КАКИМ ДЛЯ МЕНЯ ПРИШЕЛ В ХXI ВЕК "ФАУСТ"

Необходимо предисловие

Отец мой начал собирать свою библиотеку еще будучи студентом Петроградского университета в начале 20-х годов прошлого века, и продолжал после переезда уже семейным человеком в Москву, где я родился в 1927 году. В дальнейшем пополнение книжного собрания частично осуществлялось при посещении букинистов. Семья наша распалась еще до войны; моя мама со мной перебралась в Киев. В годы войны я с мамой и другими членами семьи был в эвакуации; а отец прошел всю войну - и свидетельства тому хранящиеся у меня его боевые награды, в том числе медали: "За взятие Кенигсберга" и "За победу над Японией". После войны мой отец жил в Москве, я навещал его нередко бывая в командировках; и таким образом моя обширная домашняя библиотека пополнялась некоторыми дореволюционными изданиями, вероятно, представляющими ныне библиографическую редкость. В том числе изданную в начале ХХ века книгу А.В.Швырова "Легенды европейских народов". И то, что я собираюсь высказать о "Фаусте" Гёте, хотелось бы предварить страницами из упомянутой книги.

ФАУСТЪ

Въра въ чернокнижие, астрологию и другия таинственныя науки, дающия яко бы возможность сноситься съ загробнымъ міромъ и пове-лъвать духами, была сильно распространена въ Средние въка не только среди простого народа, но даже и среди ученыхъ. Къ астрологии чувствовали склонность такие люди, какъ Корнелий Агриппа, Парацельзъ, Карданусъ, Томасъ Кампанелла и Альберти Магнусъ. Въ Краковъ въ XVI столътии, въ тамошнемъ университетъ, публично читались лекции по черной магии.

Чернокнижниковъ, колдуновъ, маговъ и волшебниковъ, несмотря на строгости религии, въ Средние въка было чрезвычайно много; но еще больше ходило среди народа всякихъ разсказовъ о людяхъ, обладавшихъ таинственнымъ могуществомъ вызывать при помощи заклинаний нечистую силу.

Уже въ ХII столътии среди народа ходила легенда о Теофилъ, сенешалъ епископа Адамаскаго. Теофилъ въ погонъ за земными благами продалъ чорту душу. Послъ многих лътъ наслаждений, присутствуя однажды при обращении какого-то гръшника на истинный путь, онъ вдругъ созналъ свои великия прегръшения и ръшилъ раскаяться. Но боясь прямо обратиться къ Богу, онъ прибъгъ къ посредничеству Пресвятой Дъвы и молилъ ее о заступничествъ, и та, сжалившись, упросила Иисуса Христа простить великаго гръшника.

 Почти то же самое разсказывалось и о златокузнецъ Конрадъ Вюрцбургскомъ. Съ течениемъ времени такихъ легендъ, гдъ разсказывалось о разныхъ чудесахъ, совершаемыхъ людьми при посредствъ дьявола, накопилось цълые десятки, причемъ одни и тъ же чудеса приписывались разнымъ лицамъ.

Въ XVI столътии отдъльные разсказы о сношенияхъ людей съ загробнымъ миромъ и съ дьяволом cгруппировываются вогругъ одного лица и порождаютъ легенду о Фаустъ. Легенда эта создалась въ Германии и быстро распространилосъ по всей Европъ не только потому, что въ ней, какъ въфокусъ, соединились отдъльныя предания, но также и вслъдствие того, что въ ней наивно и ярко была изображена борьба между религией и наукой, между авторитетомъ и разумом, между слъпой върой и мыслью, между аскетическимъ отречениемъ и чувственными удовольствиями, то борьба, отголоски которой еще не замолкли до сихъ поръ.

Нъкоторое время поляки утверждали, что Фаустъ есть нечто иное, какъ сколокъ съ ихъ пана Твардовскаго, но теперь доказано, что Фаустъ не пустая народная выдумка, но дъйствительное лицо, жившее и дъйствовавшее въ Германии въ первой половине XVI столътия. Генрихъ Гейне, опровергая поляковъ, говоритъ, что "доктор Иоганнесъ Фаустусъ натура настолько глубоко честная, правдивая, глубокомысленно наивная, стремящаяся познать сущность вещей и даже въ своей чувственности столь ученая, что можетъ быть либо чистымъ измышлениемъ фантазии, либо нъмцемъ".

Объ Иоганнъ Фаустъ, какъ о дъйствительномъ лицъ, упоминаетъ Меланхтонъ, знаменитый помощникъ Лютера и землякъ Фауста, такъ какъ оба они родились въ Швабии, маленькомъ городкъ Кудлингенъ. О немъ упоминаетъ Дельріо, какъ о другъ Корнелия Агриппы; Гесснеръ говоритъ объ его смерти и сравниваетъ съ Парацельзомъ.

Отъ всъхъ этихъ писателей мы узнаемъ, что Фаустъ родился въ концъ XV столътия въ Кудлингенъ въ бъдной крестьянской семьъ, а умеръ въ 1540 году въ Римлихъ, близъ Виттенберга. Въ молодые годы онъ учился въ Краковъ, затъмъ получилъ наслъдство отъ своего дяди, которое быстро спустилъ, после чего занялся магией и отыскиваньемъ философскаго камня. Въ такихъ тайныхъ наукахъ, какъ астрономия, чернокнижие и пр., онъ по замъчанию современниковъ, достигъ большихъ успъховъ и могъ сноситься съ разными духами. Въ это искусство онъ посвятилъ также своего слугу Вагнера и вмъстъ съ нимъ, какъ два странствующихъ схоласта, путешествовали по Германии. Вагнера онъ представлялъ то своей тънью, то Мефистофелемъ. За двадцать четыре года этихъ странствований Фаустъ съ Вагнеромъ побывали въ Эрфуртъ, Зальцбургъ, Лейпцигъ, во Франкфуртъ-на-Майнъ, при дворъ императора Максимилиана и т. д.

В Эрфуртъ Фаустъ читалъ свои объяснения къ Гомеру и такъ ярко и живо характеризовалъ гомеровскихъ героевъ, точно ихъ видълъ лично. Студенты, слышавшие неразъ о томъ, что онъ далеко проникъ въ тайны магии, просили показать въ дъйствительности героевъ гомеровскаго эпоса, на что Фаустъ согласился. Въ назначенный день онъ собралъ всъхъ желавшихъ у себя въ комнатъ, закрылъ доступъ свъту и запретилъ разговаривать; затъмъ по его приказанию гомеровские герои стали появляться другъ за другомъ. Особенно сильное впечатлъние произвелъ на студентов циклопъ Полифемъ - это былъ гигантъ съ однимъ глазомъ во лбу, съ кудластой рыжей бородой, державший во рту человъческую голень, какъ будто онъ только-что съълъ всего человъка.

Замътивъ, что появление Полифема особенно устрашило зрителей, Фаустъ сдълалъ видъ, будто не можетъ прогнать его обратно въ Тартаръ; вдругъ раздался страшный подземный ударъ, отъ котораго потряслось все здание и многие попадали на полъ. Впослъдствии нъкоторые увъряли, что будто Полифемъ даже укусилъ ихъ. Результатомъ всего этого явилось выселение Фауста изъ Эрфурта.

Пребывание Фауста въ Лейпцигъ увъковъчено двумя картинами, находящимися въ Ауэрбаховскомъ кабачкъ. Одна изъ этихъ картинъ изображаетъ Фауста въ кругу пирующихъ студентов, а на другой - Фауста, улетающаго на бочкъ.

Въ иныхъ мъстахъ къ Фаусту относились съ доброжелательствомъ, въ другихъ же грозили тюремнымъ заключениемъ и даже смертью. Такъ курфюрстъ Иоганнъ Саксонский за какия-то темныя продълки хотелъ посадить его въ тюрьму, и Фаусту пришлось спасаться бъгствомъ; у императора же Максимилиана, наоборотъ, онъ пользовался симпатией и неразъ по его приказанию показывалъ свои фокусы, вызывая древнихъ героевъ.

Умеръ Фаустъ близъ Виттенберга, какъ говорятъ, задушенный своимъ слугою и спутникомъ Вагнеромъ. О смерти его упоминаютъ нъсколько писателей. Теологъ Гастъ въ 1545 году говоритъ объ "ужасной кончинъ некроманта Фауста". Меланхтонъ также упоминаетъ о смерти своего земляка. Врачъ Филиппъ Бегарди въ своемъ "Indix sanitasis", появившемся въ 1549 году, посвящаетъ нъсколько строчекъ смерти "знаменитаго человъка, называвшаго себя Фаустомъ philosophus philosophorum etc и обладавшаго большимъ искусствомъ въ врачевании и всякаго рода предсказанияхъ, прославившагося во всъхъ странахъ, княжествахъ и королевствахъ и обманувшаго немалое количество людей". Въ хроникъ графа Фробена Кристофъ фонъ-Цишнернъ говоритъ, что "замъчательный некромантъ Фаустъ въ 1541 году въ мъстечкъ Брейгау, будучи въ преклонныхъ годахъ, былъ умерщвленъ злымъ духомъ, который при жизни назывался его зятемъ".

Таковы полудъйствительныя, полуфантастическия показания современниковъ объ интересной личности Фауста. Кромъ этихъ свъдъний, болъе или менъе достовърныхъ, имъются еще сообщения о людяхъ, выдававшихъ себя за Фауста. Это большею частью шарлатаны и ярмарочные фокусники, пользовавшиеся именемъ Фауста, чтобы побольше одурачить легковърную толпу. Объ одномъ изъ такихъ шарлатановъ упоминаетъ аббатъ Тритгеймъ, самъ втихомолку изучавший запрещенныя науки. Нъкий Сабеллискусъ называлъ себя "младшимъ Фаустомъ", кладеземъ заклинаний, вторымъ магомъ, вторым предсказателемъ будущаго по рукъ, по воздуху, по огню и по водъ". Шесть лътъ спустя тотъ же "Фаустъ младший" именовалъ себя "полубогомъ изъ Гейдельберга".

Въ народъ долгое время Фауста волшебника смъшивали съ Фустомъ - первымъ книгопечатникомъ. Заблуждение это происходило не изъ одного сходства именъ, но также и потому, что изобрътение печатнаго шрифта считалось дълом нечистаго духа. Это смъшение особенно часто выступаетъ въ кукольныхъ народныхъ комедияхъ, изображающихъ въ лицахъ жизнь Фауста.

Долгое время легедна о Фаустъ ходила въ народъ, какъ устное предание, но въ концъ XVI столътия она была увъковъчена печатно. Первая народная книжка о Фаустъ появилась въ 1587 году во Франкфуртъ-на-Майнъ. Это была первая "История о докторъ Иоганнъ Фаустъ, знаменитомъ волшебникъ и чернокнижникъ, который продалъ свою душу чорту, испыталъ немаловажныя приключения, пока не получилъ достойной себе мзды". Книжка эта написана Иоганномъ Шписомъ, составившимъ ее "для устрашения христианъ, дабы они знали, какая опасность грозитъ при сношении съ чортомъ, и оберегались бы отъ него, чтобы не подвергнуться одной участи съ докторомъ Фаустомъ".

Въ самой книжкъ разсказывается, какъ гордыя стремления къ безграничному знанию послъ основательнаго изучения земли и неба влекутъ Фауста въ пасть злого духа, котораго онъ вызываетъ при помощи разныхъ заклинаний въ дремучемъ лъсу близъ Виттенберга. Злой духъ появляется въ образъ съраго монаха. (Въ легендахъ Среднихъ въковъ чортъ часто принимаетъ образ монаха). Чортъ этотъ не самъ князь тьмы, но одинъ изъ его ближайшихъ сотрудниковъ "Мефостофель" (а не Мефистофель, какъ его называютъ теперь), что въ переводъ, по всей въроятности, означаетъ "не любящий свъта", имя придуманное какимъ-нибудь полуученым шарлатаномъ. Мефостофель предлагаетъ Фаусту слъдующее условіе: он, Мефостофель, будетъ служить Фаусту двадцать четыре года и въ это время станетъ исполнять всъ его желания и приказания; послъ же истечения срока Фаустъ душой и тъломъ будетъ принадлежать ему. Фаустъ соглашается на эти условия и даетъ чорту росписку, написанную своей кровью. Такую же росписку, какъ мы видъли, далъ чорту и епископский сенешалъ Теофилъ.

Съ того же момента Мефостофель становится дъятельнымъ и предусмотрительнымъ слугою Фауста, чъмъ-то вродъ нъмецкаго домашняго духа. Фаустъ не желаетъ больше оставаться на старомъ мъстъ и на плащъ уносится по воздуху въ Пармское герцогство, гдъ въ него влюбляется герцогиня. Затъмъ онъ отправляется въ Константинополь и повсюду спъшитъ упиться чувственными удовольствиями.

Въ концъ у него появляется желание жениться; этимъ, очевидно, авторъ хотълъ показать, что бракъ дъло рукъ нечистаго духа. Кромъ всевозможныхъ чувственныхъ удовольствий, Фаустъ погружается въ тайны волшебства, которыя спъшитъ раскрыть передъ нимъ Мефостофель, чтобы отвести его мысли отъ Бога. Но, несмотря на все, душа Фауста стремится къ познаванию божества, и самъ чортъ долженъ разсказывать ему о Богъ, о раъ и объ адъ. Подъ впечатлъниемъ этихъ разговоровъ Фаустъ неразъ готовъ раскаяться, но дьяволъ всегда во-время успъвалъ потушитъ въ немъ это желание.

Вторая часть книги "Фауста" разсказываетъ объ его предсказанияхъ, объ его разговорахъ съ Мефистофелемъ насчетъ астрологии, движения неба, сотворения мира и человъка. Здъсь же описываются его путешествие въ адъ и воздушный полетъ въ Виттенбергъ. Цълый рядъ разговоровъ съ Мефистофелемъ о кометахъ, звъздахъ и о злыхъ духахъ, мучающихъ человъка, является заключениемъ этой части книги.

Въ третьей части описывается большое число разныхъ фокусовъ и всевозможнаго рода шарлатанствъ, которыя приписываются Фаусту, тогда какъ на самомъ дълъ продълывались другими лицами. Такъ, здъсь между прочимъ разсказывается, какъ какой-то старый богобоязненный врачъ убъждаетъ Фауста покаяться, но дьяволъ заставляетъ отказаться его отъ этой мысли, угрожая изръзать его на куски, если онъ нарушитъ условие. Фаустъ снова погружается въ развратъ, и Мефистофель приводитъ къ нему красивъйшихъ женщинъ изъ всъхъ странъ. Наконецъ, на двадцать третьемъ году условия Фаустъ приказываетъ доставить ему Прекрасную Елену.

На этомъ мъстъ мы остановимся нъсколько долъе. Фаустъ, какъ мы видъли, былъ одинъ изъ тъхъ гуманистовъ, которые съ энтузиазмомъ предавались греческой наукъ и искусству и радъли объ ихъ распространении въ Германии. Центръ этой пропаганды находился тогда въ Римъ, гдъ знатнъйшие прелаты и даже самъ папа принадлежали къ этому культу. То было время, извъстное подъ именемъ эпохи Возрождения. Въ Италии поклонение передъ греческой культурой распространилось гораздо скоръй, чъмъ въ Германии, гдъ этому нъсколько помъшала реформа Лютера. Поэтому намърение Фауста жениться на Еленъ Прекрасной можно понимать аллегорически: это было желание гуманиста XVI столътия ознакомить нъмцевъ съ греческой культурой.

Мы уже разсказывали, какъ Фаустъ въ бытность свою въ Эрфуртъ показывалъ студентамъ героевъ Илиады и Одиссеи. Въ книгъ Иоганна Шписа разсказывается, какъ Фаустъ однажды за пирушкой вызвалъ Елену Прекрасную.

"Однажды въ квартиру Фауста собрались студенты, принесли съ собой разныхъ винъ и закусокъ и устроили веселую пирушку. Когда вино отуманило головы гостямъ, за столомъ поднялся веселый разговоръ о прекрасныхъ женщинахъ. Одинъ изъ присутствующихъ выразилъ мнъние, что никого бы такъ не хотълъ видъть, какъ Елену изъ Греции, изъ-за которой погибла Троя; она должна быть очень хороша, если ее столько разъ похищали и столько пролили изъ-за нея крови.

" - Если вы такъ жаждете видъть царицу Елену, жену Менелая, сестру Кастора и Поллукса, которая считалась красивъйшей женщиной въ Греции, то я могу вызвать ее, и вы увидите ее такой, какой она была при жизни, такъ какъ я уже разъ вызывалъ ее по желанию императора Карла V, показавъ ему вмъстъ съ тъмъ и Александра Великаго съ его супругой.

