Фантастика

МИЧУВО

3914

Не получается, хоть плачь. Ардай, разумеется, не суеверен, но как не верить примете первого мазка? Ляжет удачно, свободно, живо - и поведет за собой все остальное. Пускай потом исчезнет и след его - неважно, лишь бы запев удался. А вымученный, вялый, скучный запятнает заклятьем холст, и как ни бейся потом - не воспрянет, словно больной при смертельном недуге. Так и не заиграл "Натюрморт на Марсе", а ведь был неплохо задуман. То ли дело "Город нереид" - вещица, которая не может не понравиться. Правда, кому? Этим квазиэстетам из "Панорамы", которые презирают Ардая Керта ещё до того, как видят его работы? Нет, они непрошибаемы…

Художник зевнул. Последнее время он полюбил спать. Лег, включил подходящую инфорэму, после них и снится отлично, и сон сладок, без тягостного подспудного осадка за пробуждением. Ардай взглянул напоследок на полузаглубленный холст в предзакатном солнце, отдался ритмам инфорэмы. Зашептало вкрадчиво под душещипательный напев:

… Кажется, как немного нужно тебе для счастья. Нужно тебе для счастья, в эту минуту - для счастья. Чтобы он был рядом, или она была рядом, или не было никого лишнего, кроме духа творенья. И, чтобы ты, наконец, был понят, чтобы тебе повезло хоть каплю, так, как везет иным почему-то… Чтоб сбежалось хорошее, да сплясалось веселое, полюбилось-удалось…

Ардай ухмыльнулся: позывные счастолова. Приглашают обратиться к необогу. Существует и такой, кажется: внемлет тайным молитвам, ниспосылает благодать. Правда, не всем, ох, далеко не всем - много званных, но чрезвычайно мало избранных. Тот, кто ненароком угадает в данную минуту тайно заданное четырехзначное число. Вот как. Весьма напоминает популярные дежурные сюрпризы ко дню рожденья: занятно, приятно и, главное, не всё предусмотрено. Молитвенный диск для необога роздан чуть не всем на планете: давай, действуй, валяй, крути, авось не сам попадешься на удочку, а подцепишь свое счастье.

Что и говорить - оскуднели, видно, юмористы века. Пародии четвертой степени воспринимаются с натугой. На счет идеи мини-маскарада остряки давно обмишурились. А уж подловить страдающих от нехватки счастья и по-дружески поиздеваться над ними - тут, - закрыл глаза Ардай, - мое почтенье! Хватит с меня и так дурацкого положения великовозрастного мазилы. Да, благо моложав, обращаются не иначе как "юве" (молодой человек), и только школьники порой почтительно: "пове". Нет, их призрачный необог понадобится не тогда ли, когда окончательно выявится, что Ардаю Керту лучше бы не появляться в этом мире?..

Ах, этот тоненький звон - диск счастолова настойчиво напоминает: ну что вам стоит набрать наудачу четырехзначное число? Есть, однако, десятки вещей - очень несложных, но которые почему-то бывает страшно трудно сделать. Написать крохотное письмецо. Позвонить другу. Поставить книгу на место. Вовремя принять прописанное врачом лекарство. Уточнить нужный термин по словарю. Сделать зарядку. Причесаться. Последнее относится преимущественно к мужчинам, ибо женщины, в большинстве, свято чтут мелочи, относящиеся к их внешности. И вообще - не пренебрегают существенными мелочами, поскольку то, чем они пренебрегают, уже твердо считается у них совершенно несущественным.

Обязательность не была в числе первого десятка добродетелей, присущих Ардаю, а безалаберность почти возглавляла недлинный список его пороков. Тем не менее, чтоб отвязаться, Ардай набрал число 3914 (номер дома плюс номер квартиры - просто), и тут же заснул, как провалился.

Снилось ему, будто он лежа движется в абсолютной тьме. Таращит глаза во всю, но хоть бы звездочка, хоть бы искорка, хоть бы слабенький отсвет чего-то. Кричит, орет во всю глотку, но не слышит собственного голоса. Затем с бешеной быстротой забегали разноцветные полосы, застрекотали чьи-то незнакомые голоса. Повыскакивали неизвестно откуда выплывшие, никак не связанные между собой слова: "канитель", "номеровать", "пятнышко", "грузно", "винти"…

И пропасть, бездна, как плохо, что без дна…

О, мэтр!

Неудачника иронически пестует судьба, счастливчика подбрасывает случай. Прислушайтесь не он ли замер у вашего порога? Случай - застенчив или, возможно, сумасброден - он никогда не станет стучать в дверь, звонить. Но вот выйдите наугад - поглядеть, не затаился ли в эту минутку он самый за порогом? А вдруг?..

Спросонок у Ардая возникло непонятное чувство, ощущение. Будто кровать его развернулась на сто восемьдесят градусов. Нет, не только кровать, но и вся комната, и заодно, само Солнце во вселенной. Чушь. Все до мелких привычных штришков было на месте, неизменным. Потянулся за сигаретами, но не закурил а побрел к двери, шаркая шлепанцами. - Зачем это я? - вяло размышлял на ходу, - разве звонили? Ладно… Открыл и вздрогнул - за дверью стоял человек.

Немолодой, одетый с некоторым шиком, лицо снисходительно-брезгливое, если бы не чересчур резко, горько опущенные уголки губ. Усы, дополнительная деталь к личности, так же, как и почти седая грива, на которой поблескивали тающие мартовские снежинки. Кроме того, квадратное пенсне, необыкновенная резная с инкрустацией трость - порознь и вместе свидетельствовали о незаурядности гостя. И Ардаю представлялось, что где-то он этого человека наблюдал.

Кто же это? Бывает вышагивает значительная персона, всем своим видом показывая, что перед вами проходит не кто иной, как сам заместитель начальника автокомплектации пятого треста "Стандарт-Дойл". Это величие можно дать почувствовать остальным, однако, при критическом рассмотрении легко представить себе другую фигуру, рангом повыше, и так далее. А уж этот, стоящий на пороге квартиры Ардая, был птицей высшего полета, звездой, которая не повторяется ни в каком созвездии. И Ардай тотчас оценил, что перед ним за гость.

Впрочем, гость вовсе и не собирался в гости. Напротив, он будто бы вознамерился уходить восвояси, не вдаваясь ни в какие объяснения. И, чувствовалось, тощенький, заспанный Ардай в замызганной пижаме и шлепанцах совсем не то, от чего внушительный пове мог бы придти восторг. Но, то ли Ардаю хотелось замять неловкость от того, что он выскочил как незваный хозяин, то ли шестым чувством он постиг, что отпускать пришельца не следует одним словом, набрался храбрости и пригласил:

- Заходите, пожалуйста, пове.

Тот насупился и переступил порог. Нет, никакие владыки не бывают настолько оторваны от мира, чтобы не поддаваться простым чувствам: любопытству, зависти, честолюбию, желанию оказать милость или побаловаться. Если бы господь-Бог, в самом деле создавший человека по образу и подобию, был бы всемогущ и вдобавок существовал, он не оставлял бы ни одной молитвы-просьбы безответной. Другое дело, его реакция зачастую казалась бы весьма неожиданной…

- Вы давно здесь живете, юве…

- Ардай Керт, художник.

- Вансор, - словно раскрывая и без того прозрачное инкогнито. Ах, Пир Вансор автор "Он верил призраку", "Белый как свет", "Сатинетты" и других романов века, пьес "Быстрые лодки", "Карьера Юве Бота с Мандариновой аллеи", великолепных рассказов, из которых "Красные дома" Ардай особенно любил перечитывать. Пир Вансор, основатель лиги неотумантиков, почетный президент ассоциации Финалистов, человек, чьей дружбой дорожат главы государств, знаменитые художники артисты, учёные.

- Я живу в этой квартире уже лет восемь. - Ардай нажал на "восемь", интонацией подчеркивая готовность общаться с пове.

Но у Пира Вансора эта цифра вызвала горестную улыбку:

- А лет двадцать восемь назад здесь бывал я. У неё. И звали ту, что встречала меня на пороге - Катья.

- Та самая? - Ардай неподдельно изумился. - Из "Красных домов"?

- Не совсем "та самая", но, в общем, похожа…

- Одну минутку, пове Вансор, - Ардай едва не тащил гостя за руку к себе в комнату-мастерскую. - Взгляните, ради бога - это она?

Как раз недавно Ардай набросал портрет Катьи. Разумеется, не с натуры и не по памяти, вернее, по собирательной или избирательной памяти - так, как она ему представлялась по рассказу.

- Вы знали, юве, что она жила здесь? От неё осталось что-то?

- Нет, не знал. Но отчего-то предполагал, что она из наших мест.

- Она исчезла четверть века назад, навсегда. И сегодня я неизвестно почему так ясно вспомнил. Сорвался, прилетел сюда, чтобы подойти к двери, возле которой у меня когда-то так билось сердце. Да, так неотразимо потянуло… - мэтр Вансор мог себе позволить такую откровенность с первым встречным - столько своего выдал он в тысячах строк, а не меньше, должно быть, осталось за душой. - Но, юве Ардай, я никак не ожидал этого чуда - встречи с ней, с нею самой… Нет, милый, или это непостижимо, или вы - гений!

Художник потупился, а мэтр, тем временем, небрежно отбросив цезиевую накидку, последний крик моды, доступной немногим, принялся разглядывать следующие творения Ардая Керта. Безусловно "Город нереид" в сине-зеленой гамме не оставил равнодушным создателя "Сатинетты". И многое другое, по-видимому. Пришлось по душе. Даже в Марсианском натюрморте Вансор отметил удачный фон и спутников на втором плане.

- Их разве три?

- Нет, нет, там случайное пятнышко… - Ардай вдруг вспомнил, что это слово, которое он как-то никогда не употреблял, всплыло из тягостного сна. Он смешался на минуту, да так, что Пиру Вансору от томительной паузы, последовавшей за "пятнышко", видать тоже сделалось сильно не по себе. Но мэтр встряхнулся и живо переключился:

- Юве Ардай, видите, я попросту, итак, юве Ардай, что бы вы хотели за мою, вернее, за вашу "Катью"?

- Счастлив буду преподнести вам…

- Благодарю. Не часто в последнее время я испытывал подобную радость, поверьте… А сейчас собирайтесь, я подожду вас внизу в машине. Мы съездим куда-нибудь пообедать, и заодно наметим главные моменты вашего скорого вернисажа в Панораме.

В жилу

Трудней всего тому, кто с самого начала плотно входит в какую-либо корпорацию, где каждый сверчок знает свой шесток. Тогда ему уже не покажется, что сделаться полковником не так сложно. Нет, тогда он крепко понимает, чего стоят хотя бы погоны майора, а уж о генеральских дерзает мечтать разве что во сне.

И с изумлением и скрытым возмущением наблюдает порой такой новобранец или уже шагнувший на две-три нелегкие ступеньки вверх, как является откуда-то грубый провинциал, не ведающий тонкостей перехода со ступеньки на ступеньку, и прорывается за генеральский стол, и вскоре оказывается там первым среди неравных. При таком головокружительном взлете наглому пришельцу можно запросто и шею сломать, но тот почему-то этого не боится.

Конечно, немаловажен при этом и талант в избранной сфере (военное поприще приведено в качестве примера, удачного лишь в части четко выраженной субординации). И ещё - немножечко настоящего везенья. Присоединяясь к насмешке Льва Толстого над историками, повествующими о том, как "гений" воспользовался "случаем", повторю, что всё-таки весьма существенно "попасть в случай", как говорили встарь, или "попасть в жилу", как не вполне литературно выражаются теперь.

С Ардаем Кертом получилось именно так. Любитель, приближенный привязанностью к миру искусства, но далекий от современной художественной элиты, он судил о своем таланте, как большинство начинающих - весьма преувеличенно, но, по счастью, без громогласного утверждения этого. И вот, с легкой руки мэтра прошла выставка его работ в Панораме. Она превратилась в неслыханный триумф дебютанта.

Не раз подмечалось, что людям определённой профессии поневоле кажется, что всё в мире крутится только вокруг их дел. Ещё из жизнеописания Бенвенуто Челлини следует, если поддаться авторской наивности, что папы Римские и короли и иже с ними поглощены были, в основном, не политикой, не борьбой за власть, не любовными интригами и постройками дворцов, а заказами статуэток, золотых солонок и тому подобного.

Разумеется, это весьма распространенное, с позволения сказать, общепрофессиональное заблуждение. Трудно представить популярному поэту, что есть немалое число честных тружеников, которые отлично обходятся как без его стихов, так и вообще без поэзии. Если это гротеск, то, по усмотрению добросовестного читателя, разрешается в любом подходящем месте предыдущей фразы вставить слово "почти". А - другой пример, тем более, - врачу среди больных не верится, что бывают такие люди, которые не нуждаются и никогда не будут нуждаться в его услугах.

Всё это так, но, что касается лично Ардая Керта, имя его действительно перешагнуло обычные границы известности художника настолько, насколько это вообще возможно, и даже сверх того, войдя в жизнь масс так же невытравимо и прочно, как хлеб и деньги.

Наиболее влиятельный и знаменитый искусствовед Аглоэд сразу же после выставки в Панораме писал на страницах официоза "Кредо": "Прогрессивное развитие человечества не могло не привести к появлению такого титана, как Ардай Керт. Зрелый взыскательный мастер, несмотря на относительную молодость, вдохновенный творец, понятный и близкий самым различным людям от мала до велика, независимо от их образования, характера, эстетических вкусов…

Взять хотя бы один из шедевров - "Катью", созданию которого способствовал небезызвестный рассказ Вансора. Здесь на полотне изображен светлый мир молодой девушки, изображен таким, каким он и должен быть в идеале. А "Город нереид"? Кому из нас, восторженных зрителей не захочется на минутку бросить всё и окунуться в этот изумительный город, спрятанный где-то глубоко на дне?..

Наконец, "Натюрморт на Марсе" покоряет своим спокойным мужеством или мужественным спокойствием. Кажущаяся незавершенность произведения объясняется самим выбором темы - жизнь на Марсе только начинается, и ещё неизвестно, какой она будет в деталях. Три спутника. Отчего три? - спросит иной наивный начетчик от астрономии, - если достоверно известно, что их два: Фобос (страх) и Деймос (ужас). В том-то и состоит гениальность художника-провидца, что он к двум старым, природным присоединяет и то, что ещё будет создано человеческими руками…"

… В самом деле, - подумал Ардай, читая эти сроки, - я и сам, кажется, не осознал было того, что подсказала моя исключительная интуиция…

Далее Аглоэд утверждал, что имя Керта уже вписано золотыми буквами в историю цивилизации, и что скоро на планете вряд ли отыщешь дом, где не было бы репродукций, по крайней мере, десяти лучших из лучших шедевров Ардая Керта.

Самое замечательное в этой истории, что, как показывало время, великий искусствовед был очень недалек от истины.

Золотыми буквами

Один день человека, даже взятый наугад, может многое рассказать о нём, и не только о нём. Заурядный, обнаженный, прослеженный до тонкостей день. Поэтому не так уж схоластичны призывы бюро Хэллота к каждому индивиду - зафиксировать таким образом какой-либо из своих дней. К услугам клиентов,

притом совершенно безвозмездно, всечувствительный комплекс "Витика". Призывы остались втуне, дело не пошло. Отчасти, может быть, вследствие прохладного отношения к этому мероприятию ряда высокопоставленных лиц, очевидно полагающих: то, что о них известно публике - необходимо и достаточно.

Если уж речь зашла о прессе, то фигурирующих здесь можно условно разбить на три категории: те, что пишут сами, те, о которых пишут случайно и те, о которых пишут не случайно. Ардай Керт несомненно принадлежал к третьей категории. Его имя нередко мелькало на газетных и журнальных страницах, да ведь это не всё. И посему не удержимся от искушения пробежаться галопом по одному из его обычных деньков.

… Проснулся относительно рано. Скосил глаза: на смежном ложе в полупрозрачной тунике до сих пор (то есть часов до десяти) сладко дремала обворожительная - Нинон, что ли?.. Потянулся, нажал розовую клавишу заподлицо с изголовьем, и ложе с Нинон бесшумно укатилось куда-то подальше. Бог с ней! Быстрый, приятно щекочущий электромассаж, туалет, тонизирующие звуко-цветовые инъекции. Завтрак, наполовину сымпровизированный. Одним ухом слушал инфорэму - главное в мире. "Новая работа Ардая Керта "Высший класс" явилась неоценимым вкладом в сокровищницу мирового искусства…" Конечно, а в остальном на свете ничего нового, ничего существенного… Ладно, важно подумать о своих делах.

Как на счет вдохновения? Опять нет, или, похоже, назревает… Вместе с креслом Керт перенесся в огромную мастерскую. Включил Текапла (телекалейдоскоп планеты). Текапле выдавал хозяину кадр за кадром, выхваченные случайно из мировой жизни. Пустыни и айсберги, мотели и гиппопотамы, короли и докеры, купальщицы и ныряльщицы, бактерии и туманности, архивы и улыбки, рождения и смерти…

Кое-что останавливало внимание художника, нравилось ему. Он тут же передавал отобранный кадр или группу кадров на Премоми (преобразователь моего ощущения). - И буквально через пять минут на базе отобранного создавалась картина, в худшем случае, эскиз. Когда Керта полотно в чём-то не удовлетворяло, он делал отрывистые замечания. Например: деформировать центральную фигуру, придать ей трагизм… усилить игру светотени… дети на заднем плане… все ждут - что скажет вон тот… композиция по Рубенсу… старушка плачет… бежит и догоняет… Премоми всё схватывал исключительно, намечал, подправлял и, главное, учитывал на дальнейшее.

- Нет, разбаловались-таки эти учёные, - подумывал Ардай между делом. - Ну, создали две неплохие вещицы для меня - Текапл и Премоми, правда, за это колоссально заплачено. Но нельзя же полагать, что, для такого корифея, как я, этого довольно! Я трачу свои драгоценный минуты на выискивание и компоновку кадров. Пора осознать - что в этом мире может представиться мне значительным, интересным и требующим воплощения. Да, я заявляю сегодня же - кому надо: пусть срочно заказывают установку для самоизвлечения жемчужин моего творчества. В конце концов, если учёные захандрят, можно будет подрядить серию хорошо обученных ребяток, заинтересовать их как следует - пускай стараются. Вплоть до того, что каждый вправе вносить нечто индивидуальное, в пределах…

Ардай даже прикидывал реально - кто из примелькавшихся ребяток, из тех, что вьются вокруг, подошел бы. Последнее время он сам удостаивал некоторые крупные выставки своим посещением. Ерунда. Кроме него, три-четыре мастера средней руки делают кое-что приличное, в его плане. Что касается прочего, то это, во-первых, ни на что не похоже, и просто плохо, так плохо, что об этом не хочется и говорить. Аглоэд прав, когда совершенно справедливо называет ту мазню "отбросами внеКартовых ублюдков"…

Потворив часа полтора, на редкость утомленный Ардай осведомился у секретаря - что там нынче запланировано? После отдыха, естественно. Ага, посещение одного завзятого кертамана. Некий тип, оказывается, вовсе помешался на нём - собирает "всего Керта". Всё решительно. Всё, связанное с гением, полнейшая Кертаада. Репродукции - само собой разумеется, все до одной. Впрочем, это найдётся в любой мало-мальски приличной библиотеке. Печатные работы, посвященные Керту - книги, сборники, монографии, диссертации, газетные вырезки, а также произведения литературы, музыки, кино, так или иначе связанные с Кертом и его творчеством - всё это до предела забило, в общем просторный дом кертамана. А все фото Ардая Керта, всё о людях, знакомых Керту - лично сам Ардай едва ли помнил каждого десятого. И, кроме того, места связанные с пребыванием художника, исследования о моделях для его творений, шляпа из выброшенных корифеем за немодностью, его кардиограммы, анализы крови и мочи.

Старичок-собиратель когда к нему с неожиданным (но запланированным свыше) визитом прибыл Сам, как-то не сразу поверил в подлинность события. "Голубчик, миленький, до чего вы ловко загримировались под божество моё", - восторженно дребезжал Кертаман и решительно требовал разоблачиться, дабы своими глазами узреть родинку с правой стороны чуть пониже поясницы. Когда же удостоверился, шлепнулся в непродолжительный обморок. Для поощрения старичка Керт захватил с собой подарочки, вернее, подарочек - один из двух набросков на выбор. Первый - "Девушка и циклотрон", второй - "Ложка, вилка, нож. (Столовый прибор)".

В последний момент, расчувствовавшись Ардай вручил своему старичку и то, и другое, подписав: "Одному из моих друзей в этом чудесном мире". Глаза старика с сумасшедшей скоростью перебегали с циклотронной девушки на столовый прибор, затем три квартала он бежал за божественной машиной, буквально рассыпаясь в благодарностях.

У порога своей виллы Ардай заметил седоватого, сутулого, большеносого человека, поодаль вертелась миловидная девица, вдохновенно через очки взирающая на седоватого. Ссутулившись тот остановил Керта:

- Простите, пове Аглоэд сегодня будет у вас?

- Часа в четыре я, кажется, обещал его принять. Он вам нужен?

- Конечно. Я делаю о нём новую значительную книгу. Условное название "Эстет эпохи Керта". Одобрите, пове?

- Всё одобряю, - кивнул Ардай, поглядывая на девицу. - А это ваша…

- Нет, нет. Просто она заканчивает монографию обо мне, - поклонился большеносый, давая понять, что разговор окончен.

Вечером состоялся большой приём у президента. Ардай подмигнул постаревшему Вонсару: "Привет, старина!" Многие пытались пробиться поближе к Ардаю Керту, но лучше всех это удалось господину, который прибыл из полулегендарной страны, расположенной в тропиках. Говорил он с лёгким акцентом:

- Верьте мне: для того, чтобы полностью, на все сто процентов наслаждаться жизнью, нужно быть или очень молодым или очень старым, причём старым в самом худшем смысле слова. Однако, спешу оговориться, речь идёт о безмятежном блаженстве долгих дней и месяцев. Да, в состоянии счастливой гармонии может находиться или ребёнок, которому мир преподносит всё новые очарования или старец, которого уже ничто не в силах разочаровать. А мы… Нет, все мы - заядлые ловцы удивительных радостей бытия. И горе тому, кто не умеет насладиться каждым прекрасным часом, отпущенным судьбой…

Ардай, уединившись с этим собеседником, незаметно держал клавишу, ведающую записью его слов. Тот был симпатичен художнику. Приятный, тёплый цвет лица, умело подобранные сувениры, и не совсем тривиальные фразы гостя располагали к неторопливой беседе с неожиданными поворотами и сюрпризами. Собственно, сюрпризами могли быть только новые, неслыханные ещё Кертом объективные панегирики его творчеству. А поворот наметился в мыслях сам собой: Керт вдруг ощутил, чего ему в самом деле не хватает для полного счастья.

В сердцах

Я верю в Шахеразаду. Не хочется предполагать, что в какую-то ночь после шестисотой или семисотой её сказочный талант иссяк, что она выдохлась, стала мучительно припоминать выцветшие, чужые сказки, хитрить, повторяться, халтурить. Нет, не так: десятки сказок ежечасно роились у неё в душ?, вертелись на языке; искусство состояло в том, чтобы подобрать самую в данный момент подходящую. Разве можно повыбрать всю землянику в бору? Все цветы на лугу? У настоящего поэта, должно быть всегда за душой куда больше сказок, чем он в состоянии высказать. Всегда ли он выбирает самые лучшие - кто скажет? Немудрый султан посчитал, что с него хватит 1001 ночи, а все остальные Шахеразада рассказывала сказки своим детишкам, сестре Дуньязаде, себе самой. Но, поскольку султан их не слыхал, прошли мимо владыки, они считаются несущественными для истории. А между тем, среди них бывали весьма любопытные…

… Дошло до меня, милая Дуньязада, что однажды великий Гарун-ар-Рашид переоделся в платье простого носильщика и отправился побродить по ночному Багдаду. И у резной калитки одного из домов на окраине он вдруг заслышал звуки лютни. Приникнув ухом к стене он разобрал, что пела девушка. О том, что бутоны роз готовы вот-вот распуститься. Но с гор повеяло холодом, и они все ждут, и капли росы как замерзшие слезы. Потом она запела другую песню - тоже о любви…

Когда девичий голос замолк, очарованный калиф постучал в дом. Ему открыла отвратительнейшая из старух, возопившая истошным голосом "Что тебе нужно, несчастный? Если ты рассчитываешь на поживу или милостыню, то лучше иди своей дорогой, о наглейший из носильщиков!". Но когда переодетый Гарун вручил ей динар, она поняла его значительно лучше и сообразила - что прохожий хочет полюбоваться певуньей. Ах, до чего та была прекрасна: полная Луна могла спрятаться, розы побледнеть от зависти, глаза её были подобны звёздам, и всё остальное тоже было чему-то подобно по законам поэтического моделирования.

К сожалению, золото не приводило красавицу в трепет, несмотря на шипение старухи, а щедрого носильщика она находила удивительно похожим на флейтиста с надутыми щеками. И поминутно поддразнивала его, хохотала и чуть не прогоняла. Однако великий Гарун не оскорблялся, не лез на рожон, а живо отвечал девушке, шутил, рассказывал к месту притчи и анекдоты, вспоминал услышанное от мудрецов и прочитанное в старинных книгах, изумлял сведениями о неведомых странах, подпевал красотке, когда она брала лютню, держался достойно, приветливо и мужественно.

И девушка смеясь сказала старухе: - ты можешь идти спать, а нам с носильщиком не забудь принести вина, чтобы наша беседа ещё более оживилась. И старуха ворча удалилась, а Гарун и девушка играли и забавлялись до утра. На рассвете девушка глубоко вздохнула и произнесла такие слова: - не торопись уходить, носильщик, может, я помогу тебе, если ноша твоя тяжела.

- Моя ноша весит полмира, - с грустью отвечал Гарун, - и, кроме меня некому её нести…

О, как хочется каждому калифу, чтобы его полюбила как простого носильщика удивительная девушка, не знающая придворных тайн и величия владыки. Ардай Керт также возмечтал о такой. Нельзя сказать, чтоб он не был избалован вниманием женщин, но это было не совсем то. Его, как правило, окружали более или менее молодые женщины и девчонки, которые считались интересными, и за которыми невозможно было не ухаживать. Они жертвовали супружеской верностью, репутацией, важными делами, любовниками ради гениального Керта. Каждая из них стремилась быть с ним поближе, чтобы при расставании, отрываясь, выхватить у Керта кусок души покрупней, сшить себе из этого куска самое элегантное платье. Бывало, время от времени чуть не подворачивалась завлекательная интрижка с соблазнительной милашкой, но понимающие дамы его круга смотрели на это с таким презрительным сожалением, что у него не хватало духу продолжать.

А он мечтал о сказочной встрече. Ну, чем он хуже Гаруна, и такой же везун. А царь Соломон встретил-таки свою Суламифъ. И Керт где-то в глуши должен познакомиться с такой девушкой.

Сбылось. Встретились. Она сама окликнула его, когда он в простой накидке бродил по опушке леса: - "Заблудился, юве?". Её звали Тина, а от нём она знала только, что зовут его Ардай, до остального ей не было дела. Уж, как здорово обошлась с ним богиня любви, наконец-то даровала ему не расположение интеллигентствующих дам, способных оценить, на какую ступеньку он залез и ещё на какую может выбраться, а нечто иное. Драгоценную привязанность той, у которой в крови веселость, а её ни за что не купишь и не подделаешь.

Но так, вероятно, сходится в жизни человеческой: когда счастье достигает полноты и апогея, судьба готовит скрытый, молниеносный удар с такой стороны, что и не заподозришь заранее. И лишь тогда только начинаешь понимать, что счастью конец или, ещё хуже, что его то, по-настоящему, и не было…

Это началось с ерунды. Тотчас после бурной горячей встречи он вынужден был попрощаться с Тиной, честно объявив, что торопится на торжество в Веик.

- Да, уходишь? А я?..

Она никогда ни в чём не упрекала, ничего не требовала, не капризничала. Не потому, что и впрямь ошалела от любви, и рада была Ардаю при любых условиях. Не потому, а… - впрочем, Ардай никогда не задумывался над причинами её превосходного отношения к нему. И сейчас тоже ласково сказал:

- А ты поскучаешь без меня.

Она не улыбнулась широко на этот раз, как всегда. Повторила:

- А я? А я?!

Она не слушала никаких резонов. С ней что-то сделалось, она вроде одеревянела, глаза стали диковатыми, мутными. Тина вцепилась в его рукав мертвой хваткой. Он рванулся, да не тут-то было. Вокруг - ни одной живой души, и Ардаю впервые в жизни стало не по себе. Всё блестящее минувшее показалось ему оборванной только что развлекательной кинолентой.

- Тиночка, послушай, ты же меня любишь…

- Тебя? Да. Так же, как философа.

- Какого философа?

- Величайшего. Всех времен и народов. Нет, не философа, пожалуй, полководца. Я уже не припоминаю…

- Ну, что за чушь! Кого ты так любила? Зачем так говорить? Я - первый, я - Ардай Керт.

- Разве? Нет, раньше, давно, это был не ты, а философ… полководец…

- Как это - давно? Ты же совсем девчонка. Сколько тебе лет?

- А я не становлюсь старше…

- Тина успокойся. Дорогая… - он попытался погладить её по голове.

- Не трогай меня! Я тоже единственная - самая лучшая для любви! Ясно?

- Ладно, Тина, пусти меня! - он рванулся, но напрасно. Обессиленный, недоумевающий, поникший стоял, решительно надеясь в душе, что это наважденье сейчас сгинет и не вспомнится.

Неожиданно она разжала руки, безумно улыбнулась и зашаталась:

- Иди. Только - пятнышко…

И повалилась наземь бездыханная.

4886

Отныне все мысли Ардая невольно сосредоточились на злосчастном "пятнышке". Похлестывало то, что чем больше он старался узнать об этом, тем ловчее оно ускользало. И поиски увязали в чём-то запутанном, потайном, скверном, нелепом. Энциклопедии и специальные справочники, куда втихомолку заглядывал Керт, не давали решительно никакого ответа. Попытка доверительного разговора с личным секретарем, который обычно понимал патрона с полуслова, и казалось, существовал для угадывания прихотей и отвращений возможных неудобств от несравненного Ардая Керта, также потерпела фиаско. В данном случае секретарь проявил исключительную непонятливость, и никак не мог взять в толк - чего же от него добивается "пове Ардай". Успокоенный Керт помыслил было про себя, что "пятнышко" в самом деле проскакивало каким-то случайным бредом, зацепившись в его мозгу - и только. Но то, как секретарь непривычно отводил глаза и, особенно вкрадчивые, настоятельные советы секретаря "ради бога, не тревожьтесь и не вздумайте никого беспокоить этим вопросом" подтвердили Ардаю, что здесь что-то неладно, совсем неладно.

Да, лезть ни к кому с этим не рекомендуется - Ардай хорошо почувствовал правомочность секретарских наставлений. Ни дружеские, ни интимные отношения не облегчали дела, наоборот, после малейших намёков на "пятнышко", заметил Ардай, как бы ложилась тень, омрачающая эти отношения. Единственно, недалёкий Автомон, числящийся учеником Керта, застигнутый врасплох вопросом учителя, смешался и пробормотал:

- А я даже не знаю, где это, - и быстро поправился, - то есть не знаю, - что это…

Ага, значит это где-то!

И былая полнейшая неопределённость чуточку да прояснилась. С одной стороны, это не обрадовало Ардая - всё же лучше было бы, если б это наважденье просто сгинуло, и память о нём пропала. С другой стороны, Ардай полагая, что когда уж он сам доберется до устрашающего всех этих мелких сошек "пятнышка", то наверняка сумеет обуздать, преодолеть их дурацкий мистический ужас. И благополучно вернётся к нормальному состоянию собственного процветания на фоне всеобщего прогресса.

Итак, если "пятнышко" не более, чем географическое понятие, то проникнуть к нему - дело времени и, возможно, хитрости. Давно прошли столетия, когда отважные путешественники, безумные энтузиасты устремлялись к полюсам и островам, затерянным в океане, когда почти неприступными казались отвесные хребты и глубоководные впадины. Теперь Керт, если бы пожелал, в течение часа оказался бы где угодно, причём без особых хлопот и с достаточным комфортом. Где угодно - за исключением "пятнышка".

И в голове у баловня судьбы, которого удачи, тем не менее, приучили быть всегда настороже, научили благоразумию и неискренности, созрел превосходный план. Как установлено, чаще всего удаются те личные планы, замыслы, при которых человек рискует достаточно многим в жизни, но не всем. В последнем случае, он поступает чересчур отчаянно, опрометчиво, рискуя же немногим, он может действовать слишком вяло и нечётко.

Итак, прежде всего, в разговорах с уважаемыми людьми Ардай стал поговаривать о том, что, дескать, и Текапл, и Премоми - это хорошо, а новый проектируемый "автоулавливатель меня" - ещё лучше, но важно совсем другое. Важно, чрезвычайно важно личное участие в происходящем на Земле. Это дает дополнительные, ни с чем не сравнимые творческие заряды. Вскоре великий художник дал интервью солидным репортерам на ту же тему. А ещё через короткий, рекордно короткий срок группа ведущих идеологов во главе с Аглоэдом в чётких и недвусмысленных тезисах разработала универсальную программу творчества каждого художника на основе "личной событийности" - такое официальное наименование получили расплывчатые намёки Ардая Керта. Выяснилось, что личное участие в событиях - это новая, превосходная ступень отражения жизни художником. И что без этого вообще не может быть и речи ни о каком искусстве.

Керт совершил несколько поездок по городам и весям, эти кратковременные вояжи получили широкую огласку. Следующим этапом было создание персонального "кертолета". Комфортабельный быстроходный летательный аппарат доставлял драгоценного пассажира в любой пункт, который тот называл. Не существовало захолустья, о котором не ведал бы на диво осведомленный и квалифицированный кибернетический "кертолет". Собственно, Ардай не раз проверял эту машину, роясь в подробнейших картах или даже называя какую-либо деревушку, речушку, улицу по-старому, по-древнему. "Кертолет" знал всё. Всё. Но на "Пятнышко" он реагировал так же, как на "гипотенузу", "сенат", "волапюк" или "Созвездие Гончих Псов".

И всё-таки человек подловил машину. Ежедневно по нескольку часов он гонял её туда-сюда, и всё безотказно, пока не ухватил, что "кертолет" сделал финт. Неожиданно, летя на бреющем, стал огибать какой-то пустынный участок, чего доныне никогда не бывало. Черт его знает, как Ардай почувствовал, что тут собака зарыта, что тут - не ускользнуло. Как иногда книгу раскрываешь именно на поразительно существенном для тебя месте. И, прежде чем до конца осознать это, он резко рванул летательный аппарат назад, и - опять тот же едва уловимый обход.

Наставил детальную фокусировку местности по координатам. Ничего особенного. В кольце редких населённых пунктов голая земля. Какая-то на редкость голая - безлюдная, чахлая трава и та не растёт. Неровный каменистый грунт. Зябко. "Кертолет" в глубь "пятнышка" ни шагу - стал как вкопанный. Ардай отъехал в сторону на несколько километров, у длинного забора прихватил, оглядевшись, задумавшегося мальчугана, и с ним прямиком - на "пятнышко".

- Ну, иди, малыш, иди вон туда, а я потом угощу тебя, так угощу, ух как угощу…

Не то, чтобы Керт трусил, но хотел в чём-то убедиться до конца, хоть не понимал в чём. Малыш, понукаемый дядей, сделал было несколько шагов, но вдруг лицо его приняло такое выражение, как у Тины накануне гибели. Ардай отшвырнул мальчишку обратно, и тот, не помня себя побежал прочь от злосчастного места. Ардай отчаянно зашагал вперёд, в эпицентр "пятнышка". Ничего. Только зябко, и Тина почему-то не выходит из головы.

Какое-то сооружение, напоминающее блиндаж. Вход. Открыт. Пульт. Нет, скорее простейшая "плита" управления с несколькими рычажками и чёрными кнопками. Но что-то в этом было особенное. Так мастер мастерит для себя. Немного старомодной представляется, кажется, чугунная плита. Как надгробная. Выпуклые буквы. Крупно: МИЧУВО. И расшифровка: Мир чудесных возможностей. Ниже - тоже как на мемориальных досках: "В настоящее время служит исключительно лицу под № - и скользящие цифры, как на счётчике, сейчас - 3914".

Сбоку - опять же выдержано в стиле какого-то наставления или инструкции: "Номер 3914, если вы хотите сейчас увидеть настоящий мир, поверните этот рычаг". Повернул. Картины - не по Ардаю, совсем не по Ардаю Керту. А есть и похожие на его. Где-то на задворках. А есть и такие - ай, о чём говорить! - всю жизнь отдать, чтоб сохранить хоть одну из таких…

Посмотрел, посмотрел, посмотрел… Зажглась надпись: "Если хотите вызвать другого вместо себя, подержите руку на клавише". Тяжело опустил руку. Завертелись цифры, как на спидометре, как на розыгрыше лотереи. Снял руку. 4 8 8 6. И тотчас Ардая неудержимо потянуло прочь от "пятнышка". "Кертолет" доставил в какой-то городишко, и вдруг, выбросив Керта, скрылся.

Ардай огляделся. По улочке неторопливо брели прохожие. Вечерело… Из окна приземистого домика доносилось фортепиано. Повинуясь какому-то властному зову, Ардай поднялся по лестнице и начал звонить в дверь. Ему открыл щупленький парнишка с хитроватой улыбкой. Внезапно глаза паренька округлились:

- Пове Ардай Керт!.. Чем я обязан…

- Я услышал случайно вашу игру, ваши композиции… - Ардай говорил как под гипнозом, - и, мне думается, это нечто незаурядное. Нечто просто классическое…

Юве просиял: - Вы так полагаете?..

- Да, разумеется. Завтра я возьму вас к себе на раунд, и начнётся… - Керт попытался собрать всю свою волю: - Только не забывайте о пя…

Что-то сдавило сердце, Ардай передохнул и тихо продолжил:

- Простите, я слишком взволнован вашей музыкой… Не забывайте обо мне, юве…

- Серват, - учтиво подсказал хозяин комнатки.

Ардай Керт привычно горделиво откланялся. Его ждала машина - не "кертолет". Но тоже неплохая, из фешенебельных. Шофер осторожно выруливал по узкому ухабистому переулку, и вдогонку неслись звучные, торжествующие, чем-то знакомые аккорды.

- Быстрее, - попросил Ардай шофера. - Впрочем, всё равно…

НА ГРАНИ НОЧИ

Потуши вечером в доме свет - и тотчас растворится окно, отделяющее от улицы, от её ветров, голосов, тревог. Смотри - не потянет ли тебя вон, к занятой толпе, к случаю, к праздной бесцельности…

Яков слегка отодвинул штору, скрывающую его полуподвальную комнату, вгляделся: пустынно, фонарь, покачиваясь, пронизывает куски быстролетящей дождевой ткани. Откуда-то выстреливают машинами вдоль улицы. Неторопливый старик в сапогах, жестком плаще, с глянцевитой котомкой на горбу свернул в переулок, кажись, Паровозный - Яков не совсем ещё здесь освоился.

Он наскоро обулся, набросил пиджак, проверив попутно карманы, помедлил на пороге парадного и - напрямик в знакомый продмаг. Неужто закрыт? - нет, дверь поддается, но внутри ни единого покупателя, абсолютная тишь. Продавщица - не в белом халате, а в алой вязаной кофточке, седая, в очках, казалось, только и ждала его появления, протягивая бутылку с золотисто-черной этикеткой и сдачу заранее…

Пить в одиночку - тяжкое искусство, под стать человеку с выдумкой. Хорошо и кстати, когда дух вина сродни настроению - а постичь это дано не каждому. Якову - да, - в свои тридцать шесть он познал не только технологию металлов и уголовный кодекс. Нынче приобретенная бутылка оказалась отменной. Вязью выведено "Джин" - нечаянно забрела, видно, партия, неплохо б запастись пока деньги не кончились. Занятное вино, берешь, льешь, и оно отзывается по-разному: то тягучее, словно вековое, то весело шипит, как молодой сидр и обжигает холодком, и томит жаром. А вот поднялось - потянулось над бутылкой облачко пара - разве в комнате настолько вдруг похолодало?

Пар относило к стене с мириадами серебристых крапинок на обоях, и на ней сформировалось, отпечаталось, задвигалось нечто диковинное - плоская зеленовато-серая фигура из театра теней. Четко распознавалась лишь высокая чалма и шаровары мешками - всё прочее ерзало, мельтешило, кривлялось, искажалось. Наконец, удалось изображению развернуться в профиль, сосредоточиться, зашевелить губами, произнести:

- Дреовьютль…

- Как? - Размахивая бутылкой, переспросил хозяин. И призрак, не меняя позы, более внятно отрапортовал:

- Джинн Майсурр благодарит тебя… Сизая тень заколебалась и вновь устоялась. - Ты освободил меня из этого сосуда, запечатанного перстнем Соломона Мудрого. Три тысячи лет я размышлял здесь над бренностью всего сущего и вечностью непостижимого.

- Простите, я не совсем уяснил - кто вы или что вы?

- Я - не то, что ты видишь и не то, что ты слышишь, но это не уразумеет простой смертный. Вот-вот я исчезну для тебя навсегда, оставив смутную память и, возможно, благодарность не только словесную. Хочешь - я открою тебе истинные места кладов - на дне Индийского океана и в Аравийской пустыне?

- Спасибо, не стоит, - отмахнулся Яков. - А. может, наличными?

- Увы, Яков Чипан! - склонилась чалма - это выше моих сил.

Я повелеваю лишь старинными кладами, а также кобрами и ослами, мускусом и земными гуриями, сапфирами и облаками…

- Да… И это всё, что вам подведомственно? Жаль… - Яков хмельно, блаженно улыбался. - Впрочем, сделайте-ка мне возлюбленную! Женщину из числа женщин!

- Одну из многих?

- Одну, жену, ерунда! Я желаю множество! Каждую ночь смену. Покамест не надоест… - Яков тихо засмеялся, но вдруг оборвал смех, заметив, что Майсурр на стене сжимается, темнеет бормоча при этом:

- Прощай… Все по букве… Еженощно иная… Не смеет повториться ни одна… Но однажды отказавшись от женщины, ты уже никогда…

Черное пятно, похоже, пробуравило стену и сгинуло.

Яков покачал головой: так захмелеть, завоображать, не осилив и полбутылки. Силен "джин"…

Раздался резкий звонок в дверь. Что-то кольнуло Якова: меньше всего ему хотелось, чтоб беспокоили посторонние, да ещё в полуночный час. Неужели его уже разыскали здесь? Если да, таиться бессмысленно.

- Кто?

- Петр Алексеевич? - обрадовано отозвался низкий женский голос.

- Нет. - Откуда? К чему такой вопрос? Одна или со свитой? - промелькнуло. И - приоткрыл дверь.

На пороге стояла незнакомка. Руки её были заняты саквояжем свертками, авоськами. На почти круглом лице с аккуратно вставленными, чистенькими серо-голубыми глазами поблескивали дождевые капли, струились льняные волосы, полуоткрытые губы горько изумлены.

Палавенковых мне… Нет их? Вообще? Давно? А какой их адрес? Не знаете?

- Заходите.

- Зачем?

- Заходите же. Давайте плащ.

- Нет, я не к вам, - но она уже опустила багаж на пол и расстегнула плащ, отряхиваясь и поправляя волосы. - В командировке я. Пробегала по магазинам, в кино не удержалась - пошла, а гостиница забита, мест не предвидится, невозможно, я спокойна - Палавенковы, друзья мужа, я у них прошлый раз останавливалась тоже, когда с гостиницей не получилось. Дворник скажет - куда они? Или справочная?

- Не скажет. Они, кажется, в Харьков перевелись. Недавно.

- Почему в Харьков? А, Маша говорила… Какой дождь! Он не может долго продолжаться. А у администратора должна же быть бронь…

- Правильно. Давайте пока напьемся чаю.

- Мне неудобно, право. А где ваша семья?

- Вся перед вами. С лимоном хотите?

После чая засуетилась:

- Ну, я пошла.

- Куда? Глядите - дождь усилился. Оставайтесь…

- Где? У вас найдется раскладушка? Или на полу? Я никогда в жизни не спала ни с одним мужчиной, кроме мужа! - Она не легла.

- Не бойтесь… - банально, и зачем-то потушил свет.

- Ложиться? Вы хотите? Вы только этого хотите? А я ведь всё равно не лягу - не будете же вы меня насиловать?

Вот тебе и "земная гурия" причудливого Джинна. Разряжая грозовое молчание, она спросила.

- Как вы сюда попали, если не секрет?

- "Если не секрет" - провинциальный лексикон. Но в полутьме штрихи её головы с причудливой прической, её стройного тела, должно быть, по-женски жаркого, вырисовывались на фоне штор, и не хотелось, чтоб это стало призраком.

Что ж, он расскажет, как он сюда попал. Конечно, не по доброй воле. Он женат. Детей нет.

- А у меня двое: Андрюша и Лидочка.

Он говорил о своей жене. Сперва - о резвой доверчивой девчушке, которую впервые поцеловал он, Яков. И неожиданно о давешнем котике, встреченном на поздней прогулке. Светленький ласковый котик подбежал и стал тереться у ног, и просился на руки. Велико было искушение взять кота с собой в дом, но Яков отчего-то решил, что всё равно кот не приживется, а ему, Якову, видно, суждено помереть в одиночку. Потом он говорил о людях, которые надоедают, приедаются, которых скоро раздражительно выучиваешь наизусть, и сожалеешь, что они вонзились и застряли в памяти, в жизни. Но Нина - нет…

Нет, нет! Редко, считаю, счастливится так полюбить женщину, жену, когда она каждодневно впритык: терпкие губы, весёлая безуминка в глазах, крепкая грудь - и всё внове, желанно, вожделенно..!

Слушаешь? - он естественно перешел на "ты". - Ладно, времени-то у нас до утра бездна, станем толковать о разных разностях. Я ведь, честно говоря, немного стосковался по собеседнику. А хочешь, Рая, спи где хочешь…

Молчала. Почти в полной темноте - улица тоже померкла - он сидел почти рядом с гостьей, она заполнила соседние полмира, и до неё чуть-чуть, те самые, что в притче софистов об Ахиллесе, догоняющем черепаху, никогда не преодолевается совсем… Он и впрямь говорил обо всякой всячине, но по сути о своей Нине.

Знала ли его жена, как непрестанно нравится ему, как он вечно пьян ею? Владела ли секретом так нравиться? Вздор! Таких секретов у каждой в избытке, да толку что? Разонравиться как-нибудь, и не вернёшь, не оживишь… А, конечно, было в Нине такое, что влекло мужчин, едва ли не всех. О, уж тут природа одарила душу компасом - женщина за сто верст чует истого мужчину, и он, пожалуй, хоть не настолько тонок, тоже чует: вот где она, единственная, м?гущая до нутра растопить одиночество… Рая, ты меня понимаешь?

Вместо ответа, она прикоснулась, словно к струне, к его плечу. Хорошо, если б оставила руку, но - и на том спасибо.

Женщина, уверенная в мужской страсти, не проходящей, уверенная на сто и больше процентов, как бы скромна и привязана не была, вряд ли устоит перед соблазном…

- Яков, зачем так категорически утверждать? Я, например, знаю, как муж превосходно ко мне относится…

Влюблен? Как впервые?

- А почему нет? Мы родные, и дети породнили нас вдвойне. Мы близкие, и, в конце концов, он желает меня, как женщину…

Нормальный мужчина - ясно, хочет, любую хочет, да тебе, видать, всё одно…

- Ты знаешь? Небось по своей Ниночке судишь… - Осеклась, поняв, что нечаянно ранила.

- Угадала? - Ему показалось, что, несмотря на темноту, он перехватил её испытующий взгляд. - Да, нашёлся: того, кого Нина тоже пожелала, кроме меня. Верней, уступила - спасительная для женской чести формула - а не уступить было трудно. Можно, но трудно - слишком часто он, мой друг Виктор, был рядом, слишком настойчив он был…

- Твой друг?

Странно? А что? Витя и не скрывал своего презрения к условностям морали. Порядочность, говаривал он, святая штука при деловых расчетах, иначе, как оно у нас нередко получается, вся игра идёт на смарку. При джентельменских соглашениях, как минимум, нужны джентельмены. Что касается жизни в целом, жизненной борьбы, то запрещённых приемов здесь быть не может. Межвидовая солидарность - атавизм; человеческий индивид - это уже сам по себе целый вид, ну а межвидовая борьба узаконена природой. Табу - для тех, кто хотел бы сыграть вничью, выиграть малость при случае…

Я вообще-то весьма терпимо относился всегда к сентенциям и выходкам Виктора. Кругом его недолюбливали, хотя подленько он себя, пожалуй, не вел - просто не было надобности по мелочам. Однако стадо, особенно его пастыри понимали, что затесался чужак. Впрочем, мы с ним отлично сработались, напарником в работе он был превосходным. Лучшего у меня уже никогда не будет. Человеку становится страшно жить, когда он осознает, что чего-то уже не будет никогда. А если многого… Мы с ним стояли на грани очень интересных решений, в работе дополняя друг друга.

- Симбиоз?

Может. Стой, ты кто по специальности?

- Врач. Терапевт.

- Врач? - Это как-то не вязалось с растерянной, смущённой и недосягаемой пока, замершей в полукресле. Она ли запросто осматривает живое человеческое мясо, выслушивает и выстукивает, стараясь определить, насколько сработалась машина организма?

- Врач, значит. А слыхала ты о такой новой удивительной болезни: когда начинается какое-то массовое перерождение нервных клеток, в первую очередь мозга? Человек деградирует буквально на глазах…

- Не совсем улавливаю, о чём вы говорите.

Слава богу. Не завидуете вашим коллегам, которым пришлось столкнутся с такой болезнью у одного пациента по имении Виктор? Растерялись эскулапы, как вы думаете? Или нашли панацею? Долго, наверно, ломали голову над происхождением этой хвори. Как вы догадываетесь, это я ему удружил. Очень просто: приоткрыл щиток.

- Зачем?

- Не "зачем", а "почему"? Видите ли, Рая, в курсе инфекционных болезней вы не проходили аморальность. Передаётся, главным образом, подражательно. Эпидемии охватывают семьи, общественные группы, порой народы. Но постоянно, обязательно встречаются люди иммунные к этому, даже совершенно иммунные. Очень немногие - это от Бога. Все прочие заболевают более или менее легко. Я - в числе прочих. Общение с Виктором даром не прошло.

- Что вы сделали? - Вскрикнула, словно только что произошло непоправимое, но именно близость к призрачной текущей минуте дает обманчивую надежду слегка отбросить время, отвернуть вспять, поправить.

Расскажу. Шекспировскому Отелло было проще: он разделывался с изменой разом с Дездемоной. У современного - все горести укореняются в рыхлой душе, и ничем их уже оттуда не вытравишь. А, может, по иным соображениям, точнее чувствованьям мы поступаем. Нинку я б не посмел тронуть: не поднимется рука на прекрасное. Слюнявый гуманист. Начинающая бестия. Впрочем, Виктора порешил. Хочешь знать как? Исключительно просто: приоткрыл щиток, когда стоял за ним у пульта. Он и не сообразил. Пожаловался только, почти как Моцарт у Пушкина: "Мне что-то не здоровится, старик. Пойду просплюсь". Пошла по клеточкам чертова пляска…

- Он жив?

Скорей всего - нет. Я не стал дожидаться финала: сказал Нине, что уезжаю в долгую секретную командировку, и - бежать. Здесь пристроился.

- Нелегально? Трудно так…

Как тебе сказать? Трудно праведнику, уважающему правила. А тот, для кого все эти циркуляры - заборы на уровне средней нравственности - устроится, проскочит, было б желание и вера в успех. Любой политикан эту азбуку знает. Сговориться можно с кем угодно, хоть с самим дьяволом. Тут ты считаешь, я зарапортовался. Напрасно, Рая. Ведь незадолго до твоего визита, дьявол, Джинн побывал у меня в гостях. Я освободил его - у него много дел в этом мире, за тридцать веков бездействия дьявольского люди чересчур ударились в благочестие. Я освободил Джинна, а он меня отблагодарил. Для начала послал, прислал тебя.

- Неправда, я сама случайно забрела. И уйду спокойно, и вас с дьяволом посрамлю.

Сомневаешься в дьяволе, а ещё с высшим образованием, врач… Ушёл дьявол, но дух его остался.

- Где? Я не разгляжу, темно.

- А хочешь поглядеть? Попробовать?! Яков наощупь определил, где бутылка, подставил рюмку, наудачу налил джина. Рюмка запылала слабым алым светом.

Женщина наклонилась, вгляделась, и неожиданно заголосила, как спросонья:

- Я вижу! Кровь! Убийца! Подлец! - истерически штамповала диагноз. - Боже! Это немыслимо… Свет! Бежать! - Она вскочила с кресла. - На месте вашей Нины…

- Что? Скажи - что?

- Я бы не знаю что!.. - И это последнее вмиг обнажило Якову нечто неверное, несерьёзное, наигранное во всех её восклицаниях. Он усмехнулся:

- Успокойся. Это, милая, никак не кровь - оригинальное импортное винцо, оно люминесцентно - вне бутылки и вдобавок содержит дозу наркотика, смещающего психику.

- Треть бутылки выпили сами?

- Конечно. Хотите присоединиться?

- Нет Незачем. Вы всё навыдумывали мне?

- Разумеется.

- Поклянитесь!

- Чем?

- Тем, что вам дороже всего. Жизнью!

- Это сколько угодно: клянусь. Джинн, ваше бессмертное здоровье! - распахнул шторы, и комнату затопила луна, царящая на почти безоблачном небе. Недвижная, всеобъемлющая луна, божественно-бесстыжая, завораживающая, сковывающая.

- Дождя нет - как хорошо! - женщина сделала по комнате несколько легких шагов, сбросила туфли, блаженно опустилась на широкую тахту, вытянулась так, что обозначились резкие холмики грудей. - Яков, продолжайте рассказывать, что угодно, но будьте там, не трогайте меня, вы ведь поклялись в честности…

Он скованно посидел, потом двинулся к ней, почему-то задевая всё на пути, но не обращая внимания на стук и звон падающих и разбивающихся вещей. Присел на краешек тахты, не касаясь женщины, что лежала с закрытыми глазами, глубоко, порывисто дыша. Рывком склонился, прильнул к губам - она ответила. Он боялся прервать поцелуй, боялся думать, что это - в который раз, боялся грубых тряпок, обмотавших жаркое тело, и тела, нет того, не такого, что слабо маячило во тьме. Она приподняла веки, и отраженная луна ударила ему в глаза. Он целовал её лицо, её волосы, ещё влажные от дождя, и снова губы.

- Всё, - она шептала тихо-тихо, но он понимал, - всё, всё, иначе будет ужасно…

- Ты думаешь?

- Конечно. - И улыбнулась, похоже сдерживая, искривляя улыбку. - Мой муж убьёт тебя.

- Пускай.

- Не бойся, не убьёт. Не за что будет убивать. Я сейчас уйду. - Она проворно села и несильно оттолкнула Якова. - Уйду, только сначала посплю малость. - Перекинула через голову кофту, юбку. - Иди, не гляди, достань лучше одеяльце.

Его чуть покоробило это "одеяльце", но до того ли было…

Кружилась голова, они в обнимку летели над Луной, над звёздной россыпью, не чуя ни земли, ни земного, а только себя, лишь себя в мерцающей бесконечности…

- Рай, завтра снова, да, скажи?

Её глаза вычитывали его, букву за буквой, сливаясь песней:

- Да, да, да, да…

Провал в сон, без мыслей, в хмельном, безумном чаду.

Проснулся - никого. Небо, затянутое тучами, моросящий дождик. Еле слышный запах духов с подушки, а может, чудится. В комнате тускловато-обыденно, можно сказать, убого. На столе бутылка с аляповатой золотисто-чёрной этикеткой, вязью "Джин".

И рядом записка: "Зайду вечером, в восемь…" Подпись "Ра…" - две разборчивых буквы. Хорошо, что только "Ра" - "Рая" или "Раиса" отклеивались от неё, не могла она быть заурядной Раей. Призрак, виденье, сон. Было ли?

Свидетельствует душа: несомненно. Неспроста на душе томительно-грустно. Тоска по вечности. Находит, когда одолеваешь, постигаешь необъятное: Гомера, Рембрандта, Девятую. Когда осознаешь бездну собственной души и её ничтожество. Бездна способна поглотить огромное, ничтожество не в силах озарить бездну. А тоска по вечности оттого, что в колоссальных сгустках, глыбах времени вечность ощутима.

Вот так же чувствуется и сгусток чужой души, отданный любовью. Диапазон подобной духовной близости громаден: от каких-то отрицательных значений опустошенности до заполнения души до отказа новым, озаренно-узнанным. Женщина понимает это, пожалуй, острее и яснее. Удивительно, как оно передаётся в душу: несказанной музыкой глаз, слов, рук. Яков думал о том, как незаслуженно много получил он у Ра, о том, как щедра её душа. Но он за что удостоен? Он, в сущности, бездарный, скверный, мелкий…

Днём дел было немного, и все какие-то необязательные. Навёл порядок в книгах, благо не густо их здесь у него, слегка прибрал в комнате, поел. На улице пасмурно, но не дождливо, и то слава богу. Кажется, одни и те же прохожие периодически появляются на тротуарах, разве что переодеваются. Время подползло к восьми - её не слыхать, Ра. Приходилось вам ждать кого-то в назначенное время? Вы не сомневаетесь, что придёт, непременно. И вот подошла условленная минута, и прошла ещё одна, всего одна, и вдруг яснее ясного осознаётся, что не будет, не придёт, вообще не придёт. Странно - может ведь случиться опоздание и на пять, и на двадцать минут. Но некая возбужденная глубинная память, необычайный анализ показали, подсказали резко: нет, нет, не будет, нет.

И Яков ощутил: нет. Нет. И каждая следующая минута делает это "нет" всё реальней. Что за дьявол: в дверь звонят! Пришла, милая1 Он кинулся к двери, распахнул - на пороге незнакомая девушка. Как ни ожидалась Ра, её образ мгновенно снялся сияющей красотой пришелицы. Она бесцеремонно разглядывала хозяина, его усталые, жадные, тоскливые, испуганные глаза в сеточке морщинок, его понурую фигуру, тонкие, язвительные губы, неровные зубы, когда он попытался улыбнуться, высокий выпуклый лоб с изрядными залысинами волосатые руки. И одет он был безвкусно, хотя, видимо, зачем-то вырядился.

А он уставился: в ней светилась не просто прелесть молодости, а та красота, что уже расцвела, и зреет, и нескоро, нескоро увянет. Насчет бесцеремонного взгляда её, пожалуй, наверно - скорей, убеждённость в том, вправе, - раз так поталанило в красоте, которой не нужно жеманства, ни гордыни, ни преувеличенной скромности.

Джинн-то, в самом деле, могущественный малый, ежели такую… Яков в мыслях пытался настроиться иронически, чтоб как-то утешиться после неявки Ра. Но не задавал вопросов, боясь спугнуть случайную гурию. Однако она спокойно уточнила:

- Вас зовут Яков… впрочем, главное, что это - вы. Я по поручению Раисы Петровны. Она не придёт, не сможет. Просила передать, что вынуждена была срочно ехать домой. Всё.

- Спасибо. Это очень нехорошо, но вы здесь ни при чём. Да, печально… - Яков говорил невпопад. - Я вас не пригласил сразу, думал, вы не ко мне; заходите, пожалуйста.

- Зачем? Я всё сказала.

- Всё, да?

- Всё. А для сочувствия не гожусь.

- Жаль. Вы торопитесь? - он понимал, что эти разговоры ни к чему, но она, похоже, и впрямь не торопилась уходить. Напротив, неторопливо переступила порог, так, что он, вытянувшись сбоку, вроде швейцара стоял при этом. Оглядела его жилье, усмехнулась:

- Ну, что у вас интересного?

О, как бы ему сейчас хотелось, чтоб ей хоть что-нибудь понравилось в его доме. Он поневоле переключился на её точку зрения, и стал оценивать её глазами. Словно оправдываясь, указал на небольшой этюд, висящий против окна:

- Вот, обратите внимание на подпись, подлинник…

Она бегло посмотрела, затем повернулась к книгам, сосредоточилась:

- Знаете, поэзия современная представлена прилично. Ого, даже… - Взяла томик, полистала, села в кресло, стала читать. Ах, до чего хороша! И пышные каштановые волосы. И чуть припухлые губы, и солнечные глаза, и лёгкие ноги, и даже коленки - взятые сами по себе, они не были грубы, как бывает при бесстрастном рассмотрении.

Она читала, восторгаясь, хмурясь, одобряя, отрицая, словно всё было посвящено ей и только ей. А, может, и взаправду?

Он пристроился сперва так, чтоб созерцать её лицо, а она изредка отрывалась от стихов, чуть досадливо и спокойно принимая его восхищённый взгляд. Затем он зашёл за кресло, стал в тени, ловя глазами читанные ею строфы.

Непонятными цветами пахли коротко остриженные каштановые кудри, загорелая шея напряженно склонена. Яков еле слышно коснулся губами. Девушка в ответ неторопливо покачала головой, словно устраняя комара и начисто отрицая этот ненужный поцелуй. Яков перегнулся и стал тянуться губами к её рту. Со стороны это было, наверно, комично, но смешон был он. Она же, по мере того, как он наклонялся, отстраняла книгу, будто от нависшей тени, и продолжала впитывать строки. А когда он прижался губами к её губам, вслепую отложила отпечатанное и, кажется, закрыв глаза, пробовала нового автора, который ей пока не очень нравился. Легко оборвав поцелуй, спросила:

- Недополучили с Раисы Петровны? - И улыбнулась. Насмешливо, маняще, грустновато.

Он вновь потянулся к ней.

- Поймите, Яков, - начала выговаривать ему, - это же элементарно неприлично, а вы, кажется, воспитанный человек. Слушайте, да вы даже имени моего не удосужились узнать, и лезете. Ну, на что это похоже? Я пришла к вам по поручению женщины, вероятно, небезразличной вам. А вы ведёте себя по-мальчишески или по-хамски - как вам удобней считать?

Конечно, она была права на все сто, только назидательность до того не шла к ней, к её не холодной красоте. Чёрт возьми, но она же сама вошла к нему и расположилась у него, и поза её в кресле вольна, и юбка высока, и на поцелуй ответила, да ответила. Какого же дьявола, верней… Дьявол - Джинн. Да она от него, иначе быть не может, иначе чересчур фантастично. И, если так, тот нечего морализировать - она, лично она сегодня предназначается ему, и никаких.

- Как тебя зовут?

- Таня.

- Отлично… - Поиграл бутылкой джина и выпалил:

- Знаешь, Таня, тебе не миновать быть нынче моей. Никуда не денешься…

- Серьёзно? - Она непринуждённо расхохоталась. - Буду вашей? Любопытно, каким же образом это произойдёт? Вы уже решили? Споить меня? Угрожать, шантажировать? Или насиловать? Может просто уговорите? Отвечайте - это весьма любопытно!

Он ранул её к себе.

- Так. Значит, насиловать. Конечно, не самый скверный вариант, особенно, когда мужчина действует в одиночку. Вы уверены, что справитесь?

Он схватил, поднял её, потащил к тахте. Повалил, хватал, пытался расстёгивать одежду. Но Таня была крепка, ловка и, главное, абсолютно хладнокровна, словно играя в компрометирующей партнёра сцене, которая фиксировалась на плёнку для пополнения досье. И ему удовольствия не было ни на грош, не считая, конечно, мимолётного наслаждения красотой. Вот он заломил ей руки, вот лицо её в брезгливо-болевой гримасе, вот глубоко обнажились ноги, вот напружинилась грудь под кофточкой, но в каждый миг - ничего вульгарного, карикатурного, всё воплощено в безукоризненном, соразмерно, восхитительно, упоительно…

В какой-то момент Таня легко отбросила мужчину, встала, отыскала в комнате куда-то задвинутое зеркальце (сам хозяин с трудом нашел бы его, но известно, что женщины подобно кошкам сходу начинают ориентироваться в любом доме), привела себя в порядок.

- Изнасилование не проходит, я надеюсь, второго тайма не предвидится? Плохо дело, милый Яков. Пить я отказываюсь. Для уговоров у вас никаких козырей. Слушайте, револьвер или кинжал у вас найдётся? Пообещайте зарезать меня, если я не останусь. Нет кинжала - ах, какая жалость! Всё испорчено, придётся покинуть этот дом. Ну, что вы такой потерянный? Будут у вас женщины, и не хуже меня, потерпите.

Яков безразлично наблюдал, как она стоит у порога, готовясь упорхнуть, наверно, навсегда. Что ж она медлит?

- Скажите напоследок - чем вы занимаетесь, кроме того, что порываетесь соблазнять случайных женщин?

Он вздохнул:

- Вас это не заинтересует. Я не женщин ищу. Впрочем, то, что я ищу и, дай бог, найду, может потрясти немногих на земле, а остальным, по крайней мере, на первых порах покажется ненужным, неважным.

- Какое же неявное сокровище вы ищите?

- Сокровище? Отчего ты так решила, Тань?

- Догадалась. Чую. Я ведь, друг Яков, с нечистой силой связана…

- Похоже, - мрачно подтвердил он. - Тогда, выходит, незачем перед тобой таиться. Не выдашь, а?

- Кому? Зачем? Знай: у меня один родной человек. Любимый. Первый и единственный. Официально - жених, но я не люблю это словечко. Что, Яков, если бы я сказала раньше, вы б так не обходились со мной? Нет?

- Не знаю, право. Не думаю, что это меня б остановило.

- Благодарю за правду. Если б сейчас покривил душой, я б тотчас ушла. А теперь исповедуйтесь о грядущем сокровище, я - могила. И моего жениха, это, разумеется, не касается: визит к вам и вообще.

- Ну, добро… - Он склонился над столом, обхватил ладонями бутылку джина. - Выпить малость разрешается?

Таня покачала плечами:

- Сколько угодно - ваше право.

- За тебя - всю! - единым махом. - Гляди, гляди!

В зеркальной полутьме поперек плыла зелёная, ярко изумрудно-зелёная звезда, невесть откуда отражённая. Доплыла почти до кромки и поскакала кверху…

- Садись! - Яков оторвал девушку от зеркала, притянул за руки в кресло. - Чур только - уговор! Я повествую, всё, звеньями, новеллками, а за каждую плата. Если хочешь слушать далее - по-честному. А?

- Ладно, валяйте. Чем же я расплачиваюсь? Поцелуями, как в девятом классе? Или, ещё лучше фантами?

- Именно. Пускай фантами: из одежды. Поочерёдно всё, что на тебе, сбрасываешь, с возвратом, конечно. В любой момент можешь сказать: баста, если неинтересно. Как?

- Расплачиваться тем, что на мне - а на мне так мало. Всё во мне. Итак стриптиз по уговору?

- Танюша, зачем ты столь удручающе серьёзна? Поиграй со мной, как тебе от дьявола положено.

- От дьявола… Обнажённая плоть… А если мне ваши притчи безразличны?.. и к убитому виду отвергнутых мужчин я привыкла. Но сегодня, как видите, я милостивая королева. Вот авансом сбрасываю туфли - жмут, черти… - Она устроилась в кресле, поджав ноги. - Начинайте, сударь.

- Человек, пока он не умер заживо - и так водится - должен в любую минуту, день чего-то страстно желать. Знать, что без чего-то не может быть счастья, а с этим чем-то - наверно. Безумно жаждать приобрести книгу, одолеть соперника, покорить женщину…

- У вас последнее?

- Не угадали. Но согласны?

- Бог его знает… У меня такое не часто бывает. Значит, я не всегда живу?

- Возможно… И ещё: нужно верить случаю. Если б я поверил Джинну, я бы выпросил не женщин. Впрочем, подвластно ли ему то, о чём мечтаю?

- Яков, резюмирую: за все эти сбивчивые сентенции я не даю и заколки.

- Нет, это предварительно… То, о чём я говорю стряслось вдруг в поезде. Мы с коллегой, Виктором ехали в командировку. В купе, кроме нас, находился молоденький учтивый лейтенант и дамочка. Особа из породы, которой я, вообще-то терпеть не могу. Броская внешность, холёное тело, кричащая одежда, в изобилии косметика и украшения. Ненасытное стремление показать себя, навязывать своё обаяние, очаровывать самым примитивным кокетством, а непонятное, необычное высмеивать всем своим самоуверенным видом. И нельзя назвать глупой, тем паче непривлекательной, но в присутствии такой у меня лично портится настроение.

- А я, грешным делом, считала - вы с каждой в охотку…

- Отнюдь. В отношении моих спутников дамочка, вроде бы, достигла цели: они всю дорогу были при ней, а я на отшибе, и это явно её раздражало. Привлечь! Пустила в ход ещё один козырь, и не напрасно. Я преспокойно листал журнал, когда услышал голос Виктора: "Яша, подойди-ка". Изучив за много лет Виктора, я понял, что необходимо встать и сделать пару шагов. Что ради того, зачем он меня позвал, следовало бы и побежать наперегонки с поездом изо всей мочи. Стоило.

На консольном подрагивающем столике лежал старинный браслет. Золотой - в этом у меня с начала не было сомнений. Подозреваю, какой-то мой предок или целый род в своё время немало общались с золотом, дико вожделея его, только этот металл, оно снилось им, они не могли от него отойти, оторваться. И у меня атавистически сохранилось особенное чувство к золоту. Вслепую прикоснусь к нему, и угадаю… Но в данном случае золото было ничем, не играло никакой роли, разве что спасибо ему, что за века, за добрых двадцать три века ржа или патина (что зеленит древнюю бронзу) не сожрали эту изумительную вещь.

Пластинчатый браслет шириной сантиметров полтора-два, с тонкой витой каймой, оскаленные львиные морды сходятся, когда браслет надет на руку потоньше, чем у дамочки. К браслету она предусмотрительно подложила увеличительное стекло, без которого рисунок на нём едва просматривался. Спросишь: а в распоряжении эллинских мастеров разве тоже были линзы? Определённо. Очевидно, из горного хрусталя. И многие миниатюрные изделия античного мира красноречиво свидетельствуют об этом.

Я вгляделся в композицию на браслете и замер.

По золотому полю мчались менады. Нагие, едва касались земли, головы их обрамляли венки из плюща, руки одной сжимали виноградные кисти, на бегу протягивала подруге, и они хохотали. Их переполнял избыток страсти, и потому бешено летели по золотому полю - ни сатиры, ни сам Дионис не в силах были унять этот неистовый пожар плоти, - лишь стремглав лететь, отдаваясь буйному ветру и жаркому солнцу…

Они врез?лись мне в память, в душу, каждая по-своему, но сильней одна, та, что схватывала на бегу виноград и в предвкушении пьянящего сока слегка запрокинула голову. Я заметил, как Виктор глянул на военного… Мне почудилось, что, если б мы были втроем, без него, Виктор мог решиться на многое…

- Как? А вы?..

- Не знаю… Как видите, я избираю другие пути. Вероятно, более надёжные. Я подбираюсь к этому браслету не первый день, я заболел им основательно. Впрочем, продолжать?..

Яков сделал паузу, как бы напоминая об условиях игры. Таня поняла, кивнула, и - то ли шепнула, то ли ему послышалось:

- За мной…

- Дамочка эта, - продолжил Яков, - словно предчувствуя наш естественный вопрос, тут же прокомментировала происхождение браслета, не с древнейших времён, разумеется. "Представьте себе, друзья, эта миленькая вещица досталась мне, верней моему супругу буквально задаром. От какого-то Основенко, а, может, Основянко, я их не запоминаю, этих больных мужа. Человек в летах, мрачного вида, но улыбается, и тогда видно, что он совсем на страшный.

Во время войны попал в плен к немцам. И там, в лагере, сошёлся с каким-то французом или итальянцем. Этот Основянко рассказывал мужу - иностранец тот был чуть не академик и вообще обеспеченный человек. Но в лагере он всего лишился, и тяжело переносил это. Вдобавок, со странностями. Короче, в один прекрасный день того чуть было не расстреляли - благо наш Основянко взял часть вины за какой-то проступок на себя, и они отделались чем-то менее серьёзным…"

Помню, дамочка выкладывала эту историю, как опереточную фабулу, уж больно чужды были ей и плен, и лагерь, и смерть, что бродит вокруг тебя. И люди, прошедшие сквозь это, были ей просто непонятны, как нам Гомеровские герои. И, по её рассказу, с трудом верилось, что иностранец, спасённый нашим пленным, спустя много лет разыскал-таки друга и одарил его бесценным браслетом. Кстати, это действительно не ремесленная подделка той эпохи: тогда даже великие мастера жили не за гонорары за свои скульптуры, картины - это считалось унизительным - но трудились в мастерских по выделке продажных украшений. Известно, что в одной из подобных мастерских подвизался сам непревзойдённый Фидий.

Основянко, - продолжала дамочка, - тоже просто объявил мужу: "Я помог хорошему человеку в решительный час, а вы - меня спасли, значит, браслетик ваш - как память…" Муж - он у меня слегка идеалист - осведомился у этого больного, представляет ли он стоимость своего подарка? Но Основянко, молодец, ответил: да сколько б ни стоил - жизнь-то дороже…

- Позвольте, - с недоуменной обидой перебила Таня, - браслет сделался как бы почетной наградой в эстафете милосердия, а вы холодно задумали похитить его, чуть не уголовными методами. Как же так можно?

- Можно, Таня, можно: сокровище попало не в те руки. Благо я успел нащупать, в какие. Покидая нас, дамочка проинформировала, откуда она. Я приехал сюда специально, временно обосновался. Представляешь, не так просто в крупном городе обнаружить нужную дамочку или больницу, где когда-то лечился Основянко, и его лечащего врача.

- Вам же везёт: авось дамочка сама вдруг заглянет сюда, к вам.

- Это возможно, только по дьявольски, а по обычным законам жизни - вряд ли… Однако я убеждён, что разыщу.

- И овладеет браслетом?

- Непременно.

- А там?

- Налюбуюсь вдосталь, и постараюсь реализовать подороже.

- Для чего?

- Обеспечить…

- Себя? Кутить, привлекать женщин?

- Пустое. Для жены. Нины. И дочурки. Они право, заслуживают…

- Да?.. Как вы считаете… - Таня порывисто поднялась с кресла, - я достойна носить этот браслет? - Она подошла к нему вплотную, вперив глазища. - Ну, Яков?..

Он виновато заморгал, улыбнулся, как бы пытаясь вызвать ответную улыбку. Но она играла всерьёз:

- Поклянись, что браслет ты передашь мне.

Он пробормотал:

- Обещаю…

- То-то. И слово держи, как я… Уговор…

Она сбросила платье. Он знал - не мальчик: женщина, сбросив платье, снимет с себя всё. Она лежала перед ним нагая, не боясь, не стыдясь света, ибо тело её было безукоризненно. Может, Таня - самая прекрасная женщина со времён Евы? - одному богу ведомо. Он хотел обнять её, но она отстранилась - ведь чужая холодная одежда прикосновеньем не должна осквернить сжатое, пылающее тело. Точь-в-точь как у той летящей менады, берущей виноградную гроздь…

Где-то в глубине души Якову верилось, что в какой-то момент не совершится; и останется навеки недосягаемое, ради чего и живёшь и надеешься и веришь. Но растаяло, не успев застыть, мимолётное сожаление об утрате очередного кумира - кумир не исчезал, а, напротив, возвышался. Ничто не превращалось в плоть, мясо, сальность, тяжесть, пот, но ощущалось трепетом, огнём, лёгкостью, свежестью, самозабвеньем.

В минуты умягчённого блаженства Яков невольно сравнивал Таню с прошлыми, Ра - и та неплоха, но тело вяловатое, женское, и кожа деревянная, и страсть слегка привычна, не восторженна, и не было в Ра полной совершенной гармонии - в телосложении, поцелуях, во всём явном и тайном.

Об одном только жалел Яков: что не в ясный весенний день, на буйной траве, при птичьем стоголосьи и хмельном ветре милуются они. Впрочем, смутное пожелание полугрёз не перешло в твёрдую мысль, и солнце искоса уже щекотнуло рассветным лучом.

Ах, знала б она, красавица Таня, насколько призрачен золотой браслет с бегущими менадами… О, знал бы Яков главное: чем взял он девчонку. Что его россказни, что браслет - не в этом суть. Не узнает он, и Джинн не поведает. Ра, женщина первой ночи, Ра во всём виновата. От него прибежала утречком по месту своей командировки и - бабья натура - бросилась исповедываться. Выбрала Таню - у них издавна взаимная симпатия и тайны - легче доверять, когда каждая вдали от окружающих и событий.

"… Танюша, милая, хочешь быть счастливой? Выходи за своего Сергея. И люби, обожай его, привязывайся на всю жизнь. Не дай бог когда-либо встретиться с другим человеком и понять вдруг, что не было у тебя настоящего, и не могло быть. А порвать уже невозможно. Нужно мне бежать домой, уехать, постараться забыть как сон, внезапное чудо. Танька, милая, я не могу повидать его ещё раз, этого необыкновенного человека… А он станет ждать меня вечером… Может, ты забежишь - вот адрес, скажешь…"

Тяжко ли забежать? Много ли нужно, чтоб задумалась душа над этой сказкой, что проходит где-то рядом? А в девятнадцать долго ли сердцу забиться сладкой тревогой в предчувствии того, что ждёт когда-то в жизни - поскорей бы…

Яков проснулся - один. Усмехнулся: история повторяется. Не оставлена ли записка на столе? Как же - есть. "Больше мы никогда не увидимся. Ясно?" Чудачка Таня - ну, что может быть ясно?..

Он умиротворённо курил одну сигарету за другой. Никуда не торопясь, размышляя. Заметил: после всяческих будничных треволнений, бессонных ночей, телесного утомления - мысли всегда необычны, свежи, обильны. Записка Тани сама по себе не слишком огорчила Якова. Но, далёкий от какой бы то ни было религиозности, он по натуре не был вовсе чужд личному мистицизму. И Джинн для него явился воплощением не чего-то сверхъестественного, но непостижимого, трансцедентного к чему, пожалуй, следует повнимательнее присматриваться и прислушиваться и что всё-таки заслуживает доверия.

Уговор с Джинном в силе, не проскочишь. И, выходит, верно: каждую ночь женщина, до тех пор, пока он сам не заявит: хватит. Только при этом ни одна, нет, ни одна не смеет повториться. И ладно! Разве недостаточно сознания, что ты обладал в полном смысле слова - ну, хотя бы такой Таней - "мисс Вселенной"? И она навсегда к твоим услугам в памяти. Лучше - в памяти. А то ведь в реальной Тане, не говоря уж о прочих, как пить дать, обнаружатся досадные, раздражающие повторы, и какие-то потайные пороки выйдут наружу. Избитая истина: в любви, как ни в какой иной сфере, за исключением, разве, искусства, важно то, что осталось недоговорённым, недопонятым, недочувствованным; и чем его больше, тем, наверно, прекрасней…

А при всём том он с горечью думал, что их, пришедших не увидит больше никогда… Сейчас он почему-то сожалел не так о Тане как о Ра. Сожалел о том, что не доведётся испытать радости встреч с вернувшимся, узнанным, породнённым. Должно быть, человек в таких встречах бессознательно тешится иллюзией возможного возвращения всего на свете, вечного повторения в различных вариациях своей жизни…

Или, верней, не мудрствуя лукаво, человек и в самом деле роднится с другим, и чем крепче привязанность, тем менее ужасен вакуум одиночества. Даже, когда страсть не столь остра, и тепло привычно, и тяготят упрёки, ссоры, претензии, рядом, как говорят, родной человек. До чего банально, до чего - верно! А ребёнок, дети - всё та же иллюзия возрождения, воскресенья…

Ему, Якову, этого не дано. Отчего? Джинн? Да нет, задолго до Джинна, когда была Нина… Вспоминает ли она его? Эти - Ра, и Таня, и последующие наверно, нет: он - яркий миг в их судьбе, как и они в его - не больше. Но Нина…

Подремал. Ощутил голод, машинально собрался, очутился в "Гастрономе". Брал, на что глаза глядят. Между прочим, пошарил взглядом: не светится ли золотисто-чёрная этикетка на бутылке. Не видать. Расхватали?

- У вас джина не осталось?

- Какого джина? Что вы мелете? - продавщица совсем не прежняя. Помоложе, но почему-то похожая. - Выдумывают такое…

Дома только чай колыхнул, согрел. Яков ел безразлично, и не рассуждал про себя внятно о том, о сём, и не заглядывал вперёд. Всё текло глубоко внутри. Будущее сейчас было в прошлом: он переживал. Целиком, по-женски: кстати, не связаны ли подобные переживания былого с едва уловимыми нюансами в генетике? И, следовательно, в творчестве?.. Неопсихоламаркизм - пусть будет так…

Склонен к закату день, в котором с рассвета ничего не было, кроме ощущения далёкости всего настоящего и свежей близости детства, леса, ясно ночного неба с бесконечностью звёзд. А все горести и подлости преходящи и не обязательны, как во сне, когда знаешь, что это сон.

И дополнялось всё это непрерывными тучами, дождём, то набирающем силу, то выдыхающимся. Такие дни - для дома, вечера - для очага, только не одинокого.

Девятый час. Никто не тревожил Якова, вроде никому Джинн не передавал нынче таинственной любовной эстафеты. Вдруг послышалось, что звонят - но звонка не было. Он всё-таки открыл дверь - никого. Вышел на площадку - конечно же - она, женщина стоит в дверях подъезда. Ждёт ли, что дождь утихнет, или кого-то. Ну, кого?..

Мешковидное серенькое платьице подчёркивало ладно сбитую, крепкую фигурку. Глядя со спины на любую женщину с мало-мальски приличной фигурой, Яков всегда обнадёживался на счет общей привлекательности, и множество разочарований не отвадили его от этого. И теперь он смело окликнул:

- Девушка!

Оглянулась, милая круглая мордашка. Строго:

- Ну?

- Ты ко мне?

- Чего это я к тебе?

- Да так.

- Так-так. - Безразлично. Скучно ей было, нудно. А приключения она обожает, особенно с весельем. После сегодняшней отвратительной смены (заказчики все как с цепи сорвались, мастер тоже взбесился), жутко хотелось чего-нибудь такого необычного. Чуть не подвернулось. Катилась мимо заурядная машинка, остановилась - её приметили. Два незнакомых лба, и с ними девка размалёванная, вопит: "К нам, Верка, Верка!" Какая к чёрту Верка? Вообще-то она, Натка, ужасно любила кататься в машинах, но этих молодцов побаивалась. Заманят, увезут куда-нибудь подальше, и там, чего доброго, прижмут и возьмут всё, что им надо. Если б с уговорами, подходом, по-человечески - ещё полбеды, а то - не по-доброму, каким-нибудь хамским и пошлым образом. Оно ей надо?

Подошла к Якову, протянула руку:

- Натка. Чего делать будем? В кинцо, может?

- Неохота… - Яков всё присматривался к ней. - Заходи давай. Вошла, огляделась:

- Ты один живёшь? Чего?

- Так лучше.

- Ой ли? Не врёшь? Конечно, мне в общаге - нас в комнате пятеро - хуже. Ух, если бы мне такую комнатёнку!..

Она вздохнула, повертелась у стола, слегка наклонила недопитую бутылку джина:

- Ты здорово пьёшь? Нет? Слушай, тебя не Петькой зовут?

- Я же говорил: Яков.

- Ага. У меня знакомый мальчик был. На тебя схож, Петькой звали. Мы с ним в лес уматывали - ой, как здорово! В субботу, если погода будет, рванули с утра?

Не знает, - подумалось Якову, - не знает. Что нам с ней суждено однажды только в жизни. Зачем?..

Её присутствие не возбуждало его, не раздражало, не мешало, словно она - давно привычный человек, домашнее животное. И она обжилась сходу. Прибрала на столе, помыла грязную посуду, задорно разлила вино по рюмкам:

- За встречу? Гляди, гляди, как светится!

Он потянулся целовать её, и она - навстречу - горячо, жадно, ласково. Он поволок Нитку на тахту. Стал сдёргивать платье.

- Стой, ты очень хочешь?

- Не знаю.

Тогда не надо. Подождём - поболтаем. Мне у тебя нравится. - Прильнула к нему, стала ерошить волосы. Вдруг засмеялась.

- Что такое?

- Вспомнила… - давясь от смеха: - Заявился к нам в мастерскую такой лысенький, надутый - ему чужие брючата выдали. А Валька подойди к нему, обними за талию: гражданин не может быть - это вы просто приятно поправились, помню приходили к нам худеньким и молоденьким… Дядька уставился на неё и как заорёт: шмакодявка! .. Мы все там чуть не умерли…

Повела о работе, о подружках, их делишках, самозабвенно упиваясь раскраской своих пёстрых дней бытия.

- Довольно, - устало выговорил Яков. - Ляжем.

- Чур я к стеночке!

Похоже - девушка долго ждала именно Якова и, наконец-то, сбылось. И всё кругом, всё на свете провалилось в бездну памяти, оставив лишь бесконечно-ёмкие мгновенья…

Потом расслабленно попросила:

- Закурить не найдётся?

Блаженно затягиваясь, выдала:

- Знаешь, везёт мне на хороших ребят. Правда, и сама я девчонка - что надо.

Он вспоминал своих предыдущих, и думал, что она, в сущности, не хуже, скажем. Ра, и, может, Тани. В чём-то они ему ближе, дороже, в чём-то, наверно нет.

- Слушай, Яшка… - от этого неожиданного обращения он резко повернулся, но она не обратила на это внимания. И обычным голосом продолжала: - Тебе с женщиной когда слаще всего - если впервой…

- Он - далеко не мальчик, но как-то доныне не доводилось ему так. Словно сближение разрушило начисто все преграды между ними, и безграничная откровенность сделалась законной. Он, всегда полагавший, что святая святых духовного мира, личности должна быть закрыта даже для самых близких, задумался: так ли?

А Натка никак не могла угомониться:

- Мне говорили, слышь, Яш, что со мной легко себя чувствуешь. Верно?

- И впрямь, - подумал он, но огрызнулся:

- Не знаю.

- Тебя что-то мучает? - она склонилась над ним, пытаясь в темноте заглянуть в глаза. - Пустое!.. Я вот встречалась с одним женатиком, три года без месяца, так он мне нравился, такой душевный, и так я на него надеялась, как на бога.

- Ты что, верующая?

- В бога? Нельзя. Он же мужчина: думает, что всё может, и слабого обижает.

- Странная концепция… - протянул он.

- Я пошутила, - на всякий случай Натка поправилась. - А ты не говори слишком умно - это тебе не идёт. Говори лучше, что натворил-то?

- Ничего особенного. Удрал…

- Из лагеря?

- От женщины. От обязанностей. От будущего младенца. Удрал потихоньку в ваш городок. Из имущества захватил ерунду - чёрт с ним. Перебьюсь как-нибудь. Зато оборвал…

- Ловко! А комнату как заполучил?

- Подвальчик этот? Не проблема. Сунул в лапу исполкомовскому чину - заметил, кстати, у иных слуг народа и психология слуги… Народу они служат…

- А ты кому?

- Я не служу. Делаю кое-что и продаю в розницу.

- Не придираются?

- Как когда…

- Ой! - Она широко зевнула, - намаялась, спать охота. А в шесть подыматься, чтоб успеть на смену…

Ясное утро, наконец-то! Если ты свободен, если дома никаких неотложных дел - а разве не мы сами устанавливаем их обязательность? - спеши вон из душного города, в лес, к реке. Натка права: в лес… Ушла и оставила, как завет - в лес… О многом пожалеешь когда-нибудь, на смертном одре, о многом, что делал не так, но только не о часах наедине с лесом…

Для Якова, воспитанного на эволюционном учении и революционных традициях, природа представлялась известной ареной беспощадной борьбы всех против всех. И оказываясь в лесу он обычно поневоле направлял внимание на эту сторону жизни. Стук дятла возвещал об уничтожении каких-то личинок, орава муравьев набрасывалась на подранка-бабочку, лиса выслеживала зайца, воронье тосковало о падали. И безгласные растения жестоко дрались за место под солнцем: рвалась ввысь сосна, чтоб её не затмила берёзка, теснились конкурирующие цветы, погибали павшие желуди.

И сегодня всё это, наверно, было, но только не казалось главным. Шмели упоённо облетали цветы, земляника напоказ выставляла душистые ягоды: налетай, срывай; беззаботно резвились бельчата, норовя поозорничать с прохожим; шныряли ящерки в благодатной тени. Лес жил в тесноте, да не в обиде. А,

если кто и угрожает ему неизбежной бедой, уничтожением, то это единственно сам человек. Ангел смерти, познавший смерть, непрестанно помнящий её и, как верный раб, втайне думающий, что насылая смерть на окружающих, отвращает её от себя.

Яков страшно устал; иной раз человек способен так, до чертиков загонять сам себя, каждый шаг давался тяжко, но с каждым шагом полуночный город становился всё тише, умиротворённей. И дом, поближе одинокий дом, где можно, выйдя из напряженной игры, из игры в сейчас, вспомнить всё и всё забыть…

У входа в своё парадное Яков издали заприметил женскую фигуру. И сразу не усомнился: к нему. Ну и настырный Джинн! Ехидствует, должно быть: держись, Яков - сам напросился… Впрочем, нет, просто, как подлинный могущественный джентельмен, держит слово, выполняет договор.

Господи, да что это - я, кажется, начинаю всерьёз верить в него? Нет, я обязан во что бы то ни стало преодолеть это. Верно: одна только затаённая подлость человеческая может искать спасенья в вере в том, что сверх…

Досадливо думая о предстоящей встрече, он несказанно обрадовался когда разглядел метнувшуюся к нему Натку:

- Ты снова? - Ура, к чертям Джинна!

- Ты рад? Я с девчонками переругалась - ну их, и - к тебе. Хорошо, что есть - куда. А тебя нет на месте. Я так расстроилась. Подумала: вдруг он заперся с какой-то? Сквозь занавес не видать ничего. Но я прислушивалась - показалось: в комнате кто-то есть, дышит…

- Чудачка.

Ага. Ну, я побежала, - сказала она неожиданно и улыбнулась, - У меня уже и злость прошла, и тебя повидала. Сегодня больше ничего не нужно.

Он поцеловал её, подождал, пока растает вдали.

Что, Джинн, съел?

Да ещё как съел - это ведь было лишь начало возвращений. В почтовом ящике поверх газет записка: "К сожалению не застала вас дома: нужно кое-что из поэзии. Зайду на днях".

- Из поэзии, - ухмыльнулся он про себя, - из поэзии…

В газетах застряло письмецо - от кого же ещё, как не от той, чья знакомая подпись на месте обратного адреса: Ра…

Вошёл в дом, но прежде, чем мог сработать выключатель, полоснуло по зеркалу шальной фарой, пробившей штору, и заметушился в бликах уродливый старикашка в причудливой чалме.

И сгинул быстрей молнии.

Но комната не обрела прежней прохладной пустоты.

- Кто здесь?

Что-то недвижное белело в кресле. Силуэтом ручонки, протирающие глаза:

- Я…

- Ты? Как ты здесь очутилась? Как нашла меня?

- Разве это важно?

- Нина… - он включил свет и осёкся. Сомнений быть не могло: Нина. Но…

- Стой, как тебя зовут?

- Нина.

Давно-давно, когда он впервые увидал её, она выглядела такой девчонкой. И то - не такой - тогда она была постарше года на два-три, по крайней мере, чем эта девчонка.

- Девочка!

Она доверчиво улыбнулась.

Он посмотрел на себя в зеркало: измождённый, седой, пошлый. Да, да, прошли годы, прошла вечность с этим Джинном, с этими неизменными, возвращающимися женщинами, а это его дочурка. Тоже Нина…

- Я тебя где-то увидала, угадала, - лопотала девочка, словно сквозь сон, - ты мне ужасно понравился...

Её глаза были пронзительны, и Яков, защищаясь от них, резко потушил свет. Ему показалось, что в темноте она, её тело засветилось - обозначилась терпкая девичья плоть под платьем.

- "Не меньше ж ей четырнадцати лет?" - вспомнилась фраза бессовестного Фауста, обращённая к приличному чёрту Мефистофелю…

Измученный он повалился на свою тахту. И не услыхал, не уследил, как Нина подкралась и прилегла рядышком, обняла не детски сильными руками, а он, страшась открыть глаза, тоскливо пришептывал:

- Зачем? Уйди!

- Холодно мне, жутко холодно, - оскалилась она, - а ты тёплый?

Он внезапно ощутил её несказанно тяжёлое тело, словно до отказа налитое ртутью. Стынущий, замерзающий в ковкий металл, обжигающей стужей при сближении. Он почувствовал, как постепенно жестянеет его кожа, как деревянеют будто при наркозе мышцы. И знобящие иголочки пробираются к сердцу, остро приплясывают на нем, вонзаются вглубь. И оно, смертельно раненной птицей, бессмысленно трепещет напоследок, и ему уже почти не больно, только тоскливо, как никогда…

ВЕЗУНЧИК С ДУДРОЙ

Недавно в "Компасе" были опубликованы воспоминания известного проблемиста и задеиста, почётного доктора Бижонской Академии направлений, покойного Воже Гальяна. В этом ярком и поразительном до неправдоподобия жизнеописании наше внимание привлекли следующие строки: "… там (у Коробчиков) порой бывали: Сетьмин со своим длиннохвостым Облоем, Марков третий, кабинетный монстр Хапси; Петр Шухляев, печально знаменитый своей "дудрой"; критик Темида Личова, начинающий поэт Сеня Пайкин со своим сынком и внучкой, Эйншхейн и многие другие…"

Изо всех перечисленных хочется выделить Шухляева, которого мы знали лично, и отлично помним всю эпопею с дудрой, к сожалению, опущенную почтенным автором воспоминаний…

Знаете, прежде всего, нужно отметить что Петьке Шухляеву, ещё в студенческие годы, как правило, исключительно везло. Распределялись квартиры в экспериментальном доме - ему доставалась в обычном… Очаровательная Манно Сафро, от которой без ума был весь наш курс и пара аспирантов с кафедры истории чувств, по настоящему увлеклась Шухляевым, и вышла замуж за другого... А помнится, когда в дачном лесу лишь немногие энтузиасты едва набирали за целый день по кр?жечке земляники, Петя улыбаясь приволакивал полнехонькое лукошко клубники… Недаром накануне археологической практики ходили шуточки: Шухляева, дескать, придержите, а то порастаскает стоянку марсиан или троянского коня откопает - потом держись! Ни того, ни другого, разумеется, не было и в помине, но - погодите смеяться над пророками…

Копали мы, как полагал руководитель, доцент Вишенко, в зоне царского дворца какого-то там века до нашей эры. На мой взгляд, это был древний коттеджик без всяких удобств, где царила грубая власть, и где можно было с ума сойти от засилия рабов, лошадей, наложниц, мяса, пота, крови. Впрочем, господину завидовали, наверное, все прочие, а сам он втихомолку завидовал божествам да своей хмельной радужной молодости…

Нельзя сказать, чтобы на бывшем поселении не было у нас любопытных находок: искусно сделанная утварь, изуродованные скелеты воинов, баночки с красками, бусы, припрятанные монетки. Всё это было нами тщательно собрано, обозначено на плане раскопок, упаковано и отправлено в родной университет. Кстати, Шухляевского там оказалось не так уж много. Ибо самое удивительное, так сказать, святое он утаил, и после преподнес сюрпризом. То есть вовсе не преподнес, а выставил таким образом, что доцент, и вся кафедра, и даже музеи могли только облизнуться…

Демонстрация произошла в университетском саду, в чудесный весенний денек, когда со времен практики миновал чуть не год, и дело двигалось к выпуску. Выдался откровенный, прозрачный час, Вишенко увлекся, излагая свои гипотезы о праславянах, мы внимали, возражали, размышляли… А потом Петя с милой улыбочкой проговорил: "… Да, Василий Андреевич, вы меня не слишком ругайте: я тогда на практике присвоил одну вещичку забавную, безделушку, если угодно…" - "Ах вы жулик!", - засмеялся доцент. Тем самым как бы неосторожно санкционировав право Шухляева придержать упомянутую вещичку у себя. - "Кстати, - Петя словно сам себе удивился, - я же её нарочно захватил - показать". И вытянул из портфеля.

Вещь лежала у Шухляева на ладони, вещь, при которой мы примолкли. По виду она несколько напоминала бронзовый макетик двустволки. Даже непосвященный постигал, что это - работа незаурядного мастера. Нет, лекции по истории искусств Бориса Стефановича не прошли даром: мы всё-таки привыкли чувствовать в каждом творении, будь то собор, бинокль или костюм, черты совершенства: непохожесть ни на что прежнее, и ту различную привлекательность частностей, которая не просто складывается, а дает совершенное произведение. Собственно, по такой спирали возносится и дух, воспринимающий пейзаж, человека, сонату…

Впрочем, в одной из исследовательских лабораторий прочно обосновалась тема "понятие и восприятие красоты". Насколько мне известно, к теме подключился один весьма сильный биокибернетик и два дюжих математика, так что, надо полагать, вскоре всякие дилетантские догадки вытеснятся чёткими, вполне научными формулировками, и предмет голых умствований сделается достоянием практики. И, во всяком случае, не сомневаюсь, что чуткое устройство во всю раскрыло бы свои электронные глазища, окажись перед ним то, что лежало у Шухляева на ладони…

На "стволах" вещицы вытанцовывалась какая-то полустертая вязь, у "дула" располагались две выбитые личности, размером с копейку. На первый взгляд они походили на две известные древнегреческие маски комедии и трагедии. Петр, кажется, в таком духе и высказался, и лицо Василия Андреевича при этом само уподобилось трагической маске, только прошедшей все стадии цивилизации.

- "Вглядитесь же, - доцент апеллировал к нашему кругу, - вглядитесь - здесь разве страдание? По-моему это - и сожаление, и упрек, и какая-то скрытая издевка… А зато на другом полюсе - вместо полуварварской улыбки классических масок - одухотворённый восторг, веселье открытия - до чего тонкие штрихи!.. - нам на мгновение показалось, что Вишенко готов поцеловать зажатое в руке Шухляева, имеющее вот-вот исчезнуть в плотном портфеле… Но учёный вдруг вскинулся, смиренно простер руки: "Интересно - как на ней играли?.." Петр Шухляев прищурился и неторопливо, нехотя выпустил вещицу. Доцент опытным движением повернул её, приник губами, и - никто ничего не услыхал.

Разве что птицы, как сговорившись вдруг откликнулись на беззвучный призыв и разом звонко загомонили, обрушивая на окружающих яростный пересвист. Разве что пробегавшая мимо дворняжка насторожилась и пустилась скакать-кружиться возле клумбы. И от этого ли, а может, просто от улыбчивого весеннего дня и мы все повеселели. Бывает же иногда человеку всё равно - что его, что не его: дворцы, стихи, возлюбленные. Бывает же - принимаешь всё. Ощущаешь всё как совсем своё: дворцы, вечные строчки, милые цветы, взволнованных влюбленных… Не знаю, вернее, не помню - кто из нас первым тогда же высказал мысль, что эта Шухляевская штука, возможно, вовсе и не онемела от времени, а звучит на ультразвуковых частотах, определённым образом воздействуя на подсознание. Стался ли такой фокус от многих лет пребывания древнего инструмента, как выяснилось, в каменном футляре или был изначала заложен древними магами, жрецами? - это предстояло решать, угадывать. Кому? Невзначай осведомились у Шухляева - как именуется его находка, и услышали что - условно - "дудра", от какого-то древнего восточного корня, обозначающего ветер, что ли…

Да, Петру Шухляеву - и кандидатские карты в руки. В заглавиях многих диссертаций зачастую натыкаешься на "вопрос" и "некоторое".

Шухляевская тема "К вопросу о развитии некоторых форм духовых инструментов" казалась в меру обыденной и скромной. Но, надо отдать справедливость, весь ход защиты был обставлен соискателем с должным тактом и вкусом. Ненавязчиво выглядели диапозитивы - копии древнеегипетских изображений. Вот самая крупная фигура - фараон, несколько поменьше - руководители хора, важные лица, его приближенные. Ещё помельче музыканты, - можно разглядеть примитивные флейты с клювообразным мундштуком, - мем, двойные мем, поперечные, приближающиеся к современным - себи. Демонстрация сопровождалась старинной музыкой, понятно, это звучала не песня о погибшем юноше - Манерос, популярная во времена Геродота…

Лёгкие недоразумения вызывали подобия так называемых тростниковых инструментов, сделанных из стеблей овса и ячменя… Средневековая гравюра к библейской цитате о пляске жрецов перед ковчегом воскрешала сделанные из бычьего рога специфические керен и шофар, используемые обычно при богослужении… Слева от кафедры представлены были три вида древнекитайских флейт - Съяо, Чэ, Ио (первая - родоначальница этих духовых сродни греческой панфлейте)…

"Кстати, великий Пан, - Шухляев постарался не обойти и его, уж очень колоритно выглядел лесной бог на репродукциях картин известных художников, - Пан по преданьям, любил свою нехитрую флейту - сирингу, развлекая ею нимф. Что касается простых смертных, то порой они бывали поражены среди тишины неведомым голосом тоски, паническими нотами"… Помнится, в этом месте рассказа предполагаемый кандидат мягко улыбнулся учёному совету. Вообще-то, он говорил дельно, лишь изредка вкрапляя подобные упомянутым эпизодики, но ведь они-то и запоминаются… Прослеживалась борьба "низких" духовых инструментов за признание за ними права гражданства. В 585 году до нашей эры Сакодис добился на пифийских играх уравнения в правах кифаристов и флейтистов… Характерно и такое обстоятельство: нежная греческая флейта-автос в воинственном Риме выродилась в пехотные трубы и кавалерийский литус. В диссертации детально прослеживалась эволюция средневековых свирелей и бомбард. На пластмассовом макете показывалось, как в 1539 году каноник Афранис из Феррари согнув вдвое длинную басовую бомбарду, произвёл связку-фагото, первый фагот. Рассмотрено было, как от старинной французской свирели родилась дюжина представителей семейства кларнетов…

Особое внимание, однако, обращено почти кандидатом на тона инструментов - от наиболее высоко звучащих до басовых в каждой группе. Ещё у эллинов существовали различные по звучанию - "мужские", "женские" и "детские" флейты. Нарочно приглашенный на защиту музыкант-универсал сопровождал рассуждения Шухляева небольшими музыкальными отрывками на нынешних духовых инструментах. Это нравилось, благо присутствовали немногие со специальным музыкальным образованием. А под эти переливы соискатель распространялся о специфике восприятия мозгом различных тонов вплоть (это подчёркнуто было многозначительной усмешкой) до выходящих за диапазон слышимости. По-видимому, сие в какой-то степени использовалось древними: влияние инфра и ультразвука на душу… Свидетельство тому - Шухляев - хотя бы эта находка, именуемая - дудра… А она сверкала как золотая, как прославленный старичок-академик, осчастлививший посещением незнатных родичей. Она находилась в центре внимания, почтения, в ореоле веков и таинственности…

Аудитория была в целом благожелательна к Петру, такому воспитанному, сдержанному, миловидному, которому посчастливилось напасть на любопытную темку. Даже официальный оппонент профессор Вишенко (что, как нам показалось не весьма жаловал Шухляева), одобрительно кивал головой. Ему нравилось, что диссертант обстоятельно отвечал на вопросы, не путался в фактаже. В заключение Вишенко, потянулся за дудрой. Зная наперёд, что обращение с этой молчальницей не чревато никакими недоразумениями, полюбовался смеющейся и особенно мрачной физиономией, но приложился к противоположной стороне инструмента. И пошёл дуть во всю мочь. И в зале тихо-тихо, но как-то мрачновато сделалось, словно облачко на солнце набежало, да никак не сходит. Хуже, чем при мелодии похоронного марша. Смотришь - лица у всех, точно после обеда, на котором, как выяснилось, одно из блюд отравлено. Таково, оказывается действие этих инфразвуков. Древний мастер, видать, не простак был.

У самого Шухляева губы дергались, не дотягиваясь до улыбки… И - насыпались на него, признали работу компиляторской, несерьёзной, сомнительной, забаллотировали к чёрту…

Поразительно: такой везун - и на тебе! Как же так? Ведь даже с научной точки зрения - везун как явление возможен. Тот, кто обладал чрезвычайно развитым даром интуиции, угадывает - когда и на какую дорожку свернуть... Только народная мудрость относительно таких везунчиков издревле насмешливо определилась:

- И на старуху бывает проруха. И на Машку живет промашка. Кто бежит, тот и спотыкается.

Говорили, что случайно встретив Шухляева, поинтересовались судьбой дудры, но Петька поспешил откланяться…

ВДВОЁМ И НАВЕЧНО?..

Лирио-патетико-кибернетико-строгореалистическая драэма

Действующие друг на друга лица:

1. ЛЯПНИ. С виду года 23-24, лысоват, в немодном галстучке, при себе две колоды карт. Ничем не страдает. Свободно говорит. Но вообще - не человек.

2. КОКНИ. Симметричен первому. Разве что в очках и с маленьким орг?ном.

3. ПАЧКА ВИКЕНТИЙ АНАТОЛЬЕВИЧ. Сильный интеллектуал. Пьёт.

4. ЛИ. Частица нейтральная. Поэтому неуловимо проходит огонь, воду и медные трубы. И, естественно, на подозрении.

5. КОКОТКА. Собачка из странных примесей. Не замужем. Икры не ест. Всегда ночует на коммунальной кухне одна. Мечтает - в джунгли…

6. ДЕВОЧКА, Пять лет. ИРА (?). Кукла у неё - Фира (?). Возможно, наоборот, впрочем, сие ни на что не влияет.

7. ЛУНА. Общеизвестна. Тёмное тело. 3476 километров в диаметре. Вращается. Как? - см. БСЭ: "прецессии", "нутации", "либрации".

В эпизодах прочие спутники и спутницы цивилизации. Действие происходит в не наши дни.

У рампы и Ляпни и Кокни. А на заднем плане: пивной ларёк, платаны, Средиземное, далее Африка, Млечный путь и различные туманности.

ЛЯПНИ (уважаемым зрителям, настойчиво и отрывисто): Не верьте!

КОКНИ (нараспев): Не верьте никому на свете, никому…

ЛЯПНИ: Никому, кто распространяет о нас вздорные небылицы! Не верьте им…

КОКНИ: А верьте нам: мы сами делаем это гораздо лучше.

Кланяются друг другу, образуя контур буквы О. Словно из-под земли появляется Пачка с бутылкой.

ПАЧКА: Пуста ведь; азот с кислородом - и только.

Тем не менее пьёт, дико гримасничая. На горизонте показывается Луна - красная и достаточно заметная. Из-за дерева, приподняв сперва заднюю, затем переднюю лапу, выходит Кокотка. У неё приятный грудной голос.

КОКОТКА: А вовсе безлунный мир, наверное, беднее был бы. Но два или три таких, как это, светила, наверняка, чересчур залунили бы земное существование. Слава богу случая, когда он ограничивает число: чудес, философов, поэтов. И даже ненормально влюблённых. А то приходится наудачу выбирать имена - не больше…

ЛЯПНИ (скороговоркой): То ли дело наши родичи. Их не счесть. И кто бы мог представить - миллиарды может погубить такой вот Пачка…

ПАЧКА: Почудилось: "пачка"? Или это обо мне? В другом смысле или меня с большой буквы: Пачка? Шутки в сторону - вопрос престижа! Эй!

ЛЯПНИ: А нас он плохо слышит…

КОКНИ: И ещё хуже видит…

ЛЯПНИ: Хотя верит в наше существование.

КОКНИ: Вот что значит среднее высшее образование…

Кокотка лизнула горлышко брошенной Пачкой бутылки, поднялась на задние лапы.

КОКОТКА: Запахло мистикой. Люблю ж её, сучонку! Мне, грешной, всю жизнь казалось, что в людях есть нечто непознаваемое. Ей-богу. А на днях одна соседка внесла в нашу кухню новое прогрессивное слово: кон-фи-тюр. Чуете - двадцатый век: вот вам собаки-аристократы, вот вам собаки-плебеи, а вот и конфитюр. Между прочим: вам нравятся консервы как вещь в себе? Знаете, надо, пожалуй, родиться легавым, чтоб не удариться в мистику. Извините, что я так - скачками, привычка, - общалась с весьма умными догами. "Банда" и "Каштан" - слыхали, надеюсь?..

Кокотка сходит со сцены. Затем возвращается нарочно, чтоб объявить: "Девочка Ира с куклой! Не бойтесь: свои". Подмигивая, удаляется. В первый момент трудно разобрать - где кукла, где девочка, и кто кого тащит. Наконец, проясняется: вроде бы кукла чинно садится на стул, а девочка валяется на земле и отрывисто кричит: "мама!". Успокаивается. Задумывается.

ДЕВОЧКА: А я знаю одну тайну. Вам смешно: ну какие могут быть тайны у пятилетней девочки? А почему вы все ждёте, чтоб я её открыла? Ага! Так и быть - я не жадная, слушайте. В нашем дворе появились двое. Самое главное - их никто не замечает. Ходят через них, стригут им руки и головы. Разве так можно? Хотите, скажу как их зовут и что…

ЛЯПНИ И КОКНИ (в унисон): Не верьте! Не верьте ей. Она ж не умеет врать!

Внезапно выпрыгивает Пачка, расталкивая как бы воздух, но при этом Ира с Фирой отлетают в одну сторону, а Ляпни с Кокни в другую.

ПАЧКА: Знаете, люди, что сейчас самое главное? Где рубль достать? А, если быть принципиальным до конца, все пять? Где? Этот вопрос волнует сердца миллионов - пооткровенничайте-ка с ними. Ах, только не возмущайтесь, постыдитесь зеркал!

Луна тоже вдруг одним махом перебирается в другую часть неба. Это означает, что не один час тихо канул в вечность со знаком минус, а рубля-то всё нет. Нет! Пачка сидит на мели с протянутой рукой. Кокотка пробегая бросает ему игральную кость. Пачка уныло манипулирует с ней.

Но предполагаю, как его добыть. Я ведь фимик. Один из хитрейших фимиков в мире. Однако до сих пор мало ценил себя. Вы сомневаетесь? Пожалуйста, во-первых, копия диплома (достаёт из глубин пиджака, цитирует): "… по специальности - инженер-фимик ионической промышленности". Кати-оны, ани-оны - это всё моё хозяйство. Кроме того, я… в общем, где надо - знают. Доверяют. И всё - своим глубоким интеллектом, представьте…

ИРА: Дядя, ты курящий?

ПАЧКА: Зачем тебе знать?

ИРА: Дай Фире закурить. Она ведь больше ничего не умеет.

ПАЧКА: На. Отстань.

Швыряет сигарету, кукла жадно затягивается. Пачка полон сарказма. Плюёт в сторону Средиземного моря и галактик. Изображает из себя мыслителя. Звучно хлопает ладонью по лбу.

КОКОТКА (высовываясь из-за боковых кулис): Ну, что ещё?

ПАЧКА: Еврика. Еврика, еврика! Хорошо быть фимиком - голова не для вошей. (Вдохновляется и продолжает). Имеются на свете двое неразлучных… И их нужно разбить, тогда будет всё правильно. Поняли? (Томно опускает веки, вращает грудью в такт речитативу). Посыпятся товары, как листья на бульвары, когда приходят осень и дожди…

Движется в старомодном танце с невидимой, но, вероятно, тоненькой партнёршей способной выделывать невероятные по воздушности па. Подбрасывает её, но так, чтоб ненароком не ударилась об Луну. Затем садится на театральный холмик, перелистывает записную книжку. За его спиной Ляпни и Кокни.

ЛЯПНИ: Вот мы и попались. Усёк Пачка в чём суть. Разбить нас хотят. Не верьте ему, не верьте!

КОКНИ: Не верьте, что хочет созидать. Притворство. Ему, может, так кажется. Главная задача: вдребезги! Мир вдребезги.

ЛЯПНИ: Ах, вдребезги! Глядите: он сложил листки записной книжки - чтобы потом разбросать себя, собрал ключики воедино - чтоб легче вскрывать и грабить свои тайники. Он копит сталь - для пушек, золото - разрывать людей.

КОКНИ: Хорошо композитору связывать звуки в музыку - она развязывает все узелки души. И та распадается…

Пачка беспечен и самоуглублён.

ЛЯПНИ: И, главное, он ведь совсем нас не знает.

КОКНИ: Не видит, не слышит…

ЛЯПНИ: Не верьте ему, не верьте!

КОКНИ: Кому мы это говорим?

ЛЯПНИ: Не знаю. Не верьте ему, не верьте…

Тают в воздухе. А вскоре на их месте возникает частица Ли. Круглая, ничего не выражающая мордашка, стекляшки глаз. Таким всегда некогда. Ни любоваться облаками, ни любить, ни жить.

ПАЧКА (в диком восторге): Она!

Подлетает к частице.

Виноват, ваше имя, кажется, - Ли?

ЛИ (резонируя): Ха-ха-ха!..

ПАЧКА: Не правда ли удачное имя, сам выбрал…

ЛИ (продолжая резонировать): Ха-ха-ха.

ПАЧКА: Хочу предложить: сделайте одно доброе дельце.

ЛИ: Нет.

ПАЧКА: Почему же? Запомните истину: живём мы в жизни только раз…

ЛИ: Нет. Это не истина.

ПАЧКА: Как же?

ЛИ: Ну и дурак.

ПАЧКА: Нехорошо. Неоригинально. Как-то, я бы сказал, не по-нашему. Вы подумайте. Вы взвесьте.

ЛИ: Ха-ха-ха…

ПАЧКА: Вот так! В таком случае придётся меры принять…

Неожиданно брови Ли вздёргиваются, глаза выскакивают из орбит и выстреливают в Пачку. На их месте в тот же миг точно такие же стекляшки, но мочки ушей Пачки пробиты - хоть вешай серьги, хоть вдевай карандаши. Пачка обескуражен.

ПАЧКА: Фу-ты, как неприлично… цыганщиной отдаёт. А как на это в бюро ремонтов могут среагировать? По какой таксе штопки расценят? Нет, с такими ушами в большое начальство мне уже не выйти. Чего доброго - в дикарстве обвинят, или в снобы запишут. Эх-ма.

Старается рассмотреть свои уши без зеркала. Отчаянно пьёт что-то прямо из горлышка. Демонстративно отворачивается. Чтобы не видеть Ли. Качает головой в такт своим грустным мыслям. Гладит по шерсти нивесть откуда взявшуюся Кокотку. Ира с Фирой прохаживаются.

КОКОТКА: Собаки, подобно куклам, разделяются на тех, которых прогуливают и тех, которые прогуливаются сами.

ПАЧКА: Серьёзно? И что вы этим, собственно, хотите сказать?

КОКОТКА: Гав-гав. Понятно: "гав-гав"?

Кукла воет.

КУКЛА: А я хочу спать…

ДЕВОЧКА: Спи, милая…

В руках у девочки миниатюрная скрипочка. Ласковая колыбельная.

КУКЛА: Мне есть хочется!

ДЕВОЧКА: Вот съешь, рыбочка, артишок и гуляш, суфле пастеризованное…

КУКЛА: И ещё: выступать!

Девочка подносит ей микрофон

Алё! Когда я вырасту, стану Наполеоншей! Слыхали? И всех пошлю вон!

ДЕВОЧКА: Ладно. Успокойся. Спи… (кукла засыпает). Ой, как интересно…

Становится на цыпочки, следя за разворачивающейся на втором плане пантомимой. Частичка Ли начинает вертеться вокруг дрожащих от ужаса Ляпни и Кокни. Они судорожно держатся друг за друга, прижимаются друг к другу настолько, что у них время от времени оказываются: три руки, одно туловище, сдвоенная голова. Особенно это проявляется, когда Ли почти вплотную касается пары. Но вот Ли взвивается и парит где-то высоко под Луной. А Луна светит на всю катушку, как ни в чём не бывало.

КОКОТКА: Сегодня полнолуние случайно. Всё нынче случайно: сбежались именно эти действующие лица, события так разворачиваются.

ПАЧКА: Никаких событий не было и не может быть, пока я не дам сигнала. А дырявые уши - это ерунда, сплошь и рядом. Зато я фимик-ионический. Мне бы только ту Ли уломать…

ДНЕВОЧКА (Пачке): Дядя, дядя! А я знаю тайну…

ПАЧКА: Врёшь

КУКЛА (неожиданным басом): А ты сам что - никогда не врёшь?

ПАЧКА (гордо): Только по работе.

Ляпни и Кокни, ненадолго оставленные Ли, знаками подзывают к себе Кокотку. Ляпни лихорадочно тасует карты, Кокни наигрывает на орг?не хоральные увертюры.

ЛЯПНИ (жалостливо): Надо ж чем-то заняться.

КОКНИ: Того и гляди - всё может оборваться - что тогда?

ЛЯПНИ: Кстати, нас ведь можно спасти.

КОКНИ: Это не так уж сложно.

ЛЯПНИ: Лишь бы девочка не проговорилась…

КОКОТКА: Да, хочу узнать: джунгли далеко?

КОКНИ: Что? Джунгли? Это смотря в какую сторону…

КОКОТКА: Ну, а меня туда пустят?

ЛЯПНИ: Конечно, пустят, только там, должно, сожрут.

КОКОТКА: Так и будет. Бог с ним, мне не привыкать - снилось не раз… Но вы-то покажете мне дорогу? Я ведь в компасах на разбираюсь. Читаю по складам, да и то иероглифы. Люди разве научат чему-то разумному. А ещё говорят: человек! Друг собаки!..

КОКНИ: Верно, верно (вытягивает шею). Торопись: девочка уже открыла рот, сейчас выскажет.

ДЕВОЧКА: Отчего Ли может удариться разом в Ляпни и Кокни?

ПАЧКА: Ух, девочка, откуда ты такая умница?

ДЕВОЧКА: От времени. На фоне взрослого дурачья поневоле выделишься. Но я тебя, дядя, раскусила. И больше ничего не скажу.

ПАЧКА: Нет, скажешь!

ДЕВОЧКА: Викентий Анатольевич, оставьте меня.

КУКЛА: Хам!

ПАЧКА: Ничего не хам! Всегда был честным и моральным. Рубля очень хочется. Если бы врезать этой Ли в этих двоих…

ДЕВОЧКА: Ну…

ПАЧКА: Да так. Был бы рубль. (Мечтательно): И пять. И десятка красненькая. И фантастические сотни - кому жалко?..

Поигрывает связкой ключей. Кокни и Ляпни призрачны.

Бодрыми шагами на сцену выходит некто чрезвычайно знакомый: не то по службе, не то по дружбе, по вытрезвителю, по портретам, по всему окружающему. Его имя - Редактор.

РЕДАКТОР: Не понимаю: что здесь вообще происходит? Я ведь неглупый малый, воспитан на лучших образцах: ещё в армии уставы читывал, потом на гражданке разные курсы по повышению… И я в категорической форме заявляю: нет, не пойдёт! Это же противоречит…

КОКОТКА: Чему?

РЕДАКТОР: Всему, что (для ясности и убедительности разводит руками). Кому это нужно, а? И кто из этого что вынесет? Далее. Собакам разговаривать не положено, возражать - тем более!

КОКОТКА (на известный мотив): Кроме меня, кроме меня…

РЕДАКТОР: Цыц! Объяснить: что происходит, наконец?

КОКОТКА: А вы и не догадываетесь? Великое смещение.

РЕДАКТОР: Не слыхал. Не понимаю. Ещё раз: великое смещение?..

КОКОТКА: Ага. Уясните. От девочки отделилась кукла, и девочка стала всемогущим человеком. Ляпни и Кокни считались простыми, а, может, и сложными молекулами но теперь им дано переживать, по-своему… Ли общается с миром и без посредства разных фимиков вроде Пачки…

РЕДАКТОР: Пачка? Тот самый? Он человек проверенный. У него полный порядок. Я с ним и школу кончал, у него только одна тройка была по истории. И то, как выяснилось, предмет сам подкачал… С ним, полагаю, никаких смещений?

КОКОТКА: Представьте, даже алкоголь не помогает. Хотя - некоторые сдвиги наблюдаются. А я, - как вам нравлюсь? Собачка, что надо. В джунглях все с ума сойдут!

РЕДАКТОР: А зачем тебе джунгли? Что, у нас разве приличной собаке сторожить нечего? Хотя, в этой обстановке… Изложить что ли своё мнение по данному…

Играя глазами, перед Редактором вырастает Ли. Редактор опасливо следит за её выбрыками.

А я - ничего, в отношении вас лично…

Живо ретируется. Ли опускается перед девочкой.

ЛИ: Я - свободна.

ДЕВОЧКА: И я.

ЛИ: Что мне делать, скажи?

ДЕВОЧКА: Не знаю. Поиграй как-нибудь.

ЛИ: Хочешь, я разнесу ту пару Ляпни-Кокни?

ДЕВОЧКА: Мне всё равно.

ЛИ: А мне тем паче.

ПАЧКА (подслушав): Исключительно сверхфимическим образом…

ЛЯПНИ: Кокотка, собачка, ты чуешь: мы прощаемся…

КОКОТКА: Ничего не попишешь. А я всё-таки побежала в джунгли. Тороплюсь, хочу помереть там…

Кокотка удирает. Ли скользя пронзает Ляпни и Кокни. Золотой звон. Пачка лихорадочно что-то подбирает на том месте, где оно случилось. Девочка снова достаёт крохотную скрипочку. И та в её руках плачет обыкновенным человеческим плачем, роняя слёзы. Кукла вырастает, становится взрослой женщиной, властной, нарядной. Вырывает из рук девочки скрипку, разбивает. Вглядывается - куда это трусит Пачка с бумажником? Призывно кличет. Тот замедляет шаги. Луна наползает на Землю.

ДЕВОЧКА: Давно не было дождика, а я так люблю дождик. Говорит, говорит, а что - не разберёшь…

Гротескная условность жанра фантастики издревле позволяла сочинителям таких произведений представлять и своё виденье общественного устройства - без привязки географической или временной, вроде бы абстрагированное от родной земли, а, по-сказочному - "в некотором царстве, в некотором государстве". Так рождались разного рода утопии - сходные с "Утопией" Томаса Мора - от "Атлантиды" Полатона до "Туманности Андромеды" Ивана Ефремова. И, соответственно, можно сказать, со знаком минус называемые с недавнего времени антиутопиями - опять же от Свифтовской "Лилипутии" до "Мы" Замятина, "1984" Оруэлла, и завуалированно - в некоторых вещах Стругацкий и "Часе быка" того же Ефремова..

Перенос фантастического действия в неведомую державу мог быть нейтральным идеологически - дабы не опираться на действительность родины автора, в своё время с элементами познавательными, как у Жюля Верна; но в советское время по мнению идеологических вождей такой поворот мог послужить и разоблачению "гнилого капитализма", и литературные конъюнктурщики начали осваивать эту литературную целину, глубиной вспашки не требующую. Незамысловатый сюжет и штампованный набор кошмаров империалистического существования. Нетрудно представить в то время, скажем, такое. Некто, считающийся фантастом, пишет заявку на роман примерно со следующим содержанием..

Напуганные ростом протестов трудящихся, пролетариев противкапиталистического гнёта, акулы бизнеса находят способ расслабить эти "гроздья гнева" по Стейнбеку - засекреченным изобретением психотропного воздействия на характер сновидений - по-фрейдистски представляющих вожделенные желания каждого. Попутно в таком романе высвечиваются разные негативные стороны царства "золотого тельца", и - осознание передовыми, прогрессивными пролетариями и прозревшими учёными пагубности таких мероприятий - вообще и в частности....

Представив себе подобное произведение, не мог удержаться от стихотворной пародии - "Однажды этого не было".

КАКТУСЫ В ОКНЕ

Полуночные прогулки в спящем городе, по мнению Теодора, благотворно сказываются на работе. Глубокой ночью? приходя домой, вернее, туда, где он жил определенные часы, Теодор приступал к разнообразным действиям. Записывал случайные мысли, набрасывал яркие строчки, раскладывал головоломные пасьянсы, крутился по эфирным волнам в поисках своих мелодий, варил кофе, прихлебывал, между делом, нескончаемую вишневую, листал все те же ветхие "Основания философии", неожиданно удивляясь, и так до состояния полусонного безумия. Одним словом, замечательно работал. Ни капельки тут иронии, иначе - что вообще кроется за словами "умственный труд"? Неужто сведение балансов или подборка цитат? Точнее - неужто только дела такого рода?

Ладно, не будем спорить: то, что случилось, включает в себя помимо фактов и неизбежный домысел, и рассуждения, и сентенции, пусть не всегда справедливые для всех здравомыслящих. Итак, 8 июля около трех ночи, когда Теодор бережно нес в дом свежие раздумия, на тротуаре он наткнулся на неподвижно лежащего. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что человека здесь уже нет: небольшая дырочка в груди превратила его в то, чему надлежит покоиться на кладбище. Плащ покойника - в грузных дождевых каплях, снесенных с дерева и крыши ветром, но костюм сух. На еще не закостеневшем пальце правой руки светлое кольцо с мелким синим камешком. Видно, смерть застигла этого холеного седоватого красавчика мигом - за минутку до гибели он, возможно, улыбался уходящим облакам или чистым звездам. И кто в мире знает, за что и как его уложили на месте?..

Впрочем, - что Теодору до этой истории? - полумашинально набрав в ближайшем автомате номер известного учреждения, вроде поскорее сплавляя кому-то убитого; последний никак не вписывался в нынешний напряженный строй души Теодора. Лаконично обозначено местонахождение трупа: Прорезная улица, под окном с кактусами. К чему номер дома и прочие координаты? - тот, кто хоть однажды здесь побывал, не мог не знать, не запомнить такого окна.

Просторный подоконник до предела отдан разнозеленым чудесам: стройным мясистым колоннам с прирожденным орнаментом, острыми шипами; четким иглистым шарам и шарикам при них; плотным бесформенным лепешкам, по ходу времени как попало прикрепленными друг к другу... Даже регулярно бывающие здесь, каждый раз открывали для себя что-то незамеченное ранее, необычайное в хаотическом собрании, обращенном в коллекцию, в коллекции, ставшей произведением искусства. Чье оно? откуда? отчего? - прохожим всегда недосуг, никому в голову не придет узнавать, расспрашивать - нешто здесь могла быть загадка или сенсация?..

Теодор рассеянно брел домой. В свое время кто-то из его приятелей заметил, а другие поверили и повторяли, что у Теодора походка джентльмена, - в самом деле, кажется, джентльмены никогда и никуда не торопятся. Потому не удивительно, что машина с блюстителями законности тормознула рядом с Теодором в ту минуту, когда он поворачивал в свой подъезд.

- Вы нас известили? - обратился к нему некто в гражданском, но со впечатляющими усиками, по виду которого можно было заключить, что сейчас в мире нет более важного события, чем убийство на Прорезной.

- Да. - Теодор закурил. - На большее, уважаемые, я, кажется, не способен.

Некто живо взял Теодора под локоть, словно для закрепления знакомства:

- А, может быть, и способны. Или вас ждут дела?

- Да, дела! - отрубил Теодор, но тут же понял, что лучше было промолчать. "Ну какие у тебя, голубчик, теперь дела?" - комментировали легкие полицейские усмешки.

- "Гражданская совесть не позволит вам уклониться от обязанностей понятого", - убежденно проговорил некто, продолжая энергично поддерживать вялого Теодора под локоток. - Пойдем, нам нужно поточнее установить: когда, где стреляли...

- Да? - задумался Теодор, шагая за должностными лицами. - Стреляли? Возможно, пройди я полчаса назад, хлопнули бы меня. Или ждали именно того красивого? Почему? Зачем? А как можно что-либо выяснить?

Дальнейшее развернулось перед Теодором заурядно-грубо: они напористо, почти бесцеремонно врывались в квартиры, спрашивая, похоже, допрашивая недоверчивых граждан. Те, как сговорившись, утверждали, что в полночь мирно дремали, никаких выстрелов не слыхали. И в час, и в два... Наверно, Теодор был растерян: ненароком он опрокинулся в иной мир - подозрительные старики, орущие грудные, утомленные влюбленные. Так вдруг, среди ночи. Ему тревожно захотелось теперь удержаться в этом непривычном темном мире, пытаясь представить до мелочей быт неведомых соседей по жизни.

Самое же необычное во всей этой кутерьме логическими ходами стражей закона было почему-то отодвинуто напоследок: комната с тем окном, на котором красовались кактусы. И по ту сторону стены некий человек пересекает рубеж смерти, с каждой секундой все более отдаляясь от того рубежа.

Через мгновенье после звонка дверь отворилась сама, но за дверью никого не оказалось. Пропустив всех поздних гостей, дверь мягко закрылась.

- Проходите, пожалуйста! - низкий женский голос из комнаты. Одинокая хозяйка в мягком платье-халате полулежала в кресле, которое ловко, без скрипа развернулось навстречу вошедшим. Тот, что в штатском, как-то безразлично, тихо:

- Что вы можете сказать... (помолчал) по поводу убийства (снова пауза) у вас под окном?

- Ничего. - Она поочередно оглядела стоящих у нее в доме, прикрыла веки.

- Совершенно?

Она, не открывая глаз, молчала.

- Жаль, - не выдержал, наконец, начальник. - Никто реально не помогает. Мало, что ли, у нас теперь друзей...

Женщина усмехнулась.

- Ну, а где ваши друзья? - она подчеркнула "ваши". - Лет пятнадцать назад... Не вспомните? Я помогу вам...

В комнате внезапно погас свет.

- Это я. Так легче, - проговорила хозяйка.

Теодору и впрямь почудилось, что легче - не вспоминать, не только вспоминать, а вообще легче понимать все вокруг. Оборвалась лента цветной картины, и стали ощущаться люди рядом, и оттенки ночной тишины, и на фоне застывшей улицы потаенно дышащие кактусы в окне

- Были вы, кажется, неразлучны с высоким широкоплечим говоруном, ему всегда хотелось повеселиться... Знаете, о ком я? Кутила, поклонник жгучих брюнеток. Затем он куда-то скрылся...

- Нет, он никуда не скрывался.

- Возможно, тут я ошибаюсь...

- Да. Просто его как-то перехватил супруг одной из самых жгучих брюнеток. И - все.

- Значит, так... - Женщина в кресле притихла; присутствующие, стараясь разглядеть ее во тьме, напряженно ждали, не смели даже закурить. И Теодор воспринял, как воспринимаешь всплеск прерванного плача:

- А маленький, беленький, чуть косоглазый?.. Вы бегали с ним на концерты, он и сам, вроде бы, поигрывал на гитаре. Потом - милая толстушка-женушка, близнятки - мальчик и девочка. Мальчик вскоре скончался. А друг ваш впоследствии стал путешествовать: Милан, Варшава, Осло, Копенгаген, Вена. Не так ли?

- Да, гастролер поневоле, - перебил Главный и включил яркий фонарик. - Но хватит лирики. Хотя иногда нелишне хорошенько порыться в памяти. Сопоставить кое-что... Ладно, извините за беспокойство. Надеюсь, больше не станем вас тревожить, Ванда.

Она резко повернулась, вглядываясь в того, кто назвал ее имя; тот наспех покидал ее дом.

Теодор вышел последним. Не каждая, а, может, почти каждая душа трепещет, приближаясь к тайне. Но для того, чтобы почуять близость тайны, ощутить ее запах, вкус, зов, нужно родиться с изумленными глазами, научиться подслушивать едва различимые голоса, ожесточенно узнавать все, причастное тайне. Ожесточенно или неутомимо?..

В ясный солнечный полдень на будничной улице прошлые ночные тревоги разошлись, рассеялись, и Теодору спросонья явственно представился минувший сон, навеянный, вероятно, ночным окном с кактусами. Он побежал к этому окну; солнце раскатилось по зеленой кожице вытянутых и шаровидных стеблей, заставляя колючки светиться насквозь, как поднятые детские ручонки. Они, кактусы, сердито держали стражу на подоконнике, но быстрое солнце прорвалось в комнату, и Теодор заметил, как оно бросилось в глубь, озаряя глаза неподвижной женщины в кресле.

Значит - было, есть, будет! Звонок, дверь сама нараспашку; она.

- Добрый день... Я слышал вчера ваше имя. И отчего-то склонен думать, что вам известно кое-что, скажем, о вчерашнем убийстве. Впрочем, это ваше дело... Да, надеюсь, вы не сомневаетесь, что я был у вас случайно и далек от полицейского ведомства...

- Не сомневаюсь. Знаю, что вы - человек свободный, обожающий ночные одинокие прогулки. Да? Видите, как много мы знаем друг о друге...

Ванда рывком повернула кресло (оно легко скользнуло на роликах по блестящему паркету), ловко сервировала маленький столик:

- Пожалуйста, кофе... Вы торопитесь?.. - Она вдруг тревожно поглядела на гостя. - Нет? Слава Богу. Как хорошо, а то зачем-то бегут, бегут... Нет, какое счастье! Теперь безмолвие мне невмоготу, поймите. Но откуда вы чувствовали, милый, что ко мне необходимо зайти?

Теодор восторженно вслушивался в этот странный монолог. Недаром он ловил себя на том, что последнее время жаждал понасладиться чьим-то безудержным хохотом или отчаянными рыданьями - прамузыкой.

- Говорите, Ванда! - не устало-снисходительно, не безразлично-требовательно, а как любимой впервые: - говорите...

- Повторяю, - душу женщины не слушалось ее расплывавшееся, оцепеневшее, помертвевшее тело, но зато какими послушными казались пальцы и особенно глаза. - Повторяю, Теодор: тому, кто лишен возможности и желания действовать, но при этом сумел не впасть в отчаянье, несбыточные надежды или мистику, тому жизнь его видится глубоко, осмысленно, интересно. Я уверена: если каждый просто так, пренебрегши всеми важнейшими для себя делами, позволит заточить себя хоть на месяц в одинокую келью, то, проиграв совсем немного во времени, выиграет в мудрости...

Я отвлекаюсь от вашего вопроса. Вам не скучно пока, нет? Вам - не должно быть... Конечно, я помню убитого. Собственно, не удивительно: если б убийство произошло не под моими окнами, а на Цейлоне, или в Берлине, или в Киеве, если б жертвой пали старик или девушка, тоже очень возможно, что я вправе была бы сказать: я помню убитого. Вы сейчас подумали: ненормальная. Или - от такого существования пускается в подобные дикие аллегории... В том-то и штука, что все объяснимо, и просто, относительно просто. Я могла бы выложить, как говорится, в двух словах, но было бы это интересней для вас и для меня?

Ванда грустно отделила " и для меня", но и без того разве Теодору приспичило сию минутку узнать самое главное - да и главное ли оно? Ванда немного откинулась в кресле, убрала лишний свет.

...Я должна вам рассказать с начала, со школьных лет, которые так обязательны и так незанимательны даже в биографиях великих. Однажды к нам в класс пришел мужчина лет сорока, лысый - тогда он показался нам весьма пожилым. Учительница уступила ему свое место, он бегло пробежал список, пытливо взглянув на каждого ученика, и уже помнил всех. Отыскав кого-либо глазами, он называл фамилию и просил ответить на вопрос. Странные это были вопросы, странные своей разнотой: о планетах, о логарифмах, о Боге, о насекомых, о привязанностях, пирамидах, чувстве долга, песнях. Постепенно он сконцентрировался на трех-четырех учащихся; других, как они не высовывались и не подсказывали нарочито явственно, начисто игнорировал. Наконец, он мило попрощался с классом и как в воду канул.

Через год, когда я выходила из кино (подростком я обожала ходить без подружек на детективные фильмы - так лучше переживать) ко мне подошел гражданин и спросил: "Ты узнаешь меня?". Я посмотрела - это был тот, что приходил к нам в класс. Пригляделась - да, он, только нос слегка распух - от болезни какой, что ли. И глаза повыцветали как будто, и улыбка исказилась, теперь она была чуточку скривленной. "Узнаешь, Ванда?" Я еще раз оглядела его, мимолетно пожалела - вот, мол, как злая судьба изменяет и черты лица, и даже цвет лысины. И ответила, выпалила безо всякой задней мысли, бесхитростно:

- Вы похожи на того, кто год назад у нас в классе задавал вопросы.

Он возмутился: "Что значит - похож? Это же я сам и есть!" - и заулыбался еще шире, и брови его подскочили. Я насупилась и буркнула вовсе по-дурацки: "Нет, это не вы..."

"Браво! - завопил тот, - великолепно! Пошли, умничка! Пошли, не раздумывай, тебя никто не обидит. Зато из тебя сделают необыкновенного человека!"

Верно, меня никто не обижал, из меня сделали необыкновенного человека, только не совсем учли, что основа души моей - из неподходящего, негибкого, неподатливого материала. Впрочем, это в последнюю очередь.

Я пошла за тем гражданином, я никого и ничего не боялась, да и впоследствии также - кроме себя самой. На окраине города, в обыкновенном доме, который отличается от других тем, что в нем живут, верней, живут только своей постоянной работой (а это ощущается обычно по казенному уюту и еще чему-то неуловимому), в этом доме состоялся первый в моей жизни серьезный разговор. Приведший меня подвел к вращающемуся креслу - похожему на нынешнее, к которому намертво прикована. В кресле спиной ко мне сидел кто-то. Когда он резко обернулся, я сразу сказала: " Вот вы-то и были тогда у нас в школе". Нет, не испугалась, не оробела, наоборот, обрадовалась, что не обозналась в двойнике - тот живо разгримировывался. Нет, без хвастовства - вряд ли кому-либо удалось сыграть такую роль безукоризненно - для меня. Петряс (так звали настоящего) воспринял мою реакцию в этих эпизодах как многообещающий аванс.

- "Ну-ка, расскажи, Ванда, о себе" - попросил он. У пятнадцатилетней воспитанницы детского приюта несложная биография. И я по-детски стала тогда рассказывать о себе: с кем дружу, кого уважаю, что читала. Он очень внимательно слушал, но вскоре я почувствовала, что Петрясу известна не только моя анкетная биография, но и это, и многое сверх того, невинное, но пугливо скрываемое от всех близких. Потом он спросил, кем бы я хотела быть. - "Летчицей!" - Подходяще. Но - всего лишь? Ведь ты, именно ты могла бы куда заметнее сверкать на небе человечества. Ты можешь стать первой и, возможно, единственной.

Ах, какое девичье сердце не дрогнет от подобного предложения: стать в первых рядах избранниц. Иному горделивому юноше сама мысль о том, что ему предлагают вступить на стезю, отличную от вольного ученичества, может показаться унизительной; даже амплуа апостола в дерзких грезах представляется второстепенным. Но женщина - так уже сложилось исстари - больше уповает на супруга, судьбу, случай, что вознесут ее над окружающим...

Сбылось (не знаю, правда, насколько искренне говорил Петряс о "единственной"): но я оказалась первым и последним его великим твореньем. Втайне от всего мира меня начали обучать необычному ремеслу. Я должна была запоминать людей. Да, запоминать людей. Теодор, вы наблюдали когда-нибудь - как дрессируют собак? Иногда они ворчат, злятся, но в общем, похоже, это им по нраву. Думаю, в дальнейшем, когда интеллект наших меньших братьев соответственно возрастет, естественная тяга живого организма к обучению превратит последнее из насильственного исключительно в желанное.

А не дай Бог кому-либо, пусть из четвероногих пережить то, что выпало первоначально на мою долю. Если бы меня принуждали только работать хоть шестнадцать часов в сутки! Инъекции каких-то стимуляторов, после которых трудно было дышать, начисто пропадал аппетит, щемило сердце. Так называемые "профилактические" процедуры, когда со всех сторон вгрызаются в мозг, и никакой наркоз невозможен, и защиты нет, и представляешь, что сознание потихоньку свинчивается. А затем - упаси боже - принимать любые успокоительные, даже ванну, даже просто прилечь, когда не положено. И вдобавок систематические тренировки: пройтись по улице два квартала, не пропустить ни одного проходящего, через сутки десятки, сотни фото каких-то неизвестных: кто из них вчера проходил? Нет, нет, нет, нет, нет! Этот, кажется... Никаких "кажется"! Снова. Нет, нет, нет, нет, нет...

Я была безропотна, но мне повезло. Первые успехи пришли чуть раньше, чем я в душе едва-едва не дошла до того, чтобы возненавидеть свое ремесло. В один прекрасный день я стала удивлять учителей своей закрытой школы и удивляться сама. Петряс не мог порой удержаться от искушения продемонстрировать меня как феномен тем немногим вполне доверенным лицам, что нас окружали. Кстати, позже к ним, очевидно, примкнул тот нынешний начальник, в компании которого вы очутились здесь давеча. Я самонадеянно полагала, что нахожусь глубоко на дне Леты, ан нет. Он и сообразил, кто я, и припомнил имя. И не зря решил, что дальнейшее расследование бессмысленно...

Первое мое ответственное задание показалось скрытой насмешкой: посетить воскресный рынок. Что ж, как бы то ни было, буду максимально добросовестной. В толчее, суматохе, разноголосице я ходила по рядам, примечая людей и обстоятельства, людей и обстоятельства. Только это. Тогда про себя я изумленно отметила, что меня очень слабо интересуют тряпки, - а ведь какая девушка, даже удрученная чем-то, не захватится восхитительными туфельками, роскошными мехами, экстравагантными шляпками, экзотическими материями? И еще: в детстве у меня всегда сжималось сердце, когда я разглядывала (между прочим, запоминая надолго предметы) потрепанные донельзя, трижды отслужившие свой срок вещицы и хозяев их, робко высматривающих возможных покупателей и на радостях уступающих за бесценок. Но на этот раз - лица. Лица и обстоятельства вдобавок.

Меня раздражали, например, вуальки, надвинутые на брови платочки, темные очки, все, скрывающее лик. Из всевозможных предметов, пестрящих кругом, меня притягивали открытки, портреты артистов или невесть как очутившийся здесь старый семейный альбом - просмотрела с начала до конца. Я пробыла на вещевом рынке с утра до вечера, и, вернувшись домой (не сюда - меня тогда поселили в маленькой квартирке возле Зеленых прудов), завалилась в постель и проспала четырнадцать часов подряд.

Зато через две недели выявились первые реальные плоды моего воскресного экскурса. Меня посадили за жалюзи в кабинете следователя. Поочередно вводили жуликов, воришек, торговцев контрабандой или просто подозрительных. Следователь приготовил трюк - после нескольких незначительных вопросов, небрежно заявлял каждому: "Голубчик, наука и техника нынче достигли невероятных высот. Вот и мы научились, между прочим, читать мысли, которые все равно приходят тебе в голову. Так что лучше признавайся - в чем грешен? Не веришь нам, я уже прочел, что совсем не веришь в такую возможность, хотя слегка трусишь. Ладно, для начала выясним: чем, голубчик, занимался в первое июньское воскресенье на рынке?..

После ответа допрашиваемого, я, как невидимая пифия, бесстрастно объявляла: "С усатым дружком держали на руках три меховые шубки". Или: "В тот день на толкучке отсутствовал". Или: "Переговаривался с подходящими мужчинами шепотком. Очевидно, запрещенный товар". Лица и обстоятельства. Я вошла в роль, я видела, какой эффект, и поневоле увлекалась. Мне в голову не приходило, что я так старательно играю пошлую роль в скверной мелодраме мелко-уголовного характера. Нет, отчасти я чувствовала это, но, видимо, полагала, что от смешного до великого тоже один шаг. Может быть и так, только нужно точно знать, где кончается скверно-смешное и где начинается истинно-великое...

Итак, я поднялась на первую ступень, овладев ремеслом. И, уверившись в моей старательности и квалификации, меня задумали приспособить для более ответственных дел. Старательность и квалификация - небольшая сноска. Да, я получила профессию, занимательную профессию. И мне очень хотелось играть в настоящей постановке. Безработный актер, музыкант, да и вы, Теодор, должны понять: даже бездарность становится на цыпочки, лезет из кожи вон, прыгает чуть не выше своего потолка, чувствуя возникающую аудиторию. Старательность и квалификация - это необходимо, но не всегда достаточно...

Словом, я стала служить той части системы, которая именуется контрразведкой, впрочем, где как. Согласитесь, в этой области не мешает, чтобы постоянно действовал инструмент или, если угодно, посолидней, комплекс, подобный мне - комплекс особой зрительной памяти. Трудно предположить, когда кибернетики - или кто там этим занимается? - сумеют создать неживой комплекс такой эффективности и надежности. Надежности в техническом смысле.

В период расцвета я запоминала трех человек в секунду. Кончилась информация - тут же опускаю веки - привычка осталась доныне. Трех человек запоминала и даже больше. Помню однажды - чаша крупнейшего в мире стадиона. Я с биноклем (поле зрения ограничено не кругом, а прямоугольником - так мне удобнее) прохожусь по рядам. За два с небольшим часа охватила всех. Кроме разве игроков на поле - непозволительная роскошь тратить на них драгоценные секунды. Я брала людей группами, а потом сами собой они размещались, впечатывались в моей памяти.

Да, с точки зрения обывателя, у меня было райское житье. Гуляй по белу свету, глазей на всех подряд, запоминай - это ж у тебя запросто, и живи в свое удовольствие. Банально: разве в этом счастье? Как известно, пассивная одаренность сама по себе ничего не стоит. Более того, молчащему певцу, или потенциальному математику высокого класса, застрявшему в инженерах, зарытый в душе талант лишь в тягость, лишь подспудно омрачает жизнь. Я жаждала проявить, показать себя по-настоящему - нет ничего страшней затянувшихся тренировок. Да и государственным шефам, как правило, чужда филантропия в любых формах - от каждого затраченного рубля они ждут рано или поздно двойной, тройной отдачи. Итак, я получила первое более или менее серьезное задание.

В городе жили-были трое людей, очень разных, как будто бы никак не связанных друг с другом. Первый - гражданин средних лет. Я его, может не до конца справедливо, определила разговорной формулой: "на все способен". То есть, продать, отречься, мучать, пытать близких, родных, хладнокровно, вопреки утверждениям романистов, даже не утруждая себя самооправданием. Тип этот трудился где-то на фабричке, биография его была почти чиста, но иным я его себе не представляла. Кстати, и умная, и чуткая женщина, если такой субъект внешне относительно привлекателен, обычно не придает особого значения тому, что "на все способен", хотя интуитивно догадывается, и прозревает лишь будучи грубо отвергнутой. Вы еще не заподозрили меня в женофобстве, Теодор?

Тогда перейду ко второй грани трехликой пирамиды, с которой я столкнулась. Так сказать, второе действующее лицо - девушка моих лет. Хорошенькая провинциалочка, преимущество ее перед столичными сверстницами в том, что она все время напористо завоевывала город, который им казался принадлежащим по праву. Не уступая многим в расчетливости, она играла рискованно, и ее риск шел не от пресыщения или оригинальничания, а от главной задачи: покорить этот город, заставить платить дань признанной принцессе. К слову, обычно таковые добираются до какой-то ступеньки, на большее азарта не достает, и переключаются на частное благоустройство.

Третьим был хлопотун районного масштаба. Вечно делал какие-то пометки в записной книжке, знакомился с кем попало, сводил людей в разношерстные хаотичные компании, таинственно на что-то намекал, внезапно исчезал и появлялся.

И эти трое, как подозревалось, служили иностранной разведке. Но, опять же, между собой связаны не были. Вообще не знакомы. Однако их информация передавалась по одному каналу. Через кого-то четвертого. Через кого? Моя формальная задача и состояла в том, чтобы найти этого четвертого. В ту пору я представлялась беспечной, наивной, импульсивной девчонкой, и мне нетрудно было затесаться в любое сборище, прорваться, между прочим, в учрежденье, на завод, забежать в кафе, забрести как бы случайно в чужой дом. И то, что поначалу казалось мне ужасно странным - то, что люди не запоминают меня сходу, как я их, потом стало привычным. Настолько, что я стала запросто, нагловато разгуливать в своей шапке-невидимке, избегая, впрочем, того, чтобы ненужно примелькаться. Так что установить в течение какого-то периода то лицо, ту вершину пирамиды, грани которой едва соприкасаются, было, как говорится, делом техники.

Ах, какой это был великолепный детектив все же: с многочасовой слежкой из наблюдательных пунктов, маскировкой, гримом, гонками на машинах, анализом следов, комическими совпадениями и обыденной грязью. Порой захватывающие страницы - Агата Кристи замерла бы от восторга, приснись ей подобное. Но мне от таких загадочных историй скучно.

В раннем детстве, когда воспитательница рассказывала нам о Красной Шапочке, мы после каждой паузы спрашивали: ну, а что дальше? Волк погнался за ней?.. Поверьте, распутывать логически, психологически и взрослые истории о Красных шапочках - муторно; быть может, я уже смотрю свысока на эти хитроумные арифметические задачки, когда столь неисследованы и манящи целые области высшей математики.

И в тот, первый мой выход в серьезное дело меня почему-то сразу заинтересовало другое. Не формальное определение вершины пирамиды - но ее основание. На каком основании зиждется эта пирамида? Что в самом деле объединяет эту троицу? Однако я была слишком дисциплинирована, и, по крайней мере, внешне не привыкла лезть в дела, выходящие за пределы моей игры. Я уже готова была спокойно доложить, что человека, связанного с теми троими, можно время от времени обнаружить в кафе "Парус", но дернул меня черт еще раз самой убедиться в этом.

Господи - чем я рискую - холодно подсела к столику. Он просматривал газету и, кажется, не испытывал ни малейшего желания со мной общаться. Я смотрела на него - как в редкие минуты полного досуга - просто так. Фанатичная по отношению к работе, я ведь постоянно была на посту. Мне запрещалось смотреть кино, телевизор, за исключением особых случаев. Книги - в большинстве только из детства. Как-то мне приснилась госпожа Бовари, клянусь, я ни разу в жизни не видела такого лица наяву. И лишь еще раз во сне я могу встретиться с госпожой Бовари...

Вглядываясь в этого нового человека я была, как ни странно, капельку разочарована. Мне казалось, что уж он должен быть из того взрослого, серьезного, жутковатого мира, в который мне с детства мечталось заглянуть. А это был весьма заурядный, можно сказать, привлекательный юноша. Зная моих шефов, я понимала, что шутить они не любят и не развлекаются зря. И, тем не менее, не ошибка ли? А вдруг - нелепая мысль - я случайно засекла его со всеми теми троими, Сивиллой пробормочу это, легко ли будет ему, если он невиновен, доказывать свою непричастность? Нет, он, разумеется, не совсем в стороне, в чем-то виновен. Почему виновен? В чем?..

Не уверена, Теодор, что тогда думала именно так, но что-то близкое. И - сорвалась, не удержалась, улыбнулась ему. Он - мне. Мы еще ни словечка не сказали друг другу, но хорошо, хорошо, что он улыбнулся, поверив, наверно, что просто понравился мне, что без него ни к чему моя улыбка...

- Становлюсь завсегдатаем "Паруса", - он словно продолжал мысли вслух, - а вы?

- Тоже привыкаю...

- Меня зовут Милв, - объявил он вслед за этим. - А вас, очевидно, Лидия.

- Нет. - Я на секунду будто смутилась, а, может, на самом деле смутилась. - Не Лидия, Марина.

Он легонько сжал запястье, блеснул синеватый камешек кольца:

- Слабо загораете. И вообще - скучная слишком - не годится. Надо в кино сходить?

- Нет, я не люблю кино.

- Из принципа? - он подмигнул - ломака, мол. - Ну, а, предположим, цирк?

- Цирк? наверно, можно...

До этого дня я была в цирке, когда мне было года четыре. Мы уселись с Милвом, началось представление. Вдруг он толкнул меня локтем в бок: - Ты чего все глазеешь на публику? Акробаты-то как работают!

Я вздрогнула: впервые мне надо было стать особенно осторожной. К дьяволу лица! Я отлично отработала урок, неведомая пташка почти у меня в руках - неужто я не заслужила право на веселый, озорной, свой вечер? Могу делать, что мне вздумается...

Милв слегка прижался ко мне, а, может, я к нему в момент, когда гимнаст едва не сорвался с трапеции. Звонко лаяли мохнатые собачонки, небрежно подпрыгивала обезьянка на спине могучего дога, бегущего по кругу. Вывели на арену ослика. - Каков? - шепнул мне мой спутник. И, чувствуя необходимость так же доверительно ответить соседу, я сказала тихонько:

- А я этого ослика знаю, он проходил в позапрошлом году в Варшаве по Маршалковской.

- Этот самый осел! - Милв схватил меня за руку. - Да ты, Маринка, и юмористка вдобавок. Вот прелесть!..

После цирка мы прошлись по городу, болтая о пустяках. Он проводил меня до дому (до парадного на другой, дальней улице, откуда полчаса спустя я потихоньку пробралась к дому). Неожиданно чмокнул меня на прощанье, договорились о свиданье в субботу. Все. Оставалось лишь заявить о блестяще завершенной операции. Но я не торопилась. Влюбилась? Нет, на второй или третий день отошло даже легкое опьянение непривычным. Я была, пожалуй, слишком увлечена своей постоянной игрой. В этом я уже сравнялась с теми великими, которым удается увидать мир таким, с такой стороны, как никому на свете. И они одернуть полог: смотрите, люди - вот чем я любовался первым!

Но беда в том, что и этим великим порой чрезвычайно хочется оглядеть всю панораму, всю необъятность, и кажется, что достаточно силы открыть весь занавес. И устремляются физики в философы, поэты в режиссеры, журналисты в политики, художники в моралисты. И, как показывает опыт, в большинстве случаев, напрасно. Так и я, грешная. Не то, чтобы я решила взять на себя функции своих коллег. Нет, я пожелала для себя уяснить - как виновен этот, простите, парень? Да, даже скорее, - не в чем, а - как?

Поняла я, поняла то, что никто не объяснил бы мне словами, поняла на всю жизнь, но какою ценой...

Теперь я догадываюсь, что повлекло нас друг к другу в ту пору: одиночество. Профессиональное одиночество. Вообще-то последующая судьба моя показала, что я относительно неплохо переношу одиночество. Хотя сегодня, вы, Теодор, могли бы сделать иные выводы. Нашло... И тогда, вероятно, нашло... К старости значительная часть мира оказывается внутри нас, и потому оно легче. Милв, как и я, был молод, замкнут, и ему не хватало - не подруги - друга. Не могла я быть ему другом; знаете, я замечала не раз: он и она только потому не враги, что это он и она. Да и то сказать - как быстро становятся врагами...

Мы бывали с ним вместе немного, совсем немного - да, по роду нашей деятельности мы не могли позволить себе эту роскошь, даже располагай мы обширным досугом. И без того мои шефы нередко с пристрастием расспрашивали меня о моих делах и о моем распорядке дня. От них не очень-то утаишься, я подозревала, что они начали догадываться о моих встречах с Милвом. Нужно было на что-то решаться. Тем более, я стала ловить себя на том, что в его присутствии не всегда могу вызывать в памяти другие лица, допустим, из прошедших за день.

Милв был как будто бы благодарен мне за то, что не выспрашивала его ни о чем, не лезла в душу, позволяла обращать все нежеланное в несерьезное, иронизировать над чем угодно. Искренне он увлекался лишь тогда, когда повествовал о замечательно обставленной своей жизни - в будущем. О прошлом почти не проговаривался. Ко многому относился с хитрым недоверием; в Бога, безусловно, не верил. Но бывал своеобразно суеверен: любил число 17, никогда не переводил стрелки своих часов, когда они спешили. Если у него бывало тревожно на душе, перед рискованным делом непременно отправлялся прогуляться на тихую, пустынную Прорезную. Он говорил, что при этом ему вспоминается дальнее светлое прошлое, и фортуна становится к нему благосклонней.

Сентенции его бывали не шибко оригинальными. Подумай, - говаривал Милв, - какие растения выживают в извечной борьбе, какие виды удерживаются на земле. Во-первых, настоящие деревья, выросшие, укрепившиеся - их не сорвешь походя, не затопчешь. Во-вторых, сеющие повсюду множество семян, тысяча погибнет, а одно да выживет. В-третьих, колючие - попробуй сунься. В-четвертых, красивые, но ядовитые - их тоже приучились остерегаться...

Такие аллегории, несмотря на их надуманность, удивительно приживаются в душах людей, кредо которых и выкристаллизовывается в тривиальной циничной фразе, вроде " Бери от жизни все, что можешь". Но Милв - он, должно быть, прикидывался простачком, хватом мелкого масштаба? При том важном, существенном, вплоть до судеб народов, что он делал, чему он содействовал, нельзя же было держаться философии жадного недоросля! Так я полагала.

Однажды, думая о нем в его присутствии (а прежде мои размышления неизменно сопровождались картинами городов, где я бывала, улиц и, в первую голову, людей - толп и отдельных), я обнаружила, что совсем бегло видела его в одном окошке, в Берлине. Года полтора назад. Это меня в тот момент поразило. И я сказала ему об этом, как бы между прочим, но с возможной деталировкой. Он затих, потом весело вскричал:

- Значит, Маринка, ты запоминаешь не только ослов!..

Слишком весело, слишком беспечно, бесшабашно он это закричал. И слишком долгой была пауза после этого. И опять же - слишком бравурно:

- За такой талант надо выпить чего-нибудь покрепче!

- Милв, хороший