращенной России, не сулит ничего хорошего.

И Лев Толстой не очень жаловал науку, полагая, что от её достижений ни человечество, ни отдельный человек по-настоящему счастливее не станут. Между прочим, сегодня ребёнок, заболевший так же, как любимый сын Толстых Ванечка, благодаря современной медицине, безусловно, остался бы жив, как возможно и Алексей - сын Достоевского. Как я понимаю, по Достоевскому - наука затуманивает ясное понимание человеком его места в мире с опорой на сугубо нравственные начала, сбивает его с толка. Наверное многое из высказанного мной поможет прояснить, прерываемой для сокращения несколько громоздкой для моего сжатого опуса, цитаты из "Дневника писателя" за 1877 год.

"Анна Каренина" - вещь, конечно не новая по идее своей, но неслыханная у нас доселе. Вместо неё мы, конечно, могли бы указать Европе прямо на источник, то есть на самого Пушкина, как на самое яркое, твёрдое и неоспоримое доказательство самостоятельности русского гения и права его на величайшее мировое, общечеловеческое и всеединящее значение в будущем… Тем не менее "Анна Каренина" есть совершенство как художественное произведение, подвернувшееся как раз кстати, и такое, с которым ничто подобное из европейских литератур в настоящую эпоху не может сравниться, а, во-вторых, и по идее своей это уже нечто наше, наше своё родное, и именно то, что составляет нашу особенность перед европейским миром, что составляет уже наше национальное "новое слово", или, по крайней мере, начало его, - такое слово, которого именно не слыхать в Европе и которое, однако, столь необходимо ей, несмотря на всю её гордость…

В "Анне Карениной" проведен взгляд на виновность и преступность человеческую. Взяты люди в ненормальных условиях. Зло существует прежде них. Захваченные в круговорот лжи, люди совершают преступление и гибнут неотразимо: как видно, мысль на любимейшую и стариннейшую из европейских тем. Но как же, однако, решается такой вопрос в Европе? Решается он там повсеместно двояким образом. Первое решение: закон дан, написан, формулован (так это слово напечатано), составлялся тысячелетиями. Зло и добро определено, взвешено, размеры и степени определились историческими мудрецами человечества, неустанной работой над душой человека и высшей научной разработкой над степенью единительной силы человечества в общежитии. Этому выработанному кодексу повелевается следовать слепо. Кто не последует, кто преступит его, - тот платит свободою, имуществом, жизнью, платит буквально и бесчеловечно".

Да не о том ли самом идёт речь в "Легенде о Великом инквизиторе"? Выработаны законы, так сказать, конституция официального христианства, а тех, кто её как угодно нарушает, хоть высказываниями - еретик, и место его - на костре. А мы, советские люди, разве не проходили подобное - "под знаменем марксизма-ленинизма", и тот же Карл Маркс, а может, и сам Ленин, доживи они до 1937-го года и начни высказывать свои мысли, даже теоретически несвоевременные, как пить дать, загремели бы в Гулаг. Обратим внимание и на слова о "высшей научной разработке" в приводимой цитате, - в данном контексте явно неодобрительно.

"С тем вместе, несмотря на всю ненормальность и нелепость устройства того, что называем мы нашей великой европейской цивилизацией, тем не менее пусть силы человеческого духа пребывают здравы и невредимы, пусть общество не колеблется в вере, что оно идёт к совершенству, пусть не смеет думать, что затемнился идеал прекрасного и высокого, что извращается и коверкается понятие о добре и зле, что нормальность беспрерывно сменяется условностью, что простота и естественность гибнут, подавляемые беспрерывно накопляющейся ложью".

Ограниченность и приземлённость интересов, пошлое мещанство, ханжество европейского, а теперь можно сказать, и североамериканского обывателя, если это и впрямь так для подавляющей части населения, - безусловный "Закат Западного мира" по Шпенглеру, и мрачные годы господства гитлеровского фашизма над Европой могли подтвердить самые мрачные пророчества. И торжество Зла, вырвавшегося из пут законного и относительного благополучия, и нагло попирающего проблески добра в душах, отпечаталось в периоды и Первой мировой войны, и локальных войн во всём мире, и гражданских - в России, Испании, постсоветском пространстве. И всё же - немало замечательного в литературе, искусстве, науке, технике принёс двадцатый век человечеству. Но сделались ли люди свободнее, благороднее, счастливее; сошла ли на нет социальная несправедливость, как один из источников зла? По Достоевскому "первое решение" - стараться жить по более или менее устоявшимся законам общественного устройства. Но…

"Другое решение обратное: так как общество устроено ненормально, то и нельзя спрашивать ответа с единиц людских за последствия. Стало быть, преступник безответственен, и преступления не существует. Чтобы покончить с преступлениями и людскою виновностью, надо покончить с ненормальностью общества и склада его. Так как лечить существующий порядок долго и безнадёжно, да и лекарств не оказалось, то следует разрушить всё общество и смести старый порядок как бы метлой. ("Весь мир насилья мы разрушим до основанья…") Затем начать всё новое, на иных началах, ещё неизвестных, но которые не могут быть хуже теперешнего порядка, напротив, заключают в себе много шансов успеха. Главная надежда на науку".

О какой "науке" идёт речь, понятно из дальнейшего: "Ясно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из неё самой и что, наконец, законы духа человеческого столь ещё неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределённы и таинственны, что нет и не может быть ещё ни лекарей, ни судей окончательных, а есть тот, который говорит "Мне отмщение и аз воздам". И в "Анне Карениной" "Выражено это в огромной психологической разработке души человеческой, со страшной глубиной и силой, с небывалым у нас реализмом художественного изображения" - именно то, что "никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно и от виновности и преступности".

Итак, по Достоевскому, общество больно "ненормальностью" прежде всего человеческих взаимоотношений, и, так сказать, вирусы этой заразной болезни таятся в душах людей, в основном, или в большей или меньшей степени грешных - не перед уголовным правом, но - высшим судом совести, истинно христианского смирения и любви к ближнему. Чудится мне в этом некий раннехристианский максимализм, и коммунистические утопии того же порядка - род человеческий не выдрессируешь, и очень он уж разный, и может быть, всё-таки что-то можно изменить к лучшему "по науке". Что ни говори, но сравнивая жизнь пролетариев в Англии позапрошлого века - по Марксу или по Диккенсу, когда эта страна была главной колониальной державой; или рабов из Африки на плантациях хлопка в Америке в те же времена, и - нынешнюю жизнь их потомков, то нельзя не отдать должное достижениям науки и техники, социальному прогрессу. Так же в прошлом голодное существование миллионов в перенаселенных Индии, Китае, хотя и сегодня кое-где в Африке дети могут умереть голодной смертью.

Но напомним, что буквально в первой фразе "Анны Карениной" говорится о семьях счастливых, которых видимо немало было и в дворянстве, и тем более в крестьянстве. Да и лет уже сорок как мою семью - с моей женой, сыном, дочкой, внуком - вправе отнести к категории счастливых. А, узнавая о жизни разных народов мира, задумываешься над тем, что ни степень материального благополучия, ни социальное положение, ни успехи в реализации своих способностей не определяют уровня или ощущения радости жизни, и, как заметил Лев Толстой в "Войне и мире" - можно совершать безнравственные поступки или испытывать превратности судьбы и несмотря на это чувствовать себя счастливым.

Но - счастливыми в самом деле могут быть и совершенно безнравственные, что скорей всего сочетается с тем, что поэтому несчастливы другие. И напротив, праведники нередко оказываются в положении униженных и оскорбленных. И первые могут не чувствовать угрызений совести, и вторые не ощущать себя несчастными. И всё-таки неспроста мировые религии - иудаизм, христианство, ислам, и буддизм устанавливают приоритет моральных норм, обязательных по крайней мере применительно к той или иной этнической группе. И унаследованное от дочеловеческих предков "свой-чужой" зачастую доминирует в межчеловеческих отношениях, даже среди единоплеменников, единоверцев, родственников.

"Ненормальность" человеческого общества по Достоевскому можно синонимически определить как нездоровье, и в периоды жестоких диктаторских режимов, войн, революций, мятежей болезненное состояние резко обостряется, приводит к страданиям значительного числа, если не большинства населения там, где указанное имеет место. Литература всех времен и народов так или иначе касалась и таких симптомов общественного неблагополучия. Но, пожалуй, обстоятельней рисовалось несоответствие между запросами индивида и возможностью их реализации. Но от выразительных описаний "ненормальностей" - и в общественном устройстве, и в судьбах отдельных личностей - до диагностики глубинных причин - этот рывок совершил Лев Толстой прежде всего как художник слова.

Возвращаясь к параллельным достижениям физики, которая объясняет - почему ртуть жидкая, материя атомов урана трансформируется в энергию, атомы углерода образуют алмаз и служат основой генетического кода, и цвет золота именно такой - и Лев Толстой вскрывает истинные причины поступков и даже мыслей тех, кто рождается на страницах его произведений. Но разве не до того же доискивалась наука хронологически почти параллельно с жизнью Льва Толстого, в начале ХХ века - Зигмунд Фрейд, Иван Павлов, Чарльз Шеррингтон? В предыдущих фразах вкраплялось слово "параллельно". В "Братьях Карамазовых" есть и такой пассаж: "… находились и находятся даже и теперь геометры и философы…, которые сомневаются в том, чтобы… всё бытие было создано лишь по эвклидовой геометрии…" Но согласно теории относительности бытие устроено не совсем по эвклидовой геометрии, и, скажем, летящий по прямой луч отклоняется, проходя мимо массивных небесных тел, и в таком, можно сказать, искривленном пространстве параллельные могут и сойтись и разойтись. Можно добавить, что создателя теории относительности Альберта Эйнштейна вдохновило как раз чтение романов Достоевского.

И наука неопровержимо объяснила - почему именно так оно и есть с неэвклидовой вселенной. Похоже, на старости лет моё мышление несколько зациклилось на "почему?" - в подходе к самым разным явлениям: скажем, разбегания галактик или симпатии моих знакомых к определенным политическим партиям, национальном характере или замедлении развития комнатного растения, засилии попсы в нашем эфире и капризах климата на планете в последние годы. Понятно, в этом перечне с налету привязал свои "почему?" к первому, что приходило в голову. Вынужден повториться в том, что ранее уже касался этого, но для дальнейшего желательна такая присказка.

Из "Египетских ночей" Пушкина. "Зачем крутится ветер в овраге, подъемлет лист и пыль несёт, когда корабль в недвижной влаге его дыханья жадно ждёт? Зачем от гор и мимо башен летит орёл, тяжел и страшен, на чахлый пень? Спроси его, зачем арапа своего младая любит Дездемона, как месяц любит ночи мглу? Затем, что ветру и орлу и сердцу девы нет закона…" В заключение "таков поэт…" Сегодня мы вправе констатировать, что метеорологи могут даже предвидеть пути и силу ветров; орнитологи - причины такого поведения птицы, пускай не абсолютно. Что касается Дездемоны, то, в отличие от русского перевода "за муки", в оригинале девушку покорили рассказы о том, что ему пришлось испытать в жизни, и почему девушка - не всякая, но какая-то может влюбиться в зрелого мужчину, неординарную личность - показал и сам Пушкин - не столько в "Онегине", сколько в "Полтаве" - почему юная Мария отвергла лихих парубков и отдалась умудренному жизнью старцу. Смею предполагать, что нечто подобное произошло и со мной, верней, с моей Сашей сорок четыре года назад, когда она сама вручила мне стихотворное признание в любви.

Лев Толстой скрупулезно диагностировал все стадии отношений Анны и Вронского - и неизбежность для неё "аз воздам". Но разве внимательному и вдумчивому читателю нельзя постичь суть взаимоотношений Дмитрия Карамазова и Грушеньки. Вслед за Достоевским повторю - я не литературовед, скажу, как я это понимаю. Дмитрий Карамазов - это своего рода Евгений Онегин, которому "всё позволено" - и запросто добивается исполнения того, что вдруг очень захочется - соблазнить невинную девушку, но продолжать с красавицей любовницей уже неинтересно; подразнить Ленского, зная наперёд впечатлительность и ранимость приятеля; наплевать на поэзию балета "надоел". И какой интерес в девице, которая сама бросается ему на шею, то ли дело завоевать блистательную светскую даму. А разве не так же отнёсся Дмитрий Карамазов к жертвующей своей частью ради отца Катерины, устремившись к непостоянной, капризной, по нынешней характеристике, стерве, своенравно пользующейся властью своих женских чар под настроение? И без экранизации с замечательными актёрами читатель может понять - почему таков Митя и чем обусловлены его поступки, и над чем неразрешимым мучительно размышляет Иван, и как судорожно держится за христианскую веру Алёша. Приходится домысливать, но Достоевский открывает нам гораздо больше, чем, допустим, Шекспир в "Гамлете" - благо каждый актёр или зритель может представить по-разному его сущность.

Выскажу предположение, что автор художественного произведения не отдаёт себе отчёта в том, почему обрисованные им персонажи поступают именно так и такое чувствуют и говорят. Устами импровизатора в "Египетских ночах" Пушкин признаётся: "Всякий талант неизъясним. Каким образом ваятель в куске каррарского мрамора видит сокрытого Юпитера и выводит его на свет, резцом и молотом раздолбля его оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами, размеренная стройными однообразными стопами?" Можно продолжить серию подобных "почему?" Почему Пушкин, а не Дельвинг или Кюхельбекер? Почему поэт, а не дипломат или учёный? Почему Болдинская осень, а не весна предыдущего года? Почему "Моцарт и Сальери"? Возможны догадки достаточно осведомленных исследователей, но строгая наука и "железные" доказательства остаются в стороне.

Вероятно, и у Льва Толстого, и у Достоевского недоверие к науке основано на том, что она, наука, далека от разрешения главных, с их точки зрения, проблем - почему люди такие, и отчего столь живуче в душах аморальное, звериное начало, и как наставить людей на путь истинный, не завлекая их бессмысленной обрядностью, ложными соблазнами, призрачными утопиями "светлого будущего" в разных вариантах. И диапазон философских систем, так или иначе трактующих природу человека, замечу, в ХХ веке необычайно обогатившейся ответвлениями от основных направлений, свидетельствует о том, что умозрительный подход недалеко ушёл от построений античных мыслителей с их порой гениальными прозрениями, разве что постулируя принципы человеческого мышления, намечая подоплёку поведения определённых личностей.

Что ж, беру на себя смелость полагать, что "Братья Карамазовы" - также своего рода интеллектуальный дневник, как и мой, только заполняемый гениальным литератором; то же говорилось о прозе Гейне. И места, где происходят события под псевдонимами - Старая Русса, Оптина пустынь, знакомая с детства Чермашня. И ряд прототипов действующих лиц - по воспоминаниям из "Мертвого дома", из газетных публикаций, лишь несколько литературно обработанные, и эпизоды личных впечатлений, и множество цитат - из Пушкина, Гёте, Лермонтова, Некрасова, Шиллера, Салтыкова-Щедрина, Прудона, Библии, Флобера, Тютчева, Шекспира, Крылова, Белинского, Минаева, Карамзина… Большая часть этих имен можно встретить и на страницах моего "интеллектуального дневника". А сколько ссылок на исторические сведенья - и древнего мира, и современности…

Характерны высказывания Дмитрия Карамазова. "… Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Я, брат, очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды". И потом: "Идеи, идеи, вот что! Эфика. Это что такое эфика? - Эфика? - удивился Алёша. Да, есть такая наука… только… я признаюсь, не могу тебе объяснить, какая наука". Должно быть, Дмитрий говорил об этике - в русском языке порой "т" замещало "ф" - например "учение Фомы Аквинского - томизм". И далее: "Какой там был Карл Бернар? - Карл Бернар? - удивился опять Алёша. - Нет, не Карл, постой, соврал: Клод Бернар. Это что такое? Химия, что ли? - Это, должно быть учёный один, - ответил Алёша, - только признаюсь тебе, и о нём много не сумею сказать. Слышал только учёный, а какой, не знаю. - Ну и черт его дери, и я не знаю, - обругался Митя. - Подлец какой-нибудь, всего вероятнее, да и все подлецы… Ух, Бернары! Много их расплодилось!"

В примечаниях к собранию сочинений Достоевского приводится комментарий: "Клод Бернар (1813-1878) - знаменитый французский физиолог, строивший науку об отправлениях человеческого организма на фактах, опытах, точном анализе. В каждом явлении он искал материальные причины… В 1878 году, когда Достоевский приступил к своему последнему роману, в русской и иностранной печати появился ряд статей о французском физиологе в связи с его смертью. Для Дмитрия Карамазова с его представлением о бессмертии души неприемлем материализм Клода Бернара". Тот случай, когда для обывателя имя известного человека однозначно и синонимически переносится на узко конкретное, вульгарно доступное пониманию далекого от серьёзного мира науки. Достаточно вспомнить такие имена, как например: Платон, Галилей, Ломброзо, Фрейд, Карл Маркс, Эйнштейн.

И Клод Бернар отвергал вовсе не наличие души у человека или вообще живого существа - в теологическом плане, но особой жизненной силы, что сверх физических, химических, биологических процессов в организмах живых существ непременно участвует в рождении, развитии, существовании всего живого на Земле. Можно опять-таки упрощенно представить это как непризнание с позиций механистического материализма - той вроде бы идеалистической концепции, что обозначается как витализм. Убежденным приверженцем реальности доминанты "жизненной силы" был старший соплеменник Бернара Мари Франсуа Биша, также внесший значительный вклад в гистологию, и как отмечает Энциклопедия, "труды Биша сыграли значительную роль в развитии биологии и медицины". В "Ранней ягоде" вкратце рассказывалось о Биша - поскольку и его труды входили в круг чтения Онегина.

Здесь не место перечислять научные заслуги в сфере физиологии, медицины, фармакологии этого великого труженика Бернара. Интересней для нас некоторые детали его биографии, рассказанные Жозефом Эрнестом Ренаном, трудам которого по истории религии и философии можно было бы посвятить немало отдельных страниц. Итак "Клод Бернар принадлежал к числу таких людей, вся жизнь которых посвящена истине… Как в детстве почти всех великих людей, в первые года его жизни большое место занимала любовь к матери…" Может быть человеческая ущербность - у каждого по-своему - братьев Карамазовых отчасти обусловлена и отсутствием в их детстве такой возможности? И уже о Клоде Бернаре: "Он был молод и перед ним лежала совершенно неизвестная дорога… Он отправился в Париж, имея в своём чемодане пятиактную трагедию и письмо… Оно было адресовано Сен-Марк-Жирардену. Он прочёл трагедию, поступил вполне откровенно и посоветовал молодому человеку изучить какое-нибудь ремесло для жизни, занимаясь поэзией только в свободные часы.

Клод Бернар последовал этому драгоценному внушению… В качестве драматурга он, вероятно, прибавил бы ещё несколько трагедий к той куче их, которая ждёт в Одеоне признательности потомства, но сомнительно, чтобы он сделался нашим собратом (членом французской академии). Действительно, его призванием была наука… Прежде не было такого лёгкого доступа к научной карьере как теперь (то есть в конце ХІХ века). Человеческое общество было до того времени так организовано, что одно искание истины ничего не приносило тому, кто этому предавался… средства к жизни давала учёному не наука, а её применение; а из всех применений науки самым необходимым всегда являлась медицина. В языческие времена наука почти не знала другого применения; почти все ученые средних веков, мусульмане и христиане, находили опору в жизни, называя себя врачом… Можно сказать, что если бы человечество не болело, то наука и философия двадцать раз умерли бы с голоду… Бернар был врачом - собственно в очень незначительной степени. Медик, как и судья, применяет правила, которые он сам считает несовершенными, и, подобно тому, как самый лучший судья мало совершенствует законодательство, лучший врач-практик не всегда бывает учёным. Его работа так же сложна, как работа часового мастера, которому поручили исправить часы и которому запретили их в то же время открывать. Таким образом то, чего искал Бернар, - была тайна внутреннего устройства: он предпочитал ломать и насильно открывать часы, чем ощупью исправлять их, не отдавая себе ясного отчёта в своих действиях".

"Высшим законом вселенной Бернар признавал то, что он называл детерминизмом, то есть неуклонную связь явлений, совершенно не признавая при этом вмешательства какого-то сверхъестественного деятеля… Нет двух разрядов наук, как долгое время считали: одних, обладающих абсолютной точностью, других, находящихся в постоянном страхе быть опутанными, благодаря вмешательству каких-то таинственных сил. Эту-то великую незнакомку в физиологии, которую ещё признавал Биша, эту своенравную силу, которая, как утверждали, противится законам материи и делала из жизни что-то вроде чуда - Бернар абсолютно исключил".

"Быть властелином природы" - такова, в действительности, по мнению Клода Бернара цель науки о жизни". Спустя полтора века мы уже вправе, по крайней мере иначе, чем современники, взглянуть на творчество гениального литератора Достоевского и гениального учёного Бернара. Не дай Бог при этом оправдать характеристику этакого всезнайки нового времени; в "Дуэли" Чехова: "А Шопенгауэра и Спенсера он третирует как мальчишек, и отечески хлопает их по плечу: ну, что, брат Спенсер?.. И его слушают, и никто не хочет понять, что этот шарлатан не имеет права не только выражаться о Спенсере в таком тоне, но даже целовать подошву Спенсера!" "Макаки", как отзывался о таких же Чехов, но как не восхищаться "Одиссеей", лирикой древнекитайских поэтов, "Путешествиями Гулливера", да и оригинальностью Шопенгауэра, и перечитывая каждый раз не только по-новому воспринимая это нетленное, но и откликаясь в душе на это - особой настроенностью и рождающимися размышлениями.

И безусловно весьма поверхностное знакомство с Бернаром, как наверное, и с Достоевским, - навеяло мои сугубо субъективные соображения, может быть, и не глубоко продуманные, и недостаточно обоснованные, но - как невнятное объяснение в любви или сорвавшееся с языка в запальчивом раздражении. Пусть так, и всё же - высказываюсь. Крен в сторону абсолютного материализма в науке характерен для эпохи последователей французских энциклопедистов, и Бернар - их эмпирический продолжатель. Однако, как выяснилось, не всё так просто; и неовитализм, ничего общего не имеющий с неведомыми проявлениями "жизненной силы" и указывающий на специфику образования живых организмов и эволюции видов - нашел своё отражение в воззрении выдающихся учёных ХХ века, о чём я писал ранее подробней.

Так же, как литературный процесс всё более демонстрировал проникновение в глубинные пласты души человеческой и взаимоотношений между людьми. И. если, грубо говоря, в русской словесности Пушкин указал путь в этом направлении - предельно откровенно и вместе с тем поэтически-проникновенно дарить своё виденье мира, то посуровевший Гоголь передал свой ужас перед засильем "мёртвых душ", а Достоевский - перед чередой, можно сказать, патологически живых в экзальтированных состояниях. И, если Бернара можно назвать "тайновидцем плоти" в буквальном смысле, то Льва Толстого, следуя определению Мережковского, можно бы именовать "тайновидцем плоти души", если такое выражение принять метафорически. И, если Бернар волею судеб сделался не посредственным писакой, но великим учёным, то должно быть достаточно квалифицированный врач, Антон Чехов, став литератором, высветил, как никто другой до него, и на мой взгляд и после - то, что в своей глубинной сути представляет общечеловеческий организм, живой и страдающий от недугов, из многих, многих тысяч связанных между собой индивидов, но не так воедино, как в отдельном организме, а зачастую драматически разобщенно.

За годы, прошедшие с эпохи Достоевского и Бернара наука ответила на множество "почему?", касающихся устройства микро- и макромира, живых организмов вплоть до человеческой психики. И вместо жутких эсхалотических пророчеств определяет реальные проблемы, с которыми человечество и может, и должно справляться для своего выживания. Правда, в стороне от сугубо научных прогнозов и предложений остаются, если можно так обозначить, анализ человеческих натур и взаимодействие между ними - по невероятной сложности и многозначности недоступных методам науки, хотя психологи, социологи подступаются к этому, но - проницательно и неприкрыто такое схвачено в произведениях Достоевского, Льва Толстого, Чехова, других литераторов, философов, мыслителей - и угрозы для человеческого существования исходят уже из реалий нового времени, о чём и я размышлял в другом своем опусе.

В заключение - не знаю, заметил ли это потенциальный читатель - комментируя строки Пушкина из "Египетских ночей", я допустил подмену - авторских "зачем" - своим "почему?" - а это разные вещи, особенно, когда это касается не ветра и орла, но человеческих поступков и мыслей. "Зачем младая Дездемона арапа любит своего" - я пробовал ответить на "почему?" - наверное естественна тяга девушки к личности незаурядной, тем более выдающемуся кумиру подданных, поклонников, находящемуся в ореоле славы; и примеров тому сколько угодно - и в старину, и сегодня. И предположение, что дескать возможные наследники такого человека, дети от той, что ему отдалась - имеют больше шансов на обеспеченность, престижное положение, не говоря уже о повторении родительских талантов - не выдерживают критики. Скорее тут срабатывает доминанта врожденного следования иерархичности - не только во взаимоотношениях мужчины и женщины; пожалуй, явственнее у первых, чего я также касался в соответствующем опусе.

Но "зачем?" - выходит далеко за рамки частных контактов между людьми. Может ошеломить кажущейся нелепостью вопрос: "зачем?" - и тот же Достоевский, и такие "Карамазовы", и Бернар, и Чехов, и Эйнштейн, и все мы, и тем более - Герострат, Наполеон, Ленин, Гитлер? Может, с таким же успехом можно вопрошать: зачем "большой взрыв", приведший к образованию вселенной - допустим, дело было именно так; и зачем солнечная система, и возникновение живого на Земле, да ещё в таком бесконечном разнообразии? И становление вида гомо с превращением в гомо сапиенс и такой запутанной историей человечества? Самоуверенно настаиваю, что моя монадология отвечает на эти "зачем?" доказательнее, чем абстрактная телеология, в сущности обосновываемая Тейяром де Шарденом, Тезис бунтарей у Достоевского: "Если Бога нет, то всё позволено" - с восклицательным или вопросительным знаком, но если и нет Бога и никоим образом, то: позволено и атому, и человеку - вовсе не "всё" - если абстрагироваться от навязчивого моралите. А вот насчёт того, что многое позволено - в свете "зачем?" - вопрос остаётся, и мне ли его разрешать…

 

Дизайн: Алексей Ветринский