"Послъ этого докторъ Фаустъ приказалъ всъмъ хранить глубокое молчание и вышелъ изъ комнаты. Когда онъ снова вышелъ къ гостямъ, царица Елена шла сзади него и блистала такой красотой, что студенты не знали, наяву или во снъ видятъ они все это. Елена появилась въ драгоцънномъ темно-пурпуровомъ платьъ, прекрасные золотистые волосы были распущены и доходили ей до колънъ, глаза ея были черные, какъ уголь; маленькая, красиво сформированная головка поддерживалась бълой лебединой шеей, на щекахъ у нея игралъ легкий румянецъ, фигура ея была высокая и чрезвычайно стройная. Въ общемъ въ ней нельзя было найти ни одного недостатка. Она оглянула комнату съ нъсколько дерзкой и вмъстъ притягивающей улыбкой, отъ которой всъ студенты пришли въ неописанный восторгъ, но такъ какъ они считали ее за духа, то не проронили ни одного слова, и Фаустъ увелъ ее обратно въ комнату.

"Придя въ себя, студенты начали упрашивать доктора Фауста, чтобы онъ показалъ ее имъ завтра, такъ какъ они хотятъ привести съ собой художника, который увъковъчитъ ея образъ на полотнъ, но Фаустъ отказался, говоря, что не всегда можетъ повелъвать духами. Но онъ далъ имъ уже готовый портретъ Елены, съ котораго впослъдствии художникъ сдълалъ многочисленныя копии, разошедшияся по разнымъ странамъ. Студенты же послъ всего видъннаго не могли заснуть всю ночь. Изъ этого видно, что чортъ иногда воспламеняетъ въ людяхъ любовь и толкаетъ ихъ на развратъ, отъ котораго имъ впослъдствии трудно освободиться.

"Фаусть же, проснувшись въ полночь у себя дома и вспомнивъ объ Еленъ, которую онъ показывалъ студентамъ, вдругъ захотълъ ею обладать и утромъ, вызвавъ духа, прислуживавшаго ему, приказалъ доставить себъ Елену, которую сдълал своей наложницей. И эта Елена была именно такой, какой она показывалась студентамъ. Какъ только Фаустъ увидълъ ее, онъ воспылалъ к ней такой страстью, что не могъ прожить безъ нея ни одного мгновения, и Елена черезъ годъ родила ему сына, что привело Фауста въ неописанный восторгъ. Сына этого онъ назвалъ Jastus Faustus. Этотъ ребенокъ разсказывалъ Фаусту будущее всъхъ странъ. Когда же Фаустъ умеръ, ребенокъ и жена оба неизвъстно куда-то исчезли".

Въ началъ послъдняго года Фаустъ назначилъ своимъ наслъдникомъ Кристофа Вагнера, слугу, неотлучно находившагося при немъ. Этотъ Вагнеръ, о жизни и делахъ котораго въ 1593 году была выпущена цълая книга, тоже пользовался репутацией великаго волшебника. Фаустъ объщалъ Вагнеру, что послъ его смерти одинъ изъ подвластныхъ ему духовъ будетъ прислуживать Вагнеру.

Въ послъдний мъсяцъ договора Фаустъ начинаетъ пространно жаловаться на свою судьбу, на что Мефостофель отвъчаетъ насмъшками и поговорками. За день передъ окончаниемъ договора чортъ объявляетъ ему, что явится за нимъ въ слъдующую ночь. Это ужасное событие происходитъ въ деревнъ Римлихъ, близъ Виттенберга, куда Фаустъ удаляется вмъстъ съ своими друзьями, "магистрами, баккалаврами и другими студентами", которыхъ наставлялъ на истинный путь и предостерегалх отъ соблазновъ дьявола.

Слъдующая книга о Фаустъ была издана въ Гамбургъ Георгомъ-Рудольфомъ Видманомъ въ 1599 году. Несмотря на свои недостатки, она получила болъе широкое распространение, чъмъ книга Шписа.

По своему содержанию она мало чъмъ отличается отъ первой. Въ ней также разсказывается, что Фаустъ получилъ наслъдство отъ своего дяди, быстро его растратилъ и занялся отыскиваниемъ философскаго камня. Дьявола онъ вызываетъ также въ Виттенбергскомъ лъсу. Чортъ сперва появляется въ видъ тъни, слъдуетъ за нимъ въ домъ и тамъ принимаетъ образъ медвъдя съ человъческой головой. Такъ какъ онъ оказывается самимъ сатаной, то служить не можетъ и посылаетъ Фаусту опытнаго и быстраго Мефистофеля. Фамулусъ Фауста называется у Видмана Иоганномъ Вагнеромъ. Онъ внъбрачный сынъ католическаго священника.

За полгода до истечения договора къ Фаусту является Мефистофель въ видъ чернаго лохматаго чудовища, а за нимъ самъ сатана, который предъявляетъ ему росписку. Фаустъ два раза пытается отнять у него бумагу, но чортъ ломаетъ ему руку. Разсказъ часто прерывается напыщенными разсуждениями объ астрологии, магии, но въ общемъ книга гораздо скучнъе той, содержание которой мы только-что передали.

Нельзя обойти молчаниемъ также и то, что Фаустъ после своей смерти оставилъ нъсколько рукописей, извъстныхъ подъ заглавиемъ "Заклинания ада". Но дъйствительно ли написано это сочинение Фаустомъ или кто-нибудь другой воспользовался его именемъ, чтобы придать большую цъну своимъ сочинениямъ, точно не установлено. Издателемъ этого сочинения называютъ Вагнера, который, какъ мы знаемъ, сдълался наслъдникомъ всего имущества знаменитаго мага. Книга эта нъсколько разъ переписывалась, печатно же, однако, никогда не издавалась. Въ одной изъ рукописей имъется предисловие, написанное яко бы самимъ Фаустомъ, которое мы здъсь приведемъ такъ, какъ оно дополняетъ многочисленныя предания о Фаустъ.

"Я, докторъ Иоганнъ Фауст, - гласитъ это предисловие, - никогда прежде не занимался свободными искусствами, хотя съ юношескихъ лътъ неустанно читалъ разныя книги; однажды попалась мне въ руки книга, въ которой имълись разнаго рода заклинания. Послъ нъкотораго размышления мнъ вздумалось испытать какое-нибудь заклинание, и не въря, что опытъ удастся, я прочелъ вслухъ заклинание, послъ чего въ ту же минуту предо мной предсталъ могущественный духъ Астаротъ и спросилъ меня, для чего я его потребовалъ. Такъ как я не успълъ придумать никакого желания, то сказалъ ему, что желаю, чтобы онъ мнъ во всемъ помогалъ и исполнялъ мои желания, на что духъ отвътилъ требованиемъ заключить съ нимъ союзъ; я сначала не согласился, но такъ какъ при заклинании очертилъ себя неполнымъ кругомъ, то не могъ противиться его волъ, и вскоръ между нами состоялось соглашение въ томъ, что онъ въ продолжение извъстного срока будетъ служить и угождать мнъ".

 "Послъ этого онъ представилъ мнъ духа Мокиеля, который должен былъ всегда состоять при мнъ. Я спросилъ его, какой быстротой обладаетъ онъ. Отвътъ: "Какъ вътеръ". - "Ты не можешь служить мнъ, отправляйся туда, откуда пришелъ". Затъмъ появился Анигуель; этотъ отвъчалъ, что онъ обладаетъ быстротой птицы. "Ты тоже слишкомъ медлителенъ, - отвътилъ я, - уходи". Въ тотъ же моментъ предсталъ передо мной третий, называемый Азиелемъ; и этого я спросилъ, какой обладаетъ он быстротой. "Я такъ быстръ, какъ человъческая мысль". - "Ты удовлетворяешь меня, тебя я желаю имъть", сказалъ я и взялъ его къ себъ. Этотъ духъ служилъ мнъ долгое время, какъ уже о томъ извъстно по разнымъ сочинениямъ".

Мы не станемъ пересказывать содержания другихъ народныхъ книжекъ о Фаустъ, такъ какъ въ большинствъ случаевъ онъ являются сколкомъ съ книги Видмана, а вмъсто этого скажемъ нъсколько словъ о народной пъснъ, сложенной, въроятно, въ XVI столътии и разсказывающей нъчто новое. Содержание этой пъсни слъдующее.

Фаустъ, получивъ въ услужение духа, ни одной минуты не желаетъ оставаться въ своемъ затхломъ кабинетъ и спъшитъ посмотръть миръ. Чортъ несетъ его съ быстротой мысли по разнымъ странамъ и по приказанию Фауста рисуетъ на полотнъ тъ виды, которые нравятся знаменитому некроманту. Такъ, они осматриваютъ Португалию, Испанию. Вездъ чортъ услуживаетъ ему и предупреждаетъ всъ его желания. Наконецъ, прилетаютъ въ Иерусалимъ, и здъсь Фаустъ приказываетъ духу написать Голгофу и на ней распятаго Христа; чортъ начинаетъ отговаривать Фауста и въ то же время не смъетъ прямо отказать ему въ силу заключеннаго условия; но Фаустъ продолжаетъ настаивать, и тогда чортъ отдаетъ ему росписку, а самъ, не будучи въ силахъ исполнить желания своего повелителя, улетаетъ обратно въ преисподнюю.

Это, кажется, единственная версия Фаустовской легенды, въ которой герой избавляется отъ ада, и то только благодаря своей хитрости. Во всъхъ же другихъ извъстныхъ намъ вариантахъ дьявол по прошествии двадцати четырехъ лътъ забираетъ Фауста. Въ книгъ Видмана послъдния минуты жизни Фауста описываются такъ: "При наступлении срока дьяволъ явился къ Фаусту, поднялъ его высоко на воздухъ и сбросилъ оттуда, всего изломаннаго, на навозную кучу".

Но каковы бы ни были варианты легенды Фауста, всъ они преслъдуютъ поучительную цъль, - устрашить слушателя или читателя и отвлечь его отъ сношения съ нечистым духомъ. Не то мы видимъ въ кукольныхъ народныхъ комедияхъ, взявшихъ Фауста въ свои излюбленные герои. Здъсь въ большинствъ случаевъ какъ Фаустъ, такъ и сопровождающий его чортъ изображаются въ комическомъ виде.

Происхождение кукольныхъ комедий о Фаустъ до сихъ поръ точно не изслъдовано. Есть предположение, что онъ были занесены въ Германию изъ Англии английскими бродячими актерами, которые въ свою очередь заимствовали этотъ сюжетъ изъ трагедии "Фаустъ" Марлау, написанной въ серединъ XVI въка.

Эти кукольныя комедии впервые были изданы по рукописнымъ материаламъ Зимрокомъ въ началъ XIX въка, а нъкоторыя изъ нихъ, между прочимъ, описаны Генрихомъ Гейне.

"Мнъ вспоминается, - пишетъ Гейне, какъ я самъ дважды видълъ жизнь Фауста, разыгранную этими бродячими артистами, и видълъ не въ обработкъ новъйшихъ поэтовъ, но, по всей въроятности, разыгранную по старымъ рукописнымъ отрывкамъ". Первый разъ я видълъ эту пьесу лътъ двадцать пять тому назадъ въ одномъ изъ захолустныхъ театровъ на такъ называемой Гамбургской горъ между Гамбургомъ и Альтоной. Я помню, какъ вызванные черти появились, всъ закутанные въ сърыя простыни. На вопросъ Фауста: "Мужчины они или женщины?" они отвътили: "Мы не имъемъ пола". Фаустъ дальше спрашиваетъ, какой они имъютъ видъ, а они говорятъ: "У насъ нътъ никакого внъшняго вида, который былъ бы намъ присущъ, мы можемъ появиться въ томъ образъ, въ какомъ ты пожелаешъ насъ увидъть; мы всегда будемъ такими, какими представляютъ насъ твои мысли".

"Послъ заключения договора, во время котораго ему объщаютъ всъ знания и всъ наслаждения, Фаустъ освъдомляется о свойствахъ неба и ада, а послъ того, какъ любопытство его удовлетворено, философски замъчаетъ, что на небъ слишкомъ прохладно, а в аду слишкомъ жарко, самымъ сноснымъ климатомъ поэтому является наша милая земля. Красивъйшихъ женщинъ этой милой земли онъ приобрътаетъ посредствомъ магическаго кольца, которое сообщаетъ ему цвътущую юность, красоту и грацию, а также блестящее рыцарское одъяние. Послъ долгихъ лътъ, проведенныхъ въ праздности и развратъ, он вступаетъ въ любовную связь съ синьорой Лукрецией, знаменитой венецианской куртизанкой, но потомъ тайно ее оставляетъ и отправляется на корабль в Афины, гдъ въ него влюбляется дочь герцога и хочетъ выйти за него замужъ".

"Доведенная до отчаяния Лукреция жаждетъ мести и обращается за помощью къ адскимъ силамъ, и чортъ открываетъ ей, что все великолъпие Фауста, зависитъ отъ кольца, которое онъ носитъ на указательномъ пальцъ. Синьора Лукреция въ одеждъ пилигрима отправляется въ Афины и приходитъ ко дворцу какъ разъ въ то время, когда одътый въ свадебное платье Фаустъ собирается подать руку прекрасной герцогской дочери, чтобы вести ее къ алтарю. Но таинственный пилигримъ (жаждущая мести женщина) срывает поспъшно съ пальца жениха кольцо, и вдругъ юношеския черты лица Фауста превращаются въ морщинистую старческую рожу съ беззубымъ ртомъ; вмъсто золотистыхъ локоновъ на бъдномъ черепъ появляются жиденькия космы съдыхъ волосъ; блестящее пурпурное одъяние спадаетъ, какъ осенняя листва, съ согбенного вялаго тъла, покрытаго грязнымъ тряпьемъ".

 "Но уличенный волшебникъ не замъчает, что онъ такъ измънился или, върнъе, что тъло и платье приняли теперь свой настоящий видъ, который онъ, благодаря адскому искусству, въ продолжение двадцати лътъ скрывалъ отъ людскихъ глазъ подъ ложнымъ великолъпиемъ; онъ не понимаетъ, почему придворные съ ужасомъ сторонятся отъ него, почему кричитъ принцесса: "Прогоните долой съ глазъ моихъ этого стараго нищаго!". Но вотъ замаскированная Лукреция злорадно подноситъ ему зеркало, онъ со стыдомъ видитъ свою настоящую фигуру, и дерзкая прислуга гонитъ его за ворота, какъ шелудивую собаку.

"Другую драму о Фаустъ я видълъ во время конной ярмарки въ одномъ Ганноверскомъ мъстечкъ. На свободной лужайкъ былъ сколоченъ маленький театръ, и несмотря на то, что представление давалось днемъ, сцена заклинания произвела жуткое впечатлъние. Появляющийся демонъ называется не Мефистофелемъ, а Астаротомъ, имя, которое въ прежния времена было тождественно съ именемъ Астарты, хотя въ тайныхъ рукописяхъ маговъ она считается супругой Астарота. Эта Астарта изображается съ двумя рогами на лбу, образующими полумъсяцъ, и у финикийцевъ она дъйствительно почиталась, какъ богиня луны, вслъдствие чего евреи вмъстъ съ другими божествами своихъ сосъдей считали ее за чорта. Тъмъ не менъе, Байронъ воспълъ ее въ своемъ "Манфредъ". Въ кукольныхъ комедияхъ, изданныхъ Зимрокомъ, книга, которой Фаустъ былъ искушенъ, называется: "Claris Astarti de magica".

"Въ пьесъ, о которой я собираюсь говорить, передъ произнесениемъ заклинания, Фаустъ жалуется, что онъ долженъ всегда бъгать пъшкомъ и его ни разу не поцъловала даже коровница. Онъ хочетъ продать свою душу чорту, чтобы получить лошадь и прекрасную принцессу. Вызванный чортъ появляется сначала въ образъ различныхъ животныхъ: свиньи, быка, обезьяны, но Фаустъ прогоняетъ его со словами: "Ты долженъ появиться въ такомъ видъ, чтобы внушить мнъ страхъ". Тогда чортъ появляется въ видъ рыкающаго льва, ищущаго, кого бы пожрать, quaerens quem devorat. Но и теперь онъ не страшенъ отважному некроманту, поэтому тотъ съ поджатымъ хвостомъ удаляется за кулисы и возвращается въ видъ гигантской змъи. "Ты все еще недостаточно противенъ и страшенъ", говоритъ Фаустъ. Чортъ, снова посрамленный, удаляется, и теперь мы его видимъ въ образъ красиваго человъка, закутаннаго въ красный плащъ. Фауст высказывает по этому поводу свое удивление, и красный плащъ отвъчает: "Нътъ ничего ужаснъе и страшнъе человъка - въ немъ хрюкаетъ и рычитъ, и блеетъ, и шипитъ натура всъхъ другихъ животныхъ; онъ такой же отвратительный, какъ свинья, такой же грубый, какъ быкъ, такой же смъшной, какъ обезьяна, такой же гнъвный, какъ левъ, такой же ядовитый, какъ змъя, онъ - совмъщаетъ въ себъ всъхъ животныхъ".

"Странное совпадение этой тирады съ однимъ изъ главныхъ учений новъйшей натуръ - философии, особенно какъ ее развиваетъ Окень, немало поразило меня. Послъ заключения договора Астаротъ предлагаетъ ему на выборъ нъсколько женщинъ, которыхъ расхваливаетъ передъ Фаустомъ, напримъръ, Юдифь". "Я не хочу эту головоръзку", отвъчаетъ тотъ. "Хочешь Клеопатру?", спрашиваетъ тогда духъ. "Эту также нътъ, - отвъчаетъ Фаустъ, - она расточительна и даже разорила богатаго Антония; она пьетъ жемчугъ". - "Тогда я предлагаю тебъ Прекрасную Елену изъ Спарты, - говоритъ, смъясь, духъ и прибавляетъ иронически: - Съ этой дамой ты можешь говорить по-гречески". Ученый докторъ приятно очарованъ такимъ предложениемъ и требуетъ теперь, чтобы духъ далъ ему тълесную красоту и богатое платье, дабы онъ съ успъхомъ могъ конкурировать съ прекраснымъ рыцаремъ Парисомъ; кромъ того, онъ требует лошадь, чтобъ немедленно ъхать въ Трою. Послъ исполнения его желаний онъ уходитъ съ духомъ, и оба сейчасъ же появляются за стънами театральнаго балагана на двухъ высокихъ коняхъ. Они сбрасываютъ свои плащи, и Фаустъ, точно также какъ Астаротъ, оказывается одътымъ въ богатые рыцарские костюмы и продълываетъ всевозможные кунштюки передъ удивленными конными торговцами, которые стоятъ вокругъ, всъ съ красными, чисто ганноверскими лицами, и отъ удовольствия хлопаютъ себя по кожанымъ панталонамъ и поднимаютъ такой шумъ, какого я не слыхалъ ни при одномъ драматическомъ представлении. Астароть дъйствительно сидълъ на лошади превосходно, и оказался стройной красивой дъвушкой, обладающей большими черными, какъ самъ адъ, глазами. Фаустъ тоже казался недурнымъ въ своемъ блестящемъ рыцарскомъ костюмъ и держался на лошади гораздо лучше, чъмъ всъ другие нъмецкие доктора, которыхъ я когда-либо видълъ верхомъ. Онъ кружился съ Астаротомъ вокругъ театральной сцены, изображавшей теперь городъ Трою, и на вершинъ ея увидалъ Прекрасную Елену".

Подобныя кукольныя комедии появились въ XVII столътии, и Нейманъ дълаетъ предположение, что сама легенда о Фаустъ была бы давно забыта народомъ, если бъ не служила сюжетомъ для народныхъ комедий, которыя постоянно возобновляютъ въ народной памяти предание о Фаустъ. Этими же комедиями воспользовался и Гёте для своего "Фауста", главнымъ образомъ при составлении первой части трагедии; съ народными книгами о Фаустъ онъ, повидимому, не былъ тогда знакомъ и только сорокъ лътъ спустя послъ выхода первой части ознакомился съ ними, слъдствиемъ чего во второй части "Фауста" появилась Елена, о которой такъ много разсказываютъ народныя книжки. На протяжении всей трагедии Гёте только здъсь остался въренъ легендъ, во всъхъ же остальныхъ сценахъ фантазируетъ, не справляясь съ преданиемъ. Особенно искаженъ имъ характеръ Мефистофеля. Изъ простого чорта, "осторожнаго духа", какъ онъ самъ себя называет, Гёте превратилъ его въ очень высокопоставленнаго, въ одного изъ самыхъ важныхъ чертей, который на адской иерархической лъстницъ занимаетъ постъ вродъ имперскаго канцлера и отличается при этомъ цинизмомъ и высокомъриемъ, о которыхъ въ легендахъ даже нътъ и намека.

Кромъ Гёте, легенда Фауста обработана въ драму и трагедию болъе тридцати разъ писателями разныхъ национальностей. Объ одной изъ первыхъ такихъ обработокъ - о трагедии Марлоу - мы уже упоминали. Въ свое время Лессингъ тоже увлекся этимъ сюжетом, и имъ былъ написанъ не только подробный планъ, но даже и первыя сцены будущей драмы. Во время путешествия его по Италии планъ этотъ затерялся, и Лессингъ такъ и оставилъ произведение неоконченнымъ. Затъмъ сюжетъ этотъ болъе или мънъе поэтически обрабатывался Байрономъ, Шрейберомъ, графомъ Сорелемъ, Шамиссо и многими другими. Фаустъ послужилъ также многимъ писателямъ героемъ для эпическихъ произведений. Имъ воспользовался для одного изъ своихъ разсказовъ Гамильтонъ; Клингеръ сдълалъ его героемъ большого романа; Бехштейнъ взялъ Фауста сюжетомъ для одного изъ красивъйшихъ своихъ стихотворений, написаннаго въ полулирической, въ полуэпической формъ.

Во всъх этихъ произведенияхъ Фаустъ является человъкомъ съ раздвоенной душой, одна половина которой стремится въ высь, къ небесамъ, другая - тоскуетъ по земнымъ наслаждениямъ. Онъ рисуется намъ существомъ, снъдаемымъ безграничной жаждой къ всевъдънію, мучающимся надъ въчными загадками жизни, и въ то же время рабомъ своихъ страстей, низменныхъ желаний, червемъ, извивающимся во прахъ.

 Эту двойственность Фауста Гёте характеризуетъ самъ въ слъдующихъ стихахъ:

 Zwei Seelen wohnen, ach! in meiner Brust,

 Die eine will sich von der andern trennen;

 Die eine halt, in derber Liebeslust,

 Sich an die Welt, mit klammernden Organen;

 Die andre hebt gewaltsam sich vom Dust

 Zu den Gefilden hoher Ahnen *).

*) Увы, двъ души живутъ у меня въ груди и одна отъ другой хочетъ отдълиться; одна цъпляется всъми органами за грубыя любовныя наслаждения; другая - порывисто стремится улеътътъотъ праха къ источникамъ высокихъ началъ.

***

Не знаю, что толкнуло меня теперь вчитаться в "Фауста", как и до того - обращаться то к Пушкину, то к Достоевскому, то к Монтеню, то к Чехову, то к Паскалю, то ко Льву Гумилеву, - и, не охватывая всей необъятной огромности этих личностей и сотворенного ими, высказывать своё сугубо дилетантское, правда, вполне искреннее мнение, свои соображения относительно того, что неожиданно захотелось осмысливать. Заранее соглашаюсь - допустим, те, кто всерьёз хочет побольше и поглубже узнать и понять, какими были вышеназванные создатели замечательных произведений, вникнуть в сущность этих плодов творчества, также в связи с биографиями великих, тем окружением, той эпохой, когда это рождалось - без труда могут обратиться ко множеству книг, монографий, статей, именно этому посвященных.

Моя цель скромнее - рассказать, как человек XX века, самый обыч-ный гражданин СССР, а ныне Украины, который на сегодня прожил на свете уже больше, чем Иоганн Вольфганг Гёте, воспринимает, чувствует непреходящее. Но прежде: "Фауст" в переводе Бориса Пастернака. В юности я знакомился с "Фаустом" в переводе Холодковского, кажется, учёного в области естественных наук, но его перевод по-видимому считался образцовым, близким по тексту к оригиналу; какие-то строки запомнились мне, и, сравнивая с Пастернаковским, хорошо чувствую отличие наиболее выразительного поэтического от, грубо говоря, стихотворного подстрочника. Притом поэтическим языком XX века. А что, если бы "Фауста" на русский язык переложил Пушкин, как в "Сцене из Фауста", впрочем, это скорее вольные вариации на темы "Фауста" Гёте...

Отец гётевского Фауста, судя по его воспоминанию - из касты алхимиков, чьей сверхзадачей было получение золота из сравнительно недорогих компонентов посредством "философского камня". Но почему именно золота? Ответ представляется очевидным: и в XXI веке это самое драгоценное на свете; разве что самоцветы могут в этом с ним сравниться. И всё-таки - почему едва ли у всех народов Земли издревле золото было, в таком почёте, хотя и бронзовый, и железный века, для разнообразных практических нужд предпочитали другие металлы? Железо ржавеет, бронза - сплав, и покрывается со временем патиной, а золото и блестит как животворное Солнце, и так же сродни вечности. Золото сделалось общепризнанным материальным сокровищем человечества, и о том, чтобы оно обесценивалось не может быть и речи. Современная наука объясняет, как рождаются атомы разных элементов, в том числе золота, и, предположительно, в определённых условиях - золотые самородки. В изменчивой вселенной, в целом и в частностях, существенен такой показатель - как степень совместимости со временем. От ничтожных долей секунды нестабильных изотопов некоторых элементов до атомов того же золота - объединенных, допустим, в ювелирные украшения. А через сколько-то там миллиардов лет, когда наша планета, вероятно, сделается совершенно непригодной для существования живых существ вообще, - как в мрачноватых фантастических произведениях, набредшие случайно на планетку у тускнеющего Солнца с изумлением будут разглядывать такие останки былого. И только?..

Обнаружив, может быть, не очень понятные для них многочисленные и разнообразные свидетельства многовековой человеческой цивилизации, зададутся ли вероятно непохожие на людей и характером мышления инопланетяне - вопросом: а в чём был смысл существования такого рода произведений? Нет, у братьев по разуму, может и отдаленных по родству, не возникнет такого вопроса - как и о существовании бесконечной вселенной, населенной мириадами звёзд в миллионах галактик, да и самих пришельцев. Однако, если им захочется и удастся расшифровать духовное наследие человечества, метафорически - информационное золото - их счастье; а я убежден - оно сберегается в мире подобно тому, как и все, все по абсолютному закону сохранения материи-энергии в варианте теории относительности; и да не пропадает накопленное в духовной сокровищнице человечества, хотя и немало потеряно невозвратно. Но мы-то сегодня можем запросто черпать из этой сокровищницы, и думается, осчастливлен судьбой тот, кто не по обязанности пролистать рекомендованный круг чтения -углубиться в бездонность мыслей и образов Гётевского "Фауста". Сохранилось свидетельство того, как состоящий на дипломатической службе в Германии, автор, пусть немногих поэтических шедевров, Фёдор Тютчев, общавшийся с Гёте, переводивший на русский язык немало, передал от него перо, которым написаны и строки "Фауста" - Пушкину. Из философской лирики Тютчева - "Откуда, как разлад возник, и отчего же в общем хоре душа поёт не то, что море, и ропщет мыслящий тростник" - о том, что человек ("мыслящий тростник" по определению Паскаля) отринут от гармонии природы, где каждое живое существо может наслаждаться радостью существования - своего и своих родных. В чём дело? Кто или что тому виною? Есть ли спасенье от такого недовольства человека, даже тогда, когда для этого нет достаточных оснований? Не о том ли сокрушался легендарный Будда, и скорбел Екклесиаст, и мыслители древности и последующих веков, как тот же упомянутый Блез Паскаль? И подобные духовные терзания сопровождают судьбу доктора Фауста в трагедии Гёте.

Хорошо бы разобраться в этом - именно в трагедии Фауста - не только потому, что так обозначил сам автор своё творенье, или Фауст расстаётся с жизнью, но, можно сказать, - непобежденный и смертью. Но, приступая непосредственно к рассуждениям на тему "Фауста", и выше заметив, что вопрос о земном существовании в "юдоли скорби" возникал задолго, за века до Гёте, по-своему задаётся им и Гамлет у Шекспира, - полагаю нелишне процитировать то, как этот образ пришёл к Гёте - об этом в предисловии к изданию в серии "Всемирная литература "Николая Вильмонта, о котором в "Энциклопедическом словаре" XXI века: "(1901-86) - (годы жизни). Литературовед, переводчик, историк культуры. Труды по немецкой классической литературе и философии (И.В. Гёте, Ф.Шиллер, И.Кант. Статьи о советских поэтах (в том числе воспоминания о Б.Л. Пастернаке)".

Имя Вильмонта как переводчика с немецкого всплывает в памяти, а краткая энциклопедическая заметка о нём подтверждает, что никакого сопоставления трудов того, кто годами изучал все, о чём писал обстоятельно, в контексте эпохи, всего, связанного с личностью мыслителей минувших веков или современных поэтов, и - моих - без кокетства - дилетантских, субъективных рассуждений, навеянных свежим, увлеченно прочитанным. И потому беззастенчиво цитирую Вильмонта из предисловия к "Фаусту". "Самый образ Фауста - не оригинальное изобретение Гёте. Этот образ возник в недрах народного творчества и только позднее вошёл в книжную литературу. Герой народной легенды, доктор Иоганн Фауст, - лицо историческое. Он скитался по городам протестантской Германии в бурную эпоху Реформации и крестьянских войн. Был ли он только ловким шарлатаном или вправду учёным врачем и смелым естествоиспытателем, пока не установлено. "Как-то странно звучит это "пока"...

"Достоверно одно: Фауст народной легенды стал героем ряда поколений немецкого народа, и его страшный конец - чёрт живьем пожирает отважного грешника - не слишком пугал читателей бесчисленных лубочных книжек о докторе Фаусте, в основу которых положена народная легенда. Читателем, в основном городским ремесленником, молчаливо допускалось, что такой молодец, как этот легендарный доктор, перехитрит и самого чёрта (подобно тому, как русский Петрушка перехитрил лекаря, попа, полицейского, нечистую силу и даже смерть). Одна из этих книжек о знаменитом народном герое попала в руки маленькому Вольфгангу Гёте ещё в родительском доме. Но не только крупные готические литеры на дешевой серой бумаге лубочных изданий рассказывали мальчику об этом диковинном человеке. История о докторе Фаусте была ему хорошо знакома и по театральной её обработке, никогда не сходившей со сцен ярмарочных балаганов. Этот театрализированный "Фауст" был не чем иным, как грубоватой переделкой драмы знаменитого английского писателя Кристофера Марло (1564-1593), некогда увлекшегося странной немецкой легендой. В отличие от лютеранских богословов и моралистов, Марло объясняет поступки своего героя не его стремлением к беззаботному языческому эпикурейству и легкой наживе, а неутолимой жаждой знания. Тем самым Марло первый не столько "облагородил" народную легенду, сколько возвратил этому народному вымыслу его былое идейное значение".

Подозреваю, что заключительный пассаж этого отрывка - "кость", брошенная Вильмонтом неусыпным в те годы советским идеологическим цензорам. Продолжим цитирование. "Позднее образ Фауста привлёк к себе внимание самого передового из писателей эпохи немецкого просвещения - Лессинга, который, обращаясь к легенде о Фаусте, первый задумал окончить драму не низвержением героя в ад, а громким ликованием небесных полчищ во славу пытливого и ревностного искателя истины". Готхольд Эфраим Лессинг - старший современник Гёте. "Смерть помешала Лессингу кончить так задуманную драму, и её тема перешла по наследству к младшему поколению немецких просветителей - поэтам "бури и натиска". Но общепризнанным его творцом был и остаётся только Гёте".

Но почему "только Гёте"? Вопрос, на который можно дать простой, но отнюдь не глубинно исчерпывающий ответ, так же, как почему "только золото", хотя - чем хуже платина, серебро, палладий, даже медь?.. Ещё небольшая цитата из того же предисловия Вильмонта. "Есть высшая смелость: смелость изобретения, - писал Пушкин, - создания, где план обширный объемлется творческой мыслью, - такова смелость... Гёте в "Фаусте". Вспоминается восторженная непосредственная реакция Пушкинского Сальери на "безделицу" - как простодушно нарёк сочиненное им в бессонную ночь Моцарт: "Какая глубина! Какая смелость и какая стройность!.." Пусть своеобразный каламбур - но не первым ли Пушкин имел смелость - приложить это слово не к отважному воину или бретёру, но творческой личности. Смелость Гомера, Данте, Рембрандта, Бетховена, Коперника, Льва Толстого, Эйнштейна, Нильса Бора, Макса Планка - имена сразу всплывшие в памяти. И конечно самого Пушкина. Можно как угодно представлять пантеон русской поэзии, сотни замечательных поэтов - и Пушкинской поры, и всего двадцатого века, но престол всегда остаётся за Пушкиным.

Если пробовать расшифровывать - что же означает этот эпитет "смелость" творческая, и что за этим стоит, то я бы ответил продуманным - нахождение таких - позволю себе воспользоваться почти общепринятым неологизмом - мыслеобразов - в литературе, искусстве, науке, которые, делают доступным для понимания неведомого до того, как, скажем, микроскоп и телескоп - оптические приборы или для той же цели на базе электроники - проникновения в микро и макромиры. Но - если в литературе, искусстве - глубин души человеческой, тончайших нюансов межчеловеческих отношений. Банально прозвучит, что выразить подобное дано только гениям - но это так.

Плоды их творчества - за сравнительно немногие тридцать, ну сорок веков последних из сотен тысяч лет существования гомо и даже гомо сапиенс - то, повторю, нетленное духовное золото, что открыто содержится в сокровищнице рода людского. Если продолжить аналогию с хранилищами драгоценностей, вроде как полные ими сундуки в подвалах у Пушкинского Скупого рыцаря, то можно вспомнить о чистом золоте и с примесями - и о том, как Архимед открыл закон - такой кажется простой для нынешних школьников - разоблачая искусников, что изготовили корону не из всего, предназначенного для этого и переданного им чистого золота. Ах, сколько у них, этих наивных мошенников последователей в массовом выпуске для потребителей - нет, не изделий из золота - в этом с пробами и относительным содержанием металлов строго контролируется и легко проверяется, зато с продуктами питания, лекарственными препаратами, обиходными предметами - современные "алхимики" на этом собаку съели. Но мы уж слишком уклонились от "Фауста", правда, напомним, что и снадобья отца Фауста, и разные зелья "ведьм", знахарей не всегда достигали цели; это не в упрек настоящему целебному "золоту" традиционной народной медицины и разных народов...

Беда, однако, в том, что, в отличие от изделий из золота, оценка и гениальных, и заурядных, проходных произведений литературы, искусства, порой даже сенсационных научных открытий - мало того, что субъективна - "вот мне нравится!..." или " А я не считаю!..", но и вроде бы понимающие в этом толк современники бывают весьма далеки от определения истинной ценности того, что может или не может по праву претендовать на достойное место в той самой духовной сокровищнице человечества. Нет нужды приводить множество имен и впрямь великих людей - во всех веках, у разных народов - когда непризнание их заслуг было не самым ужасным в их судьбах. Гёте в этом смысле повезло - под своё крыло взял могущественный покровитель, но из этого никак нельзя делать вывод, что общественное положение, или материальное благополучие исключали непреходящее ощущение трагизма жизни, как и у - сразу приходит на ум - некоторых античных философов, героев Ветхого и Нового завета, мыслителей древнего Китая, Индии; Данте, Паскаля, Льва Толстого, Андрея Сахарова, если угодно - в нашей прошлой действительности, так же, как и изумительного переводчика "Фауста" Бориса Пастернака - вчитайтесь в "Доктора Живаго", и, конечно - доктора Фауста, не обделенного почётом и уважением сограждан, вероятно попутно приличным достатком.

Но почему? Снова тот же вопрос: с чего это вопиет Екклесиаст, да и все вышеперечисленные? Ну, такие вокруг люди, большинство, и отчасти добродетельны преимущественно к ближним из опасения понести наказание за неблаговидные поступки - на этом или том свете: и власть имущие - тоже хороши во все времена, и хоть бы сдерживались в своей наглости. Так стоит ли из-за этого неисправимого терзаться, когда у человека обостренно чувствующего и мыслящего в жизни столько возможностей познавать дающее и возвышенные житейские радости, наслаждаться ими? Видимо, дело в другом, и, как я понимаю, "Фауст" Гёте с достаточной полнотой раскрывает - в чём. В моём понимании всё с некоторых пор существования гомо сапиенс упирается - целиком или отчасти в соотношение: "я " и "мы".

Во всех дочеловеческих живых сообществах такого рода коллизий не было, закономерности физики, химии, биологии улаживали это на корню. Но, надо сказать, у высших животных наблюдается, скажем, опять же эволюционно оправданная борьба самцов за обладание самкой - закрепить в потомстве свои генетические особенности и преимущества, или - за место в иерархии совместно проживающих - стаи, стада; голубей, которых подкармливаю, стараюсь инвалидов - на моём балконе - описывал действия в этом плане матёрых пернатых и драки юных задир. Подобное унаследовал наш брат от "братьев меньших", понятно, трансформировав, так сказать, по-человечески, не скажу, что в улучшенных вариантах.

Итак - доктор Фауст как неразрывно связанный, скажем так, со своим народом, и - тот же Фауст сам по себе. О нём, как об объекте эксперимента над одним из представителей гомо сапиенс, причем с акцентом на весьма высокий "сапиенс" - по-Гёте в драматическом изложении - руководитель или вдохновитель этого эксперимента - сам Господь, его извечный оппонент - Дьявол; но по-моему как раз такой эксперимент ставит эволюция всего живого на планете по закономерностям, вступающим в силу, как бывало при возникновении в новых условиях геологических эпох - ряда видов, перешедших на более высокую ступень эволюционного развития, - на этот раз для пульсирующего и продолжающегося процесса трансформации вида гомо сапиенс, этнических подвидов в новое качество. Но для Фауста, и не только для него - это непостижимо; непонятно предназначение его "эго"; и не послать же всё к чёрту, тем более, когда нечистый готов посодействовать, и не подурачиться, как большинство смертных "пока не требует поэта..."

 Но насчёт подурачиться, в нынешнем лексиконе - побалдеть - Гёте разворачивает яркую картину в погребе Ауэрбаха. В 1971 году я гостил в Дрездене у Вальдтрауде Шнайдер; из немногих слов, произносимых ею на русском языке, запомнилось "четире" (буква "ы", как свидетельствует моя дочь, уже ряд лет живущая в Германии, для немцев непроизносима, так же, впрочем, как для представителей европейских народов некоторые звуки вьетнамской фонетики), и - "булька" - белый батон. А мне пришлось напрячься для хотя бы обиходного объяснения по-немецки, порой со словарем, хотя как будто учил этот язык и в школе, и в институте. В этом отношении моя дочь пошла не в отца - неплохо владеет пятью языками. С Трауде я ездил в Веймар, и просторный в общем дом Гёте, как и обширного семейства Толстых в Ясной поляне, не говоря уже о дачном домике Чехова в Ялте или Томаса Манна на Курошской косе - куда скромнее: - эти постоянные или временные обители гениев, чем выросшие в последние годы по всем городам и весям Украины виллы украинских нуворишей - казнокрадов. Сбиваюсь на текущее, но не монографию пишу, а так - для себя, для души, продолжение "интеллектуального дневника", пока в состоянии реализовать размышлениями то, что вдруг привлекло и не на шутку заинтересовало.

Посетили мы и - можно считать - тот самый сохранившийся погреб Ауэрбаха - с картинами, иллюстрирующими описанное в "Фаусте". Среди тогдашних посетителей этого заведения, кроме туристов, были и жители Лейпцига, люди моего или старшего поколений, возможно, и бывшие военнослужащие Рейха, как отец Трауде, с которым она меня познакомила, добродушный пожилой человек, разводил осликов, уверял, что во время войны стрелял только в кур. Может быть, за соседними столиками пили пиво и прямые потомки тех, реальных личностей, которых Гёте наблюдал, порой наведываясь к Ауэрбаху. Слишком ли утрировано они представлены в "Фаусте"? В гениальном произведении всё неспроста - слово, краска, нота - всё с оттенками, изгибы мрамора или бронзы скульптуры; знаки и термины на языке науки.

Не могу удержаться, чтобы не припомнить, как в одном из опусов сравнивал басни Крылова - и на сюжеты, восходящие к Лафонтену или даже Эзопу - но такие русские - в языке, образах, том совершенстве самой высокой пробы, до которого далеко не дотягивались даровитые предшественники Крылова, чьи стихотворные потуги в этом жанре, как русских пиитов ХVIII века, и современников Пушкина, и стихотворцев последующих десятилетий XIX и XX века - заполняют до отказа, так сказать, изредка востребованные литературоведами запасники; тут же оговариваюсь, что можно только пожалеть о невостребованности нынешнего поколения в отношении обширной и многоплановой антологии русской поэзии - настоящей поэзии - в полном смысле слова. Наверное, и "Фауст" Гёте так же недосягаем в сравнении с другими произведениями на ту же тему, верней, с доктором Фаустом как главным героем, хотя по мнению иных знатоков вторая часть по накалу страстей и глубине уступает первой, но до этого мы ещё дойдём.

Итак, перед нами небольшая компания бюргеров, относительных гуляк, собравшихся у Ауэрбаха. У каждого свой характер, лаконично и мастерски намеченный автором "Фауста". Они самодовольны, и индивидуальная направленность этого самодовольства - поддеть другого грубоватыми и не очень-то остроумными шутками, и найтись - как на эти шутки отвечать тем же. Они самоуверенны - каждый по-своему - незыблемое суждение о делах политических, о женщинах, о чем угодно, но при всём том - свои ребята, не то, что чужак в любом обличье, со всем отсюда вытекающим. И соответственно встречают парочку - Фауста и Мефистофеля, заведомо считая, что гостей они вправе унижать; господа в себе уверенные, и даже после того, как оказались в дураках; Зибель, что называется, машет кулаками после драки. А как вам понравится исполненная дружно до явления Фауста и Дьявола песенка о крысе, которую отравили, и когда она металась в предсмертных судорогах - как это было забавно? Не знаю, насколько правомерна экстраполяция такого отношения к страданию, пусть не симпатичного животного, на то, как иные потомки этих бюргеров наблюдали за расстрелом женщин, детей, стариков в Бабьем яре или в Освенциме...

А песенка Мефистофеля о блохе при королевском дворе понравилась. Не дело, когда во властные структуры пробираются недостойные, да и начинают тянуть туда своих. Нет, от таких "блох" не так просто избавиться - "а мы блоху под ноготь" - вряд ли получится, когда самый главный как раз "блохам" покровительствует...

Конечно, для гуманиста, в общем, доктора Фауста - народ - это совсем другое, чем туповатые и должно быть не такие уж труженики - завсегдатаи погреба Ауэрбаха, и в эпизодах пьесы это неоднократно подчёркивается, об этом разговор впереди. А пока начнём листать "Фауст" с первой страницы. "Театральное Вступление". Директор театра, он же - нынешний киноиндустриальный босс втолковывает автору, на которого возлагает надежды на конечный успех своей продукции, каковы должны быть составляющие основы этого успеха: динамичность действия, неожиданность поворотов, минимум монологов даже в двух фразах, эротика там, где уместно; мистика, если без неё не обойтись, вкрапление сцен душещипательных, доступный для всех юмор, ненавязчиво узнаваемое для рядового зрителя. Автор-поэт в "Фаусте" с такими требованиями, может быть, вынужденно соглашается, но никак не сам Гёте, разве что не поскупился на мистическое или тому подобное потустороннее.

Кажется, только в немецком языке есть такое слово как "лезепьес" может я неточно написал, но - драматическое произведение для чтения, а не для постановки на театральной сцене. В самом деле - одноименная опера, в которой обрывки сюжета на втором плане, всё декоративно - куда ни шло. Но с трудом представляю себе "Фауста" даже не на театральных подмостках, а, допустим, киносериал, воплощающий всё - каждое слово, каждое действующее лицо - и потустороннее - безо всяких купюр; для массового зрителя, особенно нынешнего - на такое калачом не заманишь; но я лично смотрел бы с удовольствием, как, пусть несколько кастрированные, но достаточно зрелищные и в какой-то степени отражающие глубинную суть произведения - отечественной и зарубежной классики.

В "Прологе на небе" Господь и Дьявол - это ипостаси - созидания и разрушения; того, что закрепляется навечно или пускай надолго, и того, что несовместимо с окружающим или такая несовместимость назрела в человечестве. В телесной сущности - ясно - при болезни или старости - распад неизбежен; души - это уже посложней; и "Фауст" в частности, помогает в этом разобраться. Отчаянье, чуть ли не толкнувшее Фауста покончить счёты с жизнью, как в какие-то моменты у Левина из "Анны Карениной" - для чего я живу? - так переадресовал Лев Толстой и этому персонажу своих произведений свои мучительные раздумья о жизни и смерти.

Звон церковных колоколов отвратил Фауста от склянки с ядом. По ассоциации - из - случайно ли вдруг открытого на этой странице 13-го тома собраний сочинений Ильи Мечникова, Нобелевского лауреата, встречавшегося со Львом Толстым, а старший брат учёного послужил прототипом Ивана Ильича в повести "Смерть Ивана Ильича". Цитирую Мечникова: "Как прежде под влиянием Каратаева у Пьера проснулось пантеистическое верование, так потом у Левина под влиянием слов мужика пробудилось скрытое христианское чувство. В обоих случаях тонкий слой позитивизма легко прорвался и уступил внушенному с детства религиозному верованию. Убедившись в том, что нужно жить "по-божьи" Толстой решил что в смерти "нет ничего ни неприятного, ни страшного". Ему показалось, что если взглянуть на жизнь в её истинном значении, то становится трудным понять даже, на чём держится странное суеверие смерти".

Вернёмся к Гёте. День его рождения - 28 августа 1749 года. Если бы он мог, как говорится, в здравом уме и твёрдой памяти встретить свой 83-ий день рождения, как я надеюсь вскоре 30-го августа, но 11 марта 1832 года последняя большая запись Эккермана из "Разговоров с Гёте", и в финале: "Да и повсюду что мы видим? И что всё это должно значить? А то, что по истечении шести воображаемых дней творенья Бог - отнюдь не ушёл от дел, напротив, он неутомим, как в первый день. Сотворить из простейших элементов нашу пошлую планету и из года в год заставлять её кружиться в солнечных лучах, - вряд ли бы это доставило ему радость, не задумай он на сей материальной основе устроить питомник для великого мира духа. Так этот дух и доныне действует в высоких натурах, дабы возвышать для себя натуры заурядные. Гёте умолк. Я же сохранил в сердце его великие и добрые слова". Истолковывая эти провидческие слова Гёте, я бы воздержался от сходного по существу суждения Тейяра де Шардена, что торжество духа в человеческом понимании и исполнении - своего рода самоцель предшествующих "дней творенья", а если ещё истинно по-христиански, то я бы перевел это в обобщающие внеморальные категории.

Думается, стоит продолжить цитировать Мечникова - старческое увядание и призрак смерти маячил перед Львом Толстым, как и перед доктором Фаустом, и вопрос о смысле прожитой жизни не сникал с личной повестки дня. "Несмотря на все подобные соображения, Толстой, однако, не переставал бояться смерти. Около десяти лет назад после того, как он написал приведенные здесь строки, он в беседе с Лазурским "стал говорить о том, что, как грустно человеку, который всю жизнь работает, волнуется, стремится к чему-то, всегда иметь в сознании, что все эти страдания должны разом прекратиться и от нас не останется и следа". Близкие Толстому лица мне подтверждали, что страх смерти не покидал его и в старости. И не удивительно, что как этот страх является не в результате умственной деятельности, а есть проявление инстинктивного чувства, которое не побороть никакими соображениями, но которое может иссякнуть с годами, как половое чувство..."

А что Фауст? "Я слишком стар, чтоб знать одни забавы, и слишком юн, чтоб вовсе их не знать... Я утром просыпаюсь с содроганьем и чуть ни плачу, зная наперёд, что день пройдёт, глухой к моим желаньям, и в исполненье их не приведёт..." Неплохая зацепочка для Мефистофеля в предстоящей сделке, и благочестие, на которое так рассчитывал Господь в ставке на Фауста - да, слаб человек в своих моральных устоях, не говоря уже о тех, у кого они почти отсутствуют, но сколько было и есть на свете таких святых, которые не испугались бы никаких угроз и не соблазнились бы ничем?.. И чем может быть оправдано расставание человека с жизнью - не от неизлечимой болезни и старости, тем более - невыносимое отвращение к любому земному существованию? Пушкин, которому миновало два десятка лет: "Я пережил свои желанья, я разлюбил свои мечты, остались мне одни страданья, плоды сердечной пустоты... Живу печальный, одинокий, и жду: придёт ли мой конец?..." И "Элегия" тридцатилетнего: "Мой путь уныл, сулит мне труд и горе грядущего волнуемого море. Но не хочу, о други, умирать; я жить хочу, чтоб мыслить и страдать... Порой опять гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь, и может быть - на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной". Не знаю, насколько убедительны догадки, что накануне роковой дуэли поэт был готов примириться со смертью, расстаться с опостылевшей - и так может быть свойственно гению - жизнью, что сулит уже не совсем вдохновенный труд и горе наверняка...

Можно ли утверждать, что Гёте, можно сказать, задвинул своего Фауста в ХVII или ХVІ век, а, может, ещё глубже в средневековье, когда наука нового времени делала первые робкие шаги в Европе, не отрываясь от наследия античности или эпохи Возрождения. Сам автор "Фауста" и естествоиспытатель, но какими познаниями обладал герой трагедии? "Я богословьем овладел, над философией корпел, юриспруденцию долбил и медицину изучил". Схоластическое богословие; разнородные и далекие от действительности, - отдельные гениальные догадки не в счёт, - рассуждения, античных мудрецов о мире вообще и человеке отдельно; свод действующих тогда, наверное, в каждом княжестве традиционных законов; перечень симптомов разных болезней и способов излечения, мягко говоря, не всегда эффективных, - потратить годы на усвоение таких вот премудростей?

И самокритичное "Однако я при этом всём был и остался дураком. В магистрах, в докторах хожу и за нос десять лет вожу учеников, как буквоед, толкуя так и сяк предмет. Но знанья это дать не может; и этот вывод мне сердце гложет". Ключевое - "но знанья это дать не может" - если имеется в виду схоластическая мешанина, то можно не продолжать, но что другое может дать врожденное "знание" - и знание чего? Проще всего сказать: да перенесись доктор Фауст и прихвати с собой своего духовного родителя - в наш век, и получишь такие знания обо всём на свете, что и не снились умникам прошлых веков, всем вместе взятым. Да, и пишущий эти строки может быть благодарен судьбе, что родился тогда и там, где только и делай, что получай знания о чём угодно... Так-то так, но о таком ли без-граничном комплексе всевозможных знаний мечтал Фауст, а за его спиной - все годы своей долгой жизни Иоганн Вольфганг Гёте? Отчасти и о таком, но, по-моему, не как о главном.

Можно считать, что если современный человек рождается с "искрой Божьей" - творческой предрасположенностью к любому направлению в обширнейшем диапазоне реализации потенциальных возможностей - в многообразных жанрах литературы, искусства, в любом амплуа на подмостках сцены, в создании продукции для экранов - кино и телевизоров; в десятках спортивных дисциплин, во всей многогранности прогресса науки и техники, в общественной деятельности... И всё такое становится доступным для достаточно активных выходцев из так называемого третьего мира. Ну, а если у человека просто какое-либо любительское хобби, если тянет его развлекаться в соответствии со своими скрытыми влечениями, лишь бы не отдавало уголовщиной, но не беда, когда не совсем в ладах с моралью...

Еще не омолодившись, Фауст вроде сокрушается. - "Намёк на чувство, если он заметен, недопустим и дерзок чересчур; злословье всё покроет грязью сплетен и тысячью своих карикатур" - сегодня господин в возрасте с любовницами на десятки лет моложе вызовет разве зависть. Не следует ли из вышесказанного, что с высоты XXI века Гётевский Фауст - логический вывод - некий анахронизм? Как человек широко и глубоко мыслящий, мог бы отлично самореализоваться, на что, впрочем, намекает вторая часть трагедии. И всё-таки трагедии? Почему? Вроде бы получил то, о чём и не мечтал. Нет, стоп - а о чём мечтал? Да, чтобы невинная девочка отдалась ему по любви, но и это пришло не сразу - по любви, а вообще - ретивое взыграло лишь в результате возвращенной молодости - вспомнилась замечательная повесть с таким названием Михаила Зощенко.

Честно говоря, подобно тому, как современный зритель, переживая вместе с прекрасными актёрами перипетии античной драмы, оставляет без дознаний главное - на чём построена коллизия той эпохи - а из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор? Дело житейское, дошло бы нынче может до суда. И трагедия Гретхен, как матери одиночки, по-нашему - вызывает сочувствие, и папаша младенца хорош гусь, но, господи, кругом многие тысячи таких, и ничего; правда, разные варианты случаются. Нечего говорить о том, как убедительно и волнующе даже для сегодняшнего чуткого читателя это, простецки выражаясь, сделано,- так же, как проза и поэзия нового времени, недавних веков, воплощенная, в том числе, в колоссальном творческом наследии Гёте. Пусть со временем то, что представлялось вершиной творчества два века назад, безусловно превзойдет - может быть, уже недосягаемые вершины - Пушкина, Льва Толстого, Чехова, а если добавить ещё имена литераторов на таких вершинах - наверное - моё личное мнение - Байрон, Гейне, Томас Манн, Борис Пастернак... Но в духовной сокровищнице человечества нетленны и, надеюсь, востребованы мыслящими и глубоко чувствующими немногими, осмелюсь, избранными, как и творцы - и нынешнего и грядущих поколений - и античные драматурги и философы, и мудрецы Востока, и гении минувших веков. К этому подкрадывается коварное: да насколько актуально всё это забронзовевшее - кому это нужно кроме, если поверить в их искренность, - любителей и ценителей классики?..

Вот я такой чудак, можно добавить, на старости лет, хотя был таким и десятки лет назад. С удовольствием перечитываю поэтов очень древнего Китая, чуть не ежедневно слушаю Баха, надеюсь - но не очень - в Эрмитаже встретиться с картинами Рембрандта, а нет - загляну в альбом с репродукциями. Повздыхаю, что ой как многое из того, что в упомянутой сокровищнице так и не дошло до меня - сам виноват, и, вполне возможно, упускаю достойное из той же сокровищницы из создаваемого в мире уже в XXI веке. А главное - уверен, что и сегодня классика актуальна, но отнюдь не в прагматическом, утилитарном плане, - уверен, как и - верующий иудей, христианин, мусульманин, буддист - в то, что содержащееся в дарованном нам свыше века назад - наставляет нас на путь истинный, на то, каким надо быть или стать в этой жизни. Нет, в этом смысле, откровенно говоря, я - человек неверующий, признавая однако глубину мудрости священных книг, непреходящей мудрости, в них вкрапленной. К сожалению, подмена углубленной, я бы сказал, истинной веры - донельзя упрощенными выжимками, традиционным ритуалом, узаконенной обрядности - мне не по душе.

Наверное, не случайно легенда о докторе Фаусте родилась в Германии, хотя, может быть, в других европейских странах жил-был прототип такого образованного ловкача; и не только в Испании гуляли молодцы типа Дон Жуана, о которых сказано - "ни одной юбки не пропустит"; и кажущиеся чудаки - духовная родня Ходжи Насреддина встречались и не в карнавальных городах Средней Азии; а русский Иванушка-дурачок старался жить своим умом, и нередко везло ему в жизни именно поэтому. Вместе с тем прослеживаются "бродячие сюжеты" притч, сказок, пословиц, фольклорных неумышленных заимствований. Чудесная украинская песня - "Дивлюсь я на небо, та й думку гадаю: чому я не сокіл, чому не літаю, чому мені Боже ти крилець не дав, я б землю покинув і в небо злітав..." А вот размечтался Фауст: "День прожит, солнце с вышины уходит прочь в другие страны. Зачем мне крылья не даны с ним вровень мчатся неустанно!.. Не останавливая крыльев я море бы пересекал..."

Сегодня, в распоряжении таких любителей - хоть персональный вертолёт, хоть дельтаплан, и воздушные шары в этом смысле уже не подходят. Но Фауст, надо отдать справедливость, не только добросовестно изучает философские системы, хитросплетения юриспруденции, средневековую медицину - может и помогала справляться с какими-то недугами, но пытался как верующий христианин извлечь из Ветхого Завета сокровенное - каким же образом был сотворен, возник этот мир, в котором мы существуем? "В начале было Слово. С первых строк загадка..." Антропоморфическое человеческое мышление, признавая за словом руководство к действию, логически указывает, что Слову предшествует рождающая его Мысль. Но такое толкование ещё глубже погружает в недейственную абстракцию, и рассуждения Фауста качнуло в другую сторону - ''Было в начале Сила'' - но и понятие "сила" - пусть в русском переводе - явно неадекватно, и Фауст останавливается на том, что ''В начале было Дело" - опять же, не знаю, какое толкование этого слова в оригинале, по-моему лучше было бы "Действие" - если по-русски.

Удовлетворился ли Фауст найденным словом, или, как по тексту трагедии, начал слишком буйствовать Пудель - как дьявольская метаморфоза, а затем виртуозная чертовщина и тарабарщина - пока не начался изумительный по отточенности и глубине мысли, вернее мыслей диалог между Фаустом и Мефистофелем, впрочем, как и предыдущие монологи Фауста - куда до них водянистым философским трактатам... Но, если бы всеведающий Господь не удовлетворившись, можно сказать анкетными данными и характеристиками доброжелательных ангелов, заглянул в душу Фауста, проник в - а почему нет - подсознание, - то остерёгся бы заключать пари с Дьяволом, рассчитывая на выигрыш - Фауст уже внутренне был готов на старости лет отбросить безнадёжное копание в разных премудростях и пуститься во все тяжкие.

И ещё - что видится мне, не смею настаивать на том, что представляется одной из существенных составляющих трагедии Фауста и, пожалуй, самого Гёте. В двух словах - одиночество гения. Подчёркнутое в "Фаусте" - не только тупые гуляки в том самом заведении Ауэрбаха, но крайне ограниченный коллега Вагнер, не говоря о студиозусе, которого сплавил Мефистофелю - о таком ли ученике можно мечтать? Да и бедная Гретхен - что могла она дать Фаусту кроме пробудившегося женского тела и слепой привязанности? Похоже и Гёте с этим не слишком везло, - не знаю, как насчет общения с Беттиной фон Арним - и кто знает, что по-настоящему счастливого принес бы поворот судьбы вместо ''Мариенбадской элегии''. И тут не удержусь, чтобы не похвастать тем, как повезло мне - разница в возрасте между мной и моей "Гретхен'' - Сашей была, пусть в два-три раза меньше, чем между Фаустом и его Маргаритой, или автором "Фауста" и Ульрикой, но уже сорок седьмой год нашей - безо всяких оговорок - счастливой семейной жизни, полное взаимопонимание и - высшая совместимость, прежде всего духовная. Правда, мои писания последних двух десятков лет жена оценивает в основном как старческую заумную болтовню - возможно, она права, но не могу остановиться...

А Гёте? Столько лет без искреннего друга Шиллера, высокопоставленные господа - можно с ними потолковать о том, о сём, но - не более; и какая-то - додумать бы отчего - предубежденная настороженность по отношению к Байрону, Бетховену, Гейне; и жадное обращение к восточной мудрости, поэзии - кажется естественным для всеохватывающего стремления познания всего сущего - и всё же... Можно предположить, что литература, искусство наступающей эпохи опускается до панибратства с теми, кому оно адресовано, и "выворачивание души наизнанку" не украшает авторов таких произведений; "я" должно скромно прятаться за персонажами даже когда персонаж "алтер эго". Пушкинское "служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво" - для Гёте - постулат, но "величаво" - и в той же интимной лирике Пушкина, и в документальности  "Записок из мёртвого дома" Достоевского, и в совершенно безпафосных рассказах Чехова, и - не побоюсь утверждать - в лучших вещах, плодов творчества литераторов, живописцев, композиторов, артистов, учёных советской эпохи. Но не сгинули ли при этом и в мировой литературе XX века так называемые "мировые вопросы" - о началах бытия, назначении человека на Земле, верой в высшую справедливость, и подобных, что во весь голос прорезывались на страницах священных книг, восходили к мифологии, будоражили слушателей фанатичных проповедников, подхватывались моралистами, заставляли ломать головы философов минувших веков?

Творцам нового времени, сдаётся мне, в совершенных произведениях, у того же Пушкина - без декларативности и пафосной риторики удавалось вести к конечной цели - "и чувства добрые я лирой пробуждал", неявно, но у тех, чья душа неравнодушна к неподдельной пище духовной. В этом смысле не прогадают и не гуманитарии по намечающейся профессиональной деятельности, как говорилось, отмечающие галочкой рекомендованное обязательное из круга чтения, но любознательные и чувствительные - в хорошем смысле этого слова - юноши и девушки поколений XXI века, открывающие том ''Фауста" Гёте. Конечно, и при возрастающем интересе к неизведанному, непостижимому, потустороннему, даже мистике в чистом виде - многое в "Фаусте" в этом плане весьма декоративно, да и сам автор "Фауста" подобное выставлял как бы понарошку - как говорится, для полноты картины, развития действия и мотивации происходящего.

А станут ли юные современные читатели задумываться над тем, что не давало покоя доктору Фаусту - и до встречи с Дьяволом, и много после? Скажем, вопрос о том, что "было в начале''. Наука самых последних лет всё объяснила, нехотя и не обязательно отговоркой - на уровне гипотезы. Итак, в нынешнем издании Библии варианты перевода, над которым бился Фауст свелись к простому: "В начале сотворил Бог небо и землю''. Вот так задумал, захотел, сотворил - как любая творческая личность. Далее "Земля была безвидна и пуста…'' с этого места, вернее ещё с предыдущего - у науки и Библии разночтения. Не Земля, как микроскопическая в масштабах космоса планетка, но вся вселенная была абсолютно "безвидна и пуста", за очень небольшим исключением - величиной, если не с горошинку, то примерно с грецкий орех. И с десяток миллиардов лет назад - примерно, миллиард туда, миллиард сюда - какая разница - орех этот вдруг - ужасно кортит вставить - ни с того, ни с сего - взорвался и поскольку был немыслимо концентрированным - разлетался не просто, как бомба, но рождая попутно многие миллиарды звёзд, группирующихся в миллионах галактик...

То, что моё консервативное мышление располагает к иронии, не значит, возможно, что, как приговаривают на Украине "цього не булё". Но мне вольно как атеистически, в некотором смысле пантеистически настроенному - а откуда взялись столь совершенные законы бытия, малейшее отклонение от которых ввергло бы всё и вся в бесповоротный хаос? Но прервёмся - закладка на том месте "Фауста", от которого отвлёкся на досужие рассуждения. Неважно, когда происходило с Фаустом и другими действующими лицами - великий принцип природы "необходимо и достаточно" у Гёте воплощается золотом поэзии в образах и мыслях - с исключительным совершенством. Подумалось - вот я и теперь в общественных местах с удовольствием разглядываю симпатичных девушек, юных женщин, а сбросив шесть десятков лет - не загорелся бы бешено при первой же встрече с милашкой; нет, по правде я совсем не таков - и влюблялся в молодости платонически. Но Фауст вырвался из своего полудобровольного заточения, и что удивляться - как с цепи сорвался. И как тонко и точно робкое пробуждение женского в совсем ещё несозревшей для этого девушке. А какова Марта - разве вы с ней никогда не встречались - только другое имя. И лицемерные священнослужители, внушающие почтение верующим прихожанкам.

После того, как Фауст так обошёлся с Гретхен, и безвинно расстался с жизнью её брат, Мефистофель на очередной аудиенции у Господа мог бы уверенно заявить - Фауст - мой. И вовсе не потому, что как человек свободно мыслящий не приемлет канонизированно-выхолощенного христианства, как бы представленного Господом и его свитой. Что значит продать душу Дьяволу, Чёрту в русском фольклоре? Служить Ему - но как? Очень просто: моё "я" - не желает особо считаться с чужими "я", даже более или менее родными, одной национальности, вероисповедания, путами былых дружеских или любовных связей. Конечно, в проявлении этого очень даже широкий диапазон - от хладнокровного насильника и убийцы в мирное время и, что называется, просто так; до того, что один из завсегдатаев погреба Аэуербаха, допустим, Зибель из зависти напишет несправедливый донос на своего приятеля Фриша - со всеми последствиями; и разве подобных подлостей мало было, можно сказать, и у нас, и у вас?..

А разве не то же, в сущности, мы выносим, хорошо если вносим в душу, читая, если ограничиться русской классикой - Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Льва Толстого, Чехова, частично у Горького, Платонова, Зощенко, Василия Гроссмана, Бориса Пастернака?.. Это наше "я" расцветает пышным цветом, как мне думается, вследствие нарастающей человеческой разобщенности; возможно этот губительный процесс с большей силой захватывает Запад, но похоже, и Россию, и Украину. В этом свете - "Фауст" - провидческое предостережение гения Гёте, не единственное - но так не понятое многими современниками: Мишеля Монтеня, Блеза Паскаля, Карела Чапека, Германа Гессе, следующими поколениями.

Фантасмагория Вальпургиевой ночи - в какой-то мере в этом жанре фантастики в своё время я писал и публиковал свои рассказы - ныне на телеэкране и не такое мелькает; правда в "Фаусте" всё со смыслом и недаром, только мы уже избалованы другим. А какая глубина и сверкание мысли в тех же репликах пусть не совсем знакомых персонажей. Заключительная пронзительная сцена первой части - у потерявшей всё, кроме безответной любви к своему палачу - Маргариты. У Гёте достаточно такта, чтобы не переступать грань, когда в общем-то недозволенными приёмами действуют на нервы зрителя, "бьют на жалость" - и так это ужасно. Но даже не тем, что произошло и происходит в Гретхен, а тем, что Фаустом движет не раскаянье по-настоящему, не угрызения совести, как у Раскольникова - чему я отказываюсь верить, но вызволив несчастную из застенков, грубо говоря, тем самым откупиться, как нынешние мародёры всего народного добра благотворительными подачками. Да, душа Фауста в залоге у Дьявола, и сумеет ли он её как-то выкупить - посмотрим во второй части трагедии.

Но предположим, что трагедия "Фауст" ограничилась бы только первой частью - разве в ней художественно концентрированно не выражено всё то, что было выношено в душе гения не за один год? Или не всё - и что-то остаётся недосказанным, и с годами приходит это понимание? В мировой литературе "Фауст" - не единственный пример такого рода. Поставив недвусмысленную точку на своём романе в стихах, Пушкин через некоторое время набрасывает следующие главы - путешествия Онегина, и какая досада, что сохранились лишь небольшие обрывки; и как хорошо, что десятки томов полного собрания сочинений Гёте, к сожалению, лишь частично изданные по-русски, хранят с возможной полнотой сотворенное им вплоть до последнего вздоха. И великие романы Льва Толстого не завершаются на том, чему были посвящены - апофеозом Отечественной войны 1812 года или гибелью Анны Карениной - жизнь продолжается. Да и Марсель Пруст никак не может остановиться "В поисках утраченного времени"...

Мне представляется, что ключом к разгадке второй части "Фауста", абстрагируясь от литературоведческих, эстетических оценок, - могут быть приведенные выше прощальные слова покидающего этот мир Гёте, записанные Эккерманом, но понятые ли не только им - во всей глубине. Рискну предположить, и небезосновательно - даже по тексту ''Фауста" судя, что канонизированный христианский Бог неприемлем для Гёте, ему присуще скорее пантеистическое мировоззрение. И как внимательный и вдумчивый естествоиспытатель, восхищаясь тем, что наши предки именовали мудростью природы - по отношению ко всем бесчисленным видам растений и животных, Гёте пробовал экстраполировать эту "мудрость" на человека, род человеческий. Для того, чтобы перевести глубочайшую, на мой взгляд, мысль Гёте на понятное человеку XXI века, утвержденное наукой XX века, позволю себе вкратце растолковать это, хотя бы как автор множества публикаций и научно-популярных сценариев - в этом жанре.

Итак, когда вследствие благоприятных окружающих условий создаются предпосылки возникновения нового вида на основе родительского, но уже стоящего на более высокой ступеньке эволюционной лестницы, генетический код закрепляет основную сущность этого вида, и в дальнейшем его существованию возможны приспосабливающиеся к измененным условиям подвиды или аналогичное при целенаправленной селекции, например, пород собак или разновидностей тюльпанов. Естественным образом на протяжении веков происходило разделение вида гомо на расы, этнические группы - народы, нации с региональными отличиями. Здесь не место разбирать ещё недоступные науке механизмы образования новых видов и закрепления их сущности - об этом размышлял и писал отдельно, критикуя вульгаризованную дарвинистскую борьбу за существование, как чуть ли не основную движущую силу эволюции живого на планете, но по-иному проявляющую себя в жизни людей...

Один из выводов в развитии понятного и более или менее смышленому сегодняшнему старшекласснику: - пульсирующее развитие рода человеческого, по крайней мере, в доступные исследованиями доисторические и исторические эпохи, дают основания полагать, что эволюционный процесс становления гомо сапиенс ещё далеко не завершен, и каким-то образом в идеале - под эгидой Бога - метафорически по Гёте, направляется на путь истинный, преодолевая любые козни Дьявола, что, заметим, делаются всё изощренней. При всём этом и отдавший душу Дьяволу Фауст - из достойных представителей - по начальной характеристике - живущих на Земле людей, - в состоянии осознать, что всевозможное ублажение своего "я" - не то, к чему должен стремиться освобождающийся от такого низменного свободный человек.

И начало второй части "Фауста" так обнадёживает! Одухотворенная природа, и один из "маленьких прелестных духов" призывает эти животворящие силы умиротворенно воздействовать на духовно истерзанного человека: "Не пожалейте сил, чтоб душу эту вернуть окрепшую святому свету". Сегодня, когда цивилизация загнала чуть не полчеловечества в города, хорошо, если не в мегаполисы, где живая природа уже не в силах пробиться сквозь каменные джунгли, как ещё в конце позапрошлого века в начальных строках "Воскресенья" Льва Толстого, до обитателей городов начинает доходить - что значит прильнуть к тому, что мы зовём природой хотя бы поблизости. Поскольку пишу без оглядки на возможного читателя, как всё последнее десятилетие, хочу отметить, что люди в мире начинают осознавать, чем они рискуют, жестоко обращаясь с безответной природой вообще и в частности.

Для живущих в сельской местности, лучше где-нибудь в глубинке, это не проблема; в обычных городских квартирах, как у меня - комнатные растения, у многих домашние животные, а в дни отпусков - тянет на природу; так уж повелось - более обеспеченные предпочитают экзотику. Всё это - в индивидуальном плане. И, справедливости ради, как свидетельствуют - моя жена, гостившая у дочки в Штутгарте и посетившая другие города Германии, и мой сын, что за рулем неоднократно поездивший по ряду европейских стран - там отношение к природе несравнимо заботливей, чем - пишу, ибо душа болит - в последние десятилетия дико варварски в столице Украины, да и в других украинских городах и весях; а я помню Киев и пригороды ещё до войны.

Сравните слова Фауста из первой части - во время прогулки с Вагнером - не замечая прелести окружающего цветенья, доктор Фауст мечтает рвануть в заоблачные высоты, не для того ли, чтобы всё внизу показалось недостойно мелочным, и - гимн радости из уст Фауста, наслаждения приобщения к первозданному, может быть, посильней, чем в объятиях Гретхен. Привести бы это здесь изумительной цитатой, но я и так проникся, а кто захочет - хоть в интернете высветится. И - предвосхищая разительные смены декораций в современной кинопродукции - чудесные пейзажи и вовсе не сверхъестественные фольклорные существа - уходят, и перед нами реальный императорский дворец. Маскарад с самого начала - каждый условный персонаж - из тех, с кем автор сталкивается частенько, из того же немецкого фольклора или из легендарной античности.

Едва просматривается сюжетная канва - Мефистофель так же издевательски потешается над привилегированным обществом, как в погребе Ауэрбаха, разве что завуалированней, но доверчивые и недалёкие, жадные и подозрительные, надменные и угодливые в реалистическом изображении предстают чередой, так сказать, во всей красе. Но, если актуальность сегодня прозрений и тревог Гёте относительно судеб человечества непросто доказывать, то злободневность ситуации при дворе императора, что хоть выбирай эпиграфы к статьям политологов, политических и экономических обозревателей, по крайней мере на Украине; весьма вероятно, и в некоторых других державах. И восхваленья императору приближенными, и тут же жалобы на несо-вершенство судебной системы, распределением доходов между центром и местными начальниками, угрозы "начальника военных сил" в адрес непокорных, и предостережение Канцлера "Мы нечестивцев на кострах сжигаем за эти лжеученья и обман" - не проник ли и Мефистофель во дворец "чтоб заронить неверья семя..", и сетования смотрителя дворца на скудость поступлений натурой для высшей знати - "Пред всеми я один в ответе. А я ростовщику-жиду так много задолжал в году".

И, конечно, дьявольская задумка пустить в ход как платежное средство ничего не стоящие бумажки. Мне доводилось читать обстоятельные исследования об источниках, так или иначе нашедших отражение в "Мастере и Маргарите" Михаила Булгакова; несомненно "Фауст" - не опера, а книга входила в круг чтения дореволюционного интеллигента, и могу предположить, что представление в Варьете, а, может, и бал у сатаны, навеяны именно этими страницами "Фауста".

Действующие лица почти не действуют, зато какие восхитительные самохарактеристики, в том числе персонажей, имена которых сегодня вызывают другие ассоциации: Паразиты, Блондинка, Надежда, а, кроме того: Дикое пенье, Великаны, Разумность, Почки роз, Оливковая ветвь и так далее... Понять Гёте в первом акте Второй части "Фауста" несложно: не один год приходилось ему общаться с власть имущими, и то, что наверное, не осмеливался высказать им в глаза, как у Свифта, кристаллизовалось в гротеске. А как поэту видятся одушевленными пришельцы из античной мифологии, слышанных с детства сказок про чудесных обитателей лесов, рек, подземных кладовых, о добрых и злых духах в самых невероятных ипостасях; да и каждое растение может столько поведать о себе - и я о себе - подобное звучало в моём давнем фантастическом рассказе "Говорящая душа"...

Может показаться, что автор просто резвится, и всаживает в почти бессюжетную ленту повествования, заметим, жанра драматического, кое-что и многое необязательное для цельного, повторю, как и в природе - в идеале неуклонно следующему принципу необходимого и достаточного. Наверное, в этом плане возможны придирки, скажем, к пьесам Чехова - иные действующие лица вроде говорят что-то не по делу, то есть не очень проясняя суть взаимоотношений между ними, тормозя развитие действия. Но, наверное, у тех, кто ставит Чехова во всём мире хватает понимания, что и здесь "из песни слова не выкинешь", так же, как в причудливых повествованиях Байрона о Чайльд-Гарольде или Дон-Жуане, мелких бытовых подробностях у Гоголя, лирических отступлениях в поэмах Гейне. В этой связи хотелось бы обратить внимание, что в живописи, по крайней мере - реалистической, мы, может быть, не мы - рядовые зрители, но даже искушенные искусствоведы вряд ли находят в картинах великих мастеров такое, что можно было бы убрать; или уже в музыке, в симфонии - партия какого-то инструмента уловленная настоящим меломаном, и впрямь необходима как оттенок для максимальной полноты целого звучания задуманного, давайте для примера вспомним песенку Гретхен - ещё совсем не думающей о любви - "Король жил в Фуле дальней..." - но это мечта о любви, взаимной, настоящем родстве душ любимых - чему для неё не суждено было сбыться изначала...

Я бы комментировал содержание первого акта второй части "Фаус-та" как демонстрацию призрачности тех соблазнов, которые не могут доставить такого телесного и духовного удовлетворения, чтобы возникло безудержное стремление продлить мгновенье такого счастья навечно. Но в мельтешении всякой всячины проблески того, что впрямь прекрасно и с чем сроднилась бы душа без оговорок. Но на этом пути для человека, как "общественного животного", зависящего от своих собратьев и материально, и духовно, - пробиться к идеальной независимости от скверного наносного; пороков, нажитых людьми за века взаимной борьбы за существование, невежества, высокомерия, зависти - а если продолжать, то названы не самые худшие пороки, - да, вырваться из этого болота - каким образом? Разоблачить вроде бы благообразных господ этой категории, свести с ними счёты - Булгаковский Воланд со своей свитой в достаточно жесткой форме проводят то же, что Мефистофель у Гёте методикой Сократовского диалога, когда налицо беспочвенность суждений оппонента мудреца; впрочем, в драматическом произведении автор заставляет проговариваться и таким образом обнаружить - кто есть кто по своей сути.

Драматургический мир "Фауста" может показаться слишком, что ли разношёрстным, ибо собран воедино. Мир пьес Шекспира расчленен - отдельно суровые исторические хроники, отдельно "Ромео и Джульетта", особняком "Сон в летнюю ночь". У Пушкина - историческое полотно - "Борис Годунов", "Маленькие трагедии" - в исключительных жизненных обстоятельствах в них представленных личностей, "Русалка" - русский вариант несчастной любви безымянной Гретхен. И у Чехова, наряду с, так сказать, классическими пьесами - шаловливый "Медведь", искрометная "Свадьба". Но мир "Фауста" - это именно мир Фауста и отчасти его создателя - мир, в котором переплелись побеги зарождающейся в новом времени в Германии великой философии, музыки в классических произведениях, на мой взгляд, доныне не уступающей другим народам пальму первенства, и, вместе с тем самодовольная тупость и бюргеров, и - в современной лексике - дипломированного учёного сословия, и естественная радость жизни простолюдинов, и бездушная церковная казуистика, и чудесный свет природы - "чудесный" как эпитет, и как поэтическое отраженье жителей древней Эллады или германских земель средневековья.

В начале второго акта второй части "Фауста" мы видим, что в том же старом доме Фауста он сам на кровати в каком-то забытьи, и неведомо пока что произошло в его душе, а пока в доме хозяйничает и принимает посетителей - незнакомых, в обличье Фауста сам Мефистофель. Символично ли, что и в отсутствии одинокого обитателя этой кельи, жизнь продолжалась так в образе насекомых, с которыми Дьявол находит общий язык. Примеряю и тут на себя - химические средства по-видимому окончательно добили докучавших в былые десятилетия жильцам - клопов, тараканов, блох - когда у нас были кошки; нельзя сказать, чтобы налетающие летом разные мухи, осы доставляли удовольствие, но я стал гораздо терпимее к паукам, мелким жучкам, и расправляться с ними считаю недопустимым.

Для новых поколений характерна переоценка прежних кумиров, и Гёте блестяще раскрывает это - в образе эдакого нигилиста-бакалавра и из старой когорты вечных студентов - Фамулуса, увлеченного бывшим липучим коллегой Фауста, Вагнером, что, как мы помним, чурался живой природы. И вот ему удаётся воплотить мечту средневековых алхимиков - вырастить искусственного человека в колбе - Гомункула. Понимаем ли мы, должно быть, немногие читатели "Фауста" в XXI веке - насколько начертанное тогда, около двух веков назад - серьёзно и пророчески? Нет, это совсем не игрушечный Буратино, и тем более не сегодняшний реальный зародыш для искусственного оплодотворения женщины, которая иначе не может родить своего ребёнка. Скорее этот Гомункул сродни не роботам Чапека, а вынырнувшим из первозданного саламандрам. Нет, Гомункул в "Фаусте" - славный парень, он оставляет своего "папашу" Вагнера продолжать заниматься доступной тому наукой: "Читай пергаментов старинные томы, коллекционируй образцы пород, соединяй и систематизируй начала главные живого мира, происхождения жизни и души, и вещества загадку разреши", между прочим - а не этим ли всерьёз занимался и сам творец "Фауста".

Но Гомункул знает, что встряхнуть такого, как ошалевший от всего предыдущего Фауст, может лишь приобщение к сакральному, яснее открывавшемуся древним. В немецкой мифологии для Гёте готова самая подходящая сценическая площадка - классическая Вальпургиева ночь. Может быть, показалось мне - что Гомункул - воплощение - в свете сегодняшнего - пределов кибернетического разума, осознавшего, что из тупика человеческой цивилизации вырваться можно лишь вернувшись к истокам жизнеощущения, присущего векам детства человечества; не только у Гёте такая мысль возникает, и воплощается в великих произведениях литературы и искусства; и великие ученые - не только гуманитарии - также приходят к такому пониманию грядущих судеб народов.

Однако комментировать поэзию, вольный полёт мысли и образов, находить в этом поддающееся переводу на логические выводы - наверное так же бессмысленно, как подобным образом подходить к произведениям музыкальным, на что, впрочем, порой отваживаются музыковеды. Но блуждания Вальпургиевой ночи напоминают мне бессвязные сновиденья, впрочем, заставляющие задуматься тех, кому подобное приснилось и запомнилось; или, если обратятся к толкователям снов - по соответствующим пособиям или собственным методикам - что бы это значило? Конечно, в высказываниях всевозможных ирреальных существ, кроме глубоких самохарактеристик, замечательные мысли, и через века не потускневшие, но с трудом улавливаешь общую связь представленного в эту фантастическую ночь. Итак - пересказ довольно сумбурных видений затянувшейся Вальпургиевой ночи, и попытка понять - что бы это означало.

Открывает Вальпургиеву ночь некая, или некий, некое по имени Эрихто. Гёте вытаскивал из разных мифов и фольклора существа довольно экстравагантные. Видятся Эрихто битвы давних времен - в двадцатом веке такое с максимальной достоверностью и в деталях показывается на экранах фильмов исторической тематики в батальных сценах. Попутно афористическое в устах Эрихто: "Кто крепкой властью; силою захваченной, и кто собой не в состояньи властвовать, тот властвовать желает над соседями". В конце этого монолога Эрихто спешит скрыться, боясь возникшего рядом, напоминающего по описанию шаровую молнию. А Гомункул с Мефистофелем наблюдают за этим с высоты - "воздухоплаватели" - Гёте уже мог прослышать - не в XIX ли веке - о воздушных шарах с людьми - в подвешенной корзине. И Фауста опускают на землю, но - как можно понять, древней Эллады.

Как известно, строки "У лукоморья дуб зелёный...", предваряющие "Руслана и Людмилу", сочинены после этой юношеской поэмы Пушкина, но, представим себе такую большую поэму, где описано: как леший бродит, и что при этом бормочет, и поёт русалка, которая смогла покинуть водяное безмолвие; и узнали бы мы - какие они - невиданные звери, и по каким удивительным тропинкам они гуляют; и что за чудеса творятся в избушке на курьих ножках... Но для Гёте первостепенна даже не поэтическая образность, а игра мыслей, хотя встречные существа весьма колоритны. И гриф, например, забавляется игрой слов, созвучий, полагаю, тактично хотя не буквально переданные переводчиком. И меня, честно говоря, поразило, когда после недавнего своего опуса, в котором человеческий хватательный инстинкт рассматривался со знаком минус в ходе человеческой эволюции, особенно как в нынешнее время дико нарастающий у власть имущих, - читаю высказанное Грифом: "Кто хватает, тот и хват. Хватай именья, девушек, короны, и золото хватай, и ты - богат. Судьба к хватающему благосклонна."

Любопытно, что Мефистофель говорит о путешествующих англичанах, которым эта местность могла бы приглянуться, но это повод - вспомнить, что "они меня назвали в старой пьесе" - разумеется, лишь в " Фаусте" Дьявол представлен по-настоящему. Далее перепалка между теми же грифами, огромными муравьями, Сфинксом, Сиренами, нимфами, Хироном - в этом принимает участие и Мефистофель, и Фауст, Гомункул пока куда-то делся, зато о тогдашнем уровне медицины высказывается дочь Эскулапа Манто. Сирены повествуют о стихийном бедствии, и в приближенном к оригиналу переводе несколько строчек звучат так: "Но река надулась, стала, и обратно побежала, разливается бурля". А всё-таки - когда из необъятных россыпей языка гений выбирает слова лингвистически и фонетически подобно музыке завораживая душу, - сравните строки из "Фауста" и из "Медного всадника": "Но силой ветра от залива прегражденная Нева обратно шла, гневна, бурлива... Нева вздувалась и ревела, котлом клокоча и клубясь, и вдруг, как зверь остервенясь, на город кинулась..."

Нет, картина землетрясения, происшедшего в древности, набросана выразительными штрихами теми же участниками Вальпургиевой ночи - Сиренами, Сейсмосом, Сфинксами, Грифами, муравьями, нивесть откуда появившимися пигмеями... Ивиковы журавли по легенде враждующие с пигмеями, Генералиссимус почему-то призывающий бить цапель... Совершенно произвольная смена сценок Вальпургиевой ночи позволяет мне так же бессистемно и субъективно их отслеживать. Мефистофель вообще-то невысокого мнения о женщинах. "Проверено на деле всеми, что бабы - порченое племя. Всё сделано, всё из прикрас, стан сужен растопырен таз". О том же буквально пишет его единомышленник и в этом плане, занимающий видное место в кругу близких к Гёте, но, кроме нелепой конституции женского тела, кстати, природой созданной для оптимального процесса деторождения, Шопенгауэр заходит далеко в своих претензиях к прекрасному полу - из-за деспотичной мамаши или непостоянных любовниц - пускай до этого докапываются биографы; и Гёте, как говорилось, неоднозначно относился к той же половине рода человеческого.

 Зато его Мефистофель замечается в ином - игра слов, похоже, заслуга переводчика: "Быть только чертом без чертовок не стоило бы ни черта". Дьявола соблазняют Ламии, дамы, как и не уступающая им в этом Эмпуза - без более подробного изложения - чем славились эти представительницы царства мертвых в античной мифологии - сжатое определение по-русски - исчадия ада. И даже самого Мефистофеля им удаётся одурачить, правда, это даёт ему повод высказаться насчёт всеобщего обмана. "Обман повсюду одинакий, засилье призраков-кривляк, везде писатели ломаки, во всех краях народ дурак. И тут, как у других, хлопочут, и в масках чувственность щекочут..." Далее выясняется, что Гомункул пока отчасти ещё искусственный человек в колбе, а в современном кибернетическом варианте - самообучающаяся система; и обучаться можно, несмотря на скептическое предостережение Мефистофеля, у античных философов, подслушивая их суждения о самом главном.

Для этого Гёте представил двух - Фалеса Милетского и Анаксагора; в другом месте на основании дошедших до нас скудных сведений об их жизни и воззрениях на мироздание, я посвятил несколько страниц каждому их них; и другим замечательным мыслителям древности. Можно, конечно, ограничиться тем, что Фалес предполагал первоосновой всего сущего воду, и Анаксагор предполагал, что изначальный хаос мельчайших частиц вещества целенаправленно упорядочивался разумом. Сограждане философа вероятно сочли, что проповедуя такую концепцию возникновения упорядоченного мира, кстати, в какой-то степени это созвучно моей монадологии, - попросту морочит им голову и изгнали из Афин - слишком умные всегда были на подозрении и у власть имущих, и порой у простого народа. Но почему Гёте, вложив Фалесу и Анаксагору в уста, можно сказать, поэтические рассуждения, ведёт Гомункула их сопровождать и всерьёз прислушиваться, набираясь что ли ума-разума? У меня одно объяснение - то, что проходит по "Фаусту" красной нитью - философия, как таковая, только запутывает здравомыслящего, и совсем другой путь ведёт к познанию всех тайн природы. И это в стране, где за век с лишним до Гёте родился Иммануил Кант, а вслед за ним Готфрид Лейбниц - на мой взгляд в условном пантеоне великих людей Лейбницу, пусть и в XXI веке, уготовано более почётное место, чем Гёте. Интересно было бы прочесть, как относился Гёте к своим современникам, с которыми вёл беседы - упомянутым Шопенгауэром, его непримиримым антиподом Гегелем...

Психологически эти и последующие сцены "Фауста" я объяснил бы тем, что душно было великану мысли и поэзии в затхлой тогда - может вдали от соседних Франции, Англии - духовной атмосфере Германии - и дворов разрозненных княжеств, и, как показывалось на страницах "Фауста" - самодовольных бюргеров, напыщенного учёного сословия, меркантильных священнослужителей, и как в страну детства, манила древняя Греция, представляемая как полное радости жизни детство человечества. Может быть, так же жила в душе Гоголя наивно патриархальная Украина при столкновении с черство бюрократическим Петербургом, мертвыми душами российской провинции, и ему, как и Гёте, так полюбилась Италия. Эпоха Возрождения также черпала вдохновенье в античности, и можно вспомнить и Пушкина, и литературу, искусство Европы, где широко представлены, можно сказать, вариации на темы легендарных образов древней Эллады.

В третьем акте - девятой части по объёму от всего "Фауста" - сам Фауст, и Мефистофель на вторых ролях, а прима - та самая Елена с предполагаемым эпитетом - прекрасная, с десятилетнего возраста вожделенная для мужчин, и для Фауста через тысячелетия. Поразительный человеческий феномен, и в наш век особенно заметный - хотя ещё заповеди Ветхого завета предостерегали: не сотвори себе кумира. Девицы, и дамочки бредят модным певцом, артистом, политическим деятелем, мечтают отдаться обожаемому издали; но и знающие себе цену господа сторонятся милых, преданных, любящих по-настоящему: Гретхен - провинциальной Татьяны Лариной; зато хотя бы на время обзавестись заметной любовницей, на худой конец супругой, что блистает и перебирает поклонниками. Елена в "Фаусте" всё же, как говорится, приземлена - мы сочувствуем её переживаниям, нас трогают её воспоминания, и присущий античной драматургии хор вторит ей, утешает. Подыгрывает в этих откровениях Елены отлично осведомленная обо всех перипетиях судьбы Елены Форкиада, что неожиданно под занавес этого акта оказывается не кем иным, как Мефистофелем.

Наконец, Фауст и Елена сближаются к обоюдному удовольствию, попутно в действие вплетаются мотивы некоторых античных легенд; можно предположить, что намечается сближение Эллады с Германией - не под эгидой ли последней "Пускай Коринфский перешеек германец валом обведёт, ахею с тысячью лазеек возьмет в свое владенье гот..." И всё же - счастливые мгновенья не останавливаются, и "Елена - (Фаусту): На мне сбывается реченье старое, что счастье с красотой не уживается. Увы, любви и жизни связь разорвана. Оплакивая их, с тобой прощаюсь я, в последний раз к тебе в объятья падая. Прими меня, о Персифона, с мальчиком! (Обнимает Фауста. Телесное исчезает, платье и покрывало остаются у Фауста в руках)".

Если с возрастом даже любительский альпинизм уже не под силу, остаётся совершать мысленные путешествия такого рода - в четвёртом акте "Фауста", но не в одиночку, а с таким своего рода "алтер эго" как скептический всезнайка Мефистофель. Но, поскольку последнему в трагедии отведена роль того, кто берет не ученостью, и пренебрегает фактами как бы лежащими на поверхности, к тому же Дьявол появился не вчера, и не позавчера, а в дни сотворения мира, может припомнить всё, что происходило за минувшие века, приходится верить его байкам на темы геологических катаклизмов. Но главное не в этом, а в том, что в душе Фауста намечается переоценка приоритетных жизненных ценностей, высоким слогом говоря, - смысла жизни. "Фауст: И всё ж я полон мыслей о большом. Сам угадай о чём".

Но Мефистофелю, как руководящим лицам, видней - о чём должны мечтать подведомственные, и он разворачивает перед Фаустом план относительно крупного города, где более или менее благополучно проживают его обитатели - вообще и в частности, тем более, если сделать его столицей - на то время пусть и княжества. "Давай дерзнём. Чтоб прогреметь, на месте бы твоём я старый город выбрал бы столицей, где в тесном центре бы лежал старинный деловой квартал и рынок, крытый черепицей, со скопищем жужжащих мух над тухлым мясом на прилавке и кучей овощей вокруг средь вони, духоты и давки. Там в спёртом воздухе, средь дел, народ весь день кишмя б кишел". Ну, такая мрачновато живописная картина в значительной степени в прошлом - сегодня не только супермаркеты, но и рынки со свободной торговлей под санитарным контролем. Хуже обстановка в тех кварталах мегаполисов, где годами ютятся неудачники - из-за разных жизненных обстоятельств, мигранты из неблагополучных стран третьего мира - подобные гнёзда нищеты можно и нынче обнаружить в США, в Южной Америке, пожалуй, и в спальных районах Киева и других украинских городов, особенно там, где царствует с 90-х годов безработица.

Мефистофель улучшение жизни простого народа готов отдать на откуп времени; и впрямь технический прогресс в этом преуспел; но город, к тому же столица - для кого в первую очередь? Тут план Дьявола воплощается - не знаю повсеместно ли, но в столице Украины опережая генеральный план развития Киева на обозримый период. Слово Мефистофелю: "Для знати дальше б шли районы широких улиц, площадей, а дальше бы, среди полей раскинулся б ещё вольней простор предместий отдаленный. Там в сотнях мчащихся карет (в наше время "иномарок") прогуливался б высший свет". И сам Мефистофель не последний в созвездии знати, и вообще, по поговорке ещё довоенной эпохи - что-то из неё застряло в памяти - "все довольны, все смеются". "Я радостно бы наблюдал, как, весь уйдя в свой муравейник, хлопочет человек-затейник. Когда б гулять я выезжал, средь сотен тысяч, днём и ночью, я составлял бы средоточье и всех вниманье привлекал".

Там, где демократия ещё не пустила глубокие корни, впрочем, в разных странах мира власть имущие любят "привлекать внимание" масс, ощущать это как проявление всенародной любви и уважения к непостижимой мудрости высокопоставленных. И - ответная реплика Фауста, в которой - нарочито ли - какая-то отрешенная наивность. "Ну, это был бы труд напрасный. Правитель добрый недоспит, чтоб был народ одет и сыт, и лишь бунтовщиков плодит на голову свою, несчастный". Хотелось бы как можно точней в оригинале, но в переводе можно понять следующее: Правителю не гоже лишь красоваться перед подданными вместо того, чтобы реально делать что-то конкретное для их благополучия; а недовольный народ сдуру и на свою голову почему-то "плодит бунтовщиков"... Мефистофель пропускает реплику Фауста мимо ушей, и, как помешанный на показной роскоши нувориш, восторженно представляет "своё обширное поместье" в привлекательных подробностях, включая "павильоны для обольстительных подруг".

Но Фауст по-видимому остаётся равнодушен к такого рода блаженствам. И ответный сарказм Мефистофеля: "Не разгадав твоих мечтаний, я всё ж предположить дерзну, что захотел ты на луну в своём заоблачном скитание", - сказанул бы кто-либо автору "Фауста", что его герой через три века, а, может и раньше - запросто, как космический путешественник сможет и на Луну слетать... Но Фауст серьёзно парирует: "О нет! Широкий мир земной ещё достаточен, для дела. Ещё ты поразишься мной и выдумкой моей смелой!" Интересно мне - во множестве разборок "Фауста", безусловно серьезных, глубоких, не то, что мое дилетантское порхание - отмечалось ли что в своем переводе Священного писания на родной язык доктор Фауст остановился именно на том, что "в начале было дело" - действие, в чём высшее отличие от всего прочего - человека-творца, что "по образу и подобию". Творца всего сущего - у меня такое звучит метафорически, но на первом месте - творческое начало.

Характерен последующий диалог двух основных героев трагедии. "Мефистофель: "Ты сделался славолюбив - у древних героинь побыв?" Фауст: "Не в слове суть. Мои желанья - власть, собственность, преобладание. Моё стремленье - дело, труд". Мефистофель: "Ты можешь не нуждаться в шуме, тебя поэты вознесут, чтоб пламенем твоих причуд воспламенить других безумье". Фауст: "Нет, человека ты никак истолковать не в состоянье! Что для тебя его желанья, дешевый, плоский, злой остряк?" Мефистофель: "Пусть так. Я не обижен бранью. Что ж привлекло твоё внимание?". Ах, если бы именно это сыграли великие артисты - и передали бы всю глубину происходящего и в душах Фауста и Мефистофеля, и в их отношениях. Был бы я режиссером, я бы попробовал объяснить таким артистам - что они переживают, перебрасываясь такими репликами, особенно Мефистофель. Для Фауста искушенья и соблазны, запросто реализуемые, потеряли свою привлекательность, и уже начинает преобладать естественное стремление - послужить не только своему "я", если это "я" ещё может послужить всеобщему.

И Мефистофель, видимо, это понимает, и ему просто интересно доигрывать проигрышную партию с таким незаурядным спарринг-партнёром. И, если при встрече с Господом придётся признать проигрыш, то лишь в данном, частном, исключительном случае. Зато к услугам Дьявола в грядущих поколениях бессчетное число готовых по дешевке продать душу любому господину, впрочем, возможно я неправ, по дешевке, если не получается поторговаться. Рассудим по-иному - а много ли найдётся на свете таких, что - ни за какие блага и ни под какой угрозой - самому или близким? Минувший двадцатый век в неисчислимых вариантах высветил всё это - от угодливой подлости, трусливой бездушности до сохранения человеческого достоинства в невыносимых условиях самопожертвования, высветил куда ярче, чем в эпоху Гёте, может быть, и в немыслимых в ту эпоху ситуациях. Но Гёте в "Фаусте" расставил вехи, по которым может пройти и отдельный человек, и всё человечество.

Спрашивается: а какова цель условной акции - продажи души Дьяволу? Мой ответ может показаться парадоксальным - чтобы заполучить то, что превышает - чем больше, чем лучше - собственный вклад во всеобщее благосостояние. По-моему наиболее подходящий термин для обозначения этого человеческого феномена - паразитизм. Правда, в отличие от "братьев меньших" забота о заболевших или немощных стариках даёт им шанс не расставаться с жизнью, насколько это возможно; плюс насколько это более или менее полноценно реализуется в разных странах. Наряду с этим - не хочу повторять подробней то, что писал обстоятельней в опусе "О паразитизме вообще и не только" - но, как мне представляется, с веками человеческой истории количество паразитирующих в эшелонах власти и обладателей внушительной собственности - зачастую это совмещается, неуклонно пополняется служащими им как посредники с трудящимися, ордами чиновников; так называемыми в новом лексиконе силовыми структурами; в некоторой части священнослужителями.

С другой стороны для того, чтобы приносить добро - материальное и моральное, ближним и дальним - не в самой легкой форме показной благотворительности - стоит лишь сочувственно оглядеться вокруг, и до Фауста наконец дошла эта простая истина. Что ж, может быть монолог Фауста о бедствиях, которые приносит людям разгул водной стихии, был написан в те же годы, что и "Медный всадник": Пушкина. То, чему и Гёте, и Пушкин могли тогда быть свидетелями - в акваториях Северного и Балтийского морей - по масштабам разрушений и жертв не идёт ни в какое сравнение с тайфунами, что обрушиваются на берега Америки, Юго-Восточной Азии; цунами вследствие глубоководных землетрясений; наводнениями из-за длительных проливных дождей в Китае и Центральной Европе - уже в годы наступившего XXI века. Катастрофические паводки не обошли и земли Западной Украины. В чём тут дело - то ли природа на всей планете и впрямь "взбесилась", или глобальная информационная сеть доносит на нас всё то, что не доходило до Европы позапрошлого века...

Фауст предлагает заняться строительством плотин, дамб, отвоёвывать, как в тогдашней Голландии, сушу у моря; в этом он далеко не первопроходец, но собственное участие в столь нужном для народа действии - разве это уже не воскресший по-другому - не сбросивший дряхлость лет, но отрешенность разума от естественного человеческого? Но в ровное или неровное течение судьбы отдельного гражданина, как это со всей жестокостью продемонстрировал XX век, врываются драмы истории, причина которых нередко сходна в разные века и разных народов, и в "Фаусте" характерность этого крайнего эгоцентризма показана со всей отчётливостью. Удары барабанов, как начало Бетховенской пятой симфонии возвещают о том, что произошло и происходит в некоей условной державе.

Нет, недаром Мефистофель затянул Фауста к Императору, и если ограниченность завсегдатаев погреба Ауэрбаха клеймила их самих, то жадность, лицемерие, беспринципность, бездушие власть имущих, Императора, его непосредственных подчиненных - в конечном счёте оборачиваются бедствиями для народа, порой пострашнее стихийных. После того, как Мефистофель охарактеризовал со свойственной ему иронией личность незадачливого монарха, Фауст справедливо резюмирует: "Властелин довольствоваться должен властью. Пускай владеет он один всей тайною людского счастья. Ему приказ лишь стоит дать, и в удивленье мир приходит. А наслаждаться, прозябать на низшую ступень низводит" - в переводе с лаконичного поэтического языка - для правителя, от выверенных действий которого зависит очень многое в жизни тысяч подданных, негоже уделять повышенное внимание ублажению собственного "я"; и Мефистофель, как бесстрастный историк или по-нынешнему политолог, чеканит: "А этот, правда, пожил всласть. И при начавшемся развале несостоятельную власть в стране сменило безначалье. Всех стала разделять вражда. На братьев ополчились братья и города на города. Ремесленники бились с знатью и с мужиками господа. Шли на мирян войной попы, и каждый встречный-поперечный губил другого из толпы с жестокостью бесчеловечной. По делу уезжал купец и находил в пути конец. Достигло крайнего размаха укоренившееся зло. Все потеряли чувство страха. Жил тот, кто дрался. Так и шло".

Вдруг у меня возник призрак такой литературной мистификации - кто-то, допустим, из серебряного века русской поэзии начала прошлого столетия, будучи если не участником в какой-то мере, то свидетелем Гражданской войны рубежа 20-х годов, в ещё не совсем цензурованной советской печати вышеприведенные строки издал как перевод из "Фауста" - но бдительные и не шибко образованные надсмотрщики над прессой разгадали уловку, речь о годах гражданской войны в России - и досталось пииту за антисоветчину и искаженный постулат марксистской классовой борьбы - чем не сюжет для современного детективного романа... И если Гёте так верно начертал приметы смутного времени, то в словах Мефистофеля "Духовенство бунт освятив исподтишка, взяло над мятежом главенство..." - вместо "духовенство" можно поставить "большевики". Мефистофель подбивает Фауста принять участие в противоборстве императора и его противников на стороне первого, с расчетом, что в случае своей победы "И государь в вознагражденье тебе даст берег моря в плен", своего рода аренду на взаимовыгодных условиях. А Фауст тут же резко отпарировал Дьяволу: "Ты вызвал эти мятежи, ты и победу одержи". Одержать победу над войском противника, каким бы оно ни было, наверное сложнее, чем над бедным Валентином - братом Гретхен, но если сам Дьявол на стороне императора, над которым зашатался трон, то успех налицо, и за это участвующий в битве даже активно Фауст вправе ожидать вознагражденья. Даже не материального - признания производительного могущества духов горных пещер и благоволения к Нурсийскому некроманту, но это предварительно. Выясняется, что для многих типов из враждующих сторон движущая сила - преимущественно корыстные мотивы, и, как водится, победитель - вождь одаривает своих привилегиями, должностями, богатством.

В заключительном пятом акте второй части "Фауста", кроме главных героев, взятые напрокат из истории, мифов, религиозных текстов действующие лица трагедии, но только такими, какими представляет их автор по-своему. Например, древнегреческая патриархальная чета -воплощение супружеской долголетней любви и дружбы - Филемон и Бавкида. В примечаниях к "Фаусту" отмечается следующее: "В память прославленной четы Гёте назвал их именами героев своей лирической увертюры к заключительному действию "Фауста". (Гёте в беседе с Эккерманом от 6 июня 1831 года: "Мои Филемон и Бавкида не имеют ничего общего со знаменитой четой древности и со связанным с ней моим сказанием. Я дал моей парочке эти имена только для того, чтобы ярче подчеркнуть характеры. Это сходные личности и сходные отношения, а потому тут уместны и сходные имена".) Итак, к обители престарелых (Бавкида вообще с пометкой "старая-престарая бабушка") - Филемона и его спутнице жизни приходит Странник, которого в былые года, очевидно, при кораблекрушенье, спасли призывные сигналы - костёр и колокольный звон с берега, где жила добросердечная пара. Своего рода Гоголевские старосветские помещики, только без дворни, обслуживающей, между прочим, и своих номинальных хозяев; но старики из "Фауста" гордятся разумными победами над - не природой, а разгулявшейся стихией: "Где бушующей пучиной был ты к берегу прибит, вместо отмели пустынной густолистый сад шумит... Села, нивы вслед за морем заступили место вод..." Замечательно, правда, но... Если во владение поместьем "старосветских" бесшабашный и безалаберный наследник вступил лишь после кончины дальних родственников, то история знает и схожие варианты более драматические. Несомненно Гёте знал из третьей библейской Книги царств историю, которая начиналась так: "У Навуфея, Изреелитянина, в Изрееле был виноградник подле дворца Ахава, царя Самаринского". Думаю, что просвещенные украинские читатели - вряд ли удостоившиеся читать Библию, даже верующие, по первой фразе этой истории догадаются, каково может быть её продолжение. "И сказал Ахав Навуфею, говоря: отдай мне свой виноградник; из него у меня будет овощной сад; ибо он близко к моему дому, а вместо него я дам тебе виноградник лучше этого, или, если угодно тебе, дам тебе серебра, сколько он стоит". Не уточняя, впрочем, чем лучше будет виноградник взамен мозолящего глаза царю - рядом с его дворцом, и справедлива ли окажется назначенная цена. "Но Навуфей сказал Ахаву: сохрани меня Господь, чтобы я отдал тебе наследство отцов моих".

План присоединения соседнего чужого виноградника к дворцовым землям разработала жена Ахава Иезавиль. Она пригласила "старейших и знатных", а также Навуфея на почётное место в таком себе представительном собрании. "И выступили два негодных человека, и сели против него, и свидетельствовали на него эти недобрые люди пред народом, и говорили: Навуфей хулил Бога и царя. И вывели его за город, и побили его камнями, и он умер". Нет человека - нет проблемы; и виноградник убитого достался царю просто так. Правда, на этом поучительная притча не закончилась. По поручению Господа Илия Феовитянин проклинал Ахава, угрожал позорной смертью, но Ахав покаялся и Господь его простил. Примерно такая же ситуация с домом, в котором примерные супруги из "Фауста" счастливо прожили много лет, и Бавкида жалуется, что затеяно капитальное строительство, прорыт канал, высится дворец, и для расширения владений помеха - жильё этих стариков: "Стали нужны до зарезу дом ему и наша высь. Он без сердца, из железа, скажет - и хоть в гроб ложись." Филемон пытается её утешить: "Он даёт нам вместо дома новый, на земле низин", но Бавкида понимает - что к чему - "Не глава ты дну морскому, а холму ты господин".

Мне рассказывал отец - после окончания войны армейские части ещё находились в Пруссии, и уже начала спешно осуществляться акция изгнания коренного населения с насиженных мест - исконне ли германских - об этом пускай спорят историки. И такой приказ - собираться за считанные часы для эвакуации получила престарелая чета, но отказалась покидать родной дом; и наутро их обнаружили мёртвыми на скамейке у порога своего дома. Многое можно вспомнить - насильственное изгнание многих тысяч людей только по национальному признаку и только в Европе, включая европейскую часть СССР, и только в минувшем XX веке. Но и у нас - "великие стройки", искусственные моря, почти бесполезные каналы, преступную в значительной мере мелиорацию - и всё это вроде бы для грядущего блага народа. И - Гёте не отступает от правды жизни - благородно и широко мыслящий Фауст, увлеченный грандиозными планами, по выражению советской эпохи '''преобразования природы", жалуется всемогущему Мефистофелю: "Как мне разделаться с постылой старухою и стариком? Томлюсь, безумствую, мытарюсь, на шее ж - это старичье!"

Когда дом Филемона и Бавкиды охватывает пламя, караульный Линкей сокрушается: "Только бы остались целы, не сгорели старики", и по-человечески сожалеет, что гибнет и взращенное природой за века, и давным-давно сотворенное людьми; и Фауст вдруг расчувствовался: "Вверху на башне - пенье, стоны, но сделанного не вернуть. Линвея песня с бастиона мне жалостью пронзает грудь. Но ведь утрату пепелища я старцам возместить хочу. Я их пожарище расчищу и там построю каланчу. Став на высоком бельведере, взгляну на новый их приют, где оба позабыв потерю, спокойно век свой доживут". Так, по-моему, намеревается откупиться, как и от загубленной Гретхен - не знаю, сознавал ли это в полной мере сам Фауст, а, может, и Гёте как художник, рисующий всех в своей трагедии такими, каким представляет - без отстраненного анализа их слов и поступков. Увы, судьба воскрешенных из античности милых стариков завершилась, в сущности, так же, как тех, про которых рассказал мне мой отец. И в "Фаусте" заодно со стариками погиб, был убит и когда-то спасенный ими Странник....

Персонифицированный символизм в чести у Гёте-драматурга, и прямо как в назидательной притче появляются неразлучные: Нехватка, Вина, Забота и Нужда, неизменные спутницы бытия и страстей человеческих, и Смерть их сестра. Для Фауста эти незваные гости - не абстракции, но воплощение опорных пунктов размышлений о собственной судьбе. Парадокс в том, что для него эти понятия иррационально-призрачны, как, скажем, вера, любовь, совесть - это не пощупаешь и не измеришь даже в своей душе. Разве что не совсем призрачная Забота берёт на себя миссию растолковать Фаусту - что скорее именно она, Забота - в расшифрованном толковании, а не Мефистофель на спор изначала правила его мыслями и поступками. И Фауст со всей откровенностью признаёт её правоту: "Я шел всю жизнь беспечно напролом и удовлетворял свои желанья, что злило - оставлял я без вниманья, что умиляло - не тужил о том. Я следовал желаньям, молодой, я исполнял их сгоряча, в порыве. Тогда я жил с размахом, с широтой, ну а теперь - скромней и бережливей, я этот свет достаточно постиг". А Забота в частушечном ритме издевается надо всеми корыстолюбцами, честолюбцами, гедонистами, что растрачивают свою единственную драгоценную жизнь на, придётся повторить в который раз, - мимолётное ублажение своего "я". В какой-то мере это перепев Екклесиаста с его рефреном "всё суета сует", и максимализм Нагорной проповеди Иисуса: "Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя бы на один локоть? И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут; не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них". Если за метафоричностью проповеди постичь сущность речей и в Ветхом, и в Новом Завете, то нельзя не признать тревожную правоту призывающих к относительной умеренности желаний и стремлений, затмевающих радость жизни как таковой. Но - разве та же Забота как яркое проявление самореализации личности не привела к тому, чего достигло человечество в культуре, науке, качестве жизни, если на то пошло? И сознание этого даёт право Фаусту бросить в лицо казалось бы всемогущей Заботе: "Навязчивые страхи! Ваша власть - проклятье человеческого рода. Вы превратили в пытку и напасть привычный круг людского обихода. Дай силу демонам, и их не сбыть. Не выношу их нравственного гнёта. Но больше всех бессмыслиц, может быть, я презираю власть твою, Забота!"

При всей убедительности аргументации Заботы - о всевластии мелочной суеты ради фальшивых преимуществ, молодец Фауст, возразил как следует, только неплохо было бы, если бы отстранив Заботу, какой она представляется, на её место поставил бы творческое начало, присущее едва ли не каждому с младенчества, но далеко не всегда воплощаемое в плоды творчества, да ещё нетленные, как "Фауст". Как хотите, но глубина мысли и образность второй части, вопреки распространенному мнению - отнюдь не уступает первой, пусть не сплошь по всем страницам. Но какова Забота! - поняв, что её испытанные доводы не столь уж несомненны, и Фауст имел дерзость бросить ей это в лицо, как дама со скрытым зарядом мстительности в случае своих просчётов, не нашла ничего лучшего, как ослепить Фауста.

Сколько-то лет назад я не был слепым в полном смысле слова - до успешных операций по снятию катаракты сперва на одном, потом на другом глазу, но - жена читала мне вслух то, что не мог прочесть и с помощью самой сильной лупы, переводила через улицу; правда исхитрялся печатать вслепую - опыт десятков лет не прошел даром.

Созванные Мефистофелем лемуры роют могилу слабеющему Фаусту, но слыша стук лопат, Фауст полагает, что воплощается таким образом его план, его мечта. "Вот мысль, которой весь я предан, итог всего что ум скопил. Лишь тот, кем бой за жизнь изведан, жизнь и свободу заслужил. Так именно вседневно, ежегодно, трудясь, борясь, опасностью шутя, пускай живут муж, старец, и дитя. Народ свободный на земле свободной увидеть я б хотел в такие дни. Тогда бы мог воскликнуть я: "Мгновенье! О, как прекрасно ты, повремени?" Фауст ослеп, но душой прозрел - к своему смертному часу. Схлестнулось - пафосно - божественное и дьявольское, а лучше - созидательное и разрушительное, начиная с души человеческой и в этой орбите всё людьми сотворенное. В душе Фауста пусть поздно, пусть мечтательно всё же возобладало первое, но Мефистофель полагает, что он победил - необратимо разрушено то, что именовалось Фаустом. "Кто так сопротивлялся мне бывало, простерт в песке, с ним время совладало".

И кредо Дьявола - "Зачем же созидать? Один ответ: чтоб созданное всё сводить на нет". Но, оказывается, во взаимоотношениях Мефистофеля и Фауста ещё нельзя ставить точку, так же, как в заключенном споре Дьявола с Господом - куда, в конце концов, отправить душу Фауста - в преисподнюю, куда посмертная дорога большим и не очень грешникам, или же на весах высшего правосудия может перевесить то, что смог человек свей волей переломить жаждой делать добро людям? Солидный монолог Мефистофеля, из которого явствует, что следует приложить немало усилий, чтобы загнать душу усопшего в пекло, и Дьявол знает, как это обставить без промаха. Однако неожиданно нагрянуло небесное воинство, и раздосадованный Мефистофель раздаёт нелестные эпитеты его представителям, и подбадривает своих приспешников, выражаясь при этом всё-таки в пределах нормативной лексики.

И, признавая своё пораженье, вроде отвлекаясь от загробной судьбы Фауста, похоже, просто делает хорошую мину при плохой игре, так что скептический свойственный ему сарказм уступает место юмору. В заключение - апофеоз возвышенной благодати в исполнении различных ипостасей приближенных к божественному престолу. Какие-то строки мне кажутся выспренными, приторными, а с такими строчками об умерших младенцах никак не могу согласиться: "Вы, родившись в полночь, вскоре взяты маленькими в рай, для родителей на горе, к радости крылатых стай", несмотря на то, что блаженные младенцы на том свете чувствуют себя превосходно. Бессмертную сущность Фауста несут ангелы, подпевают им и младшие ангелы, и ангелы "более совершенные", присоединяются к славословию кающиеся грешницы, в том числе "одна из кающихся, прежде называющаяся Гретхен", со словами всепрощения: "Собраньем духов окруженный, не знает новичок того, что ангельские легионы в нём видят брата своего... Позволь мне быть его вожатой... " И в самом конце - Мистический хор, честно признаюсь - исполненное этим хором в восьми строках - выше моего разумения: "Всё быстротечное - символ, сравненье, цель бесконечная здесь - в достиженье. Здесь заповеданность истины всей. Вечная женственность тянет нас к ней".

Возможно многое в "Фаусте" я также не понял, или понял неправильно, оправдание ли - по-своему, и так же откликнулся на это. И мне не кажутся неуместными ассоциации, которые вызывают у современного читателя произведения недавнего или давнего прошлого. Когда-то вычитал, как Гёте представлял своего идеального читателя, забывающего при этом, как в сновидениях, - обо всё прочем на свете. Отчасти я таков - легко поддаюсь очарованию поэзии, музыки, живописи, архитектура, полагаю, достаточно высокой пробы, если по предыдущей аналогии с золотом. Но литература такого же уровня, насыщенная по полюбившемуся неологизму - мыслеобразами - находя отклик в душе, в сознании, у меня, например, вызывает стремление сопоставить это со сложившимся миропониманием, текущей действительностью, перипетиями своей судьбы. И я переношу это своё на бумагу, на свой сайт, а насколько получается серьезно и своевременно - судить не мне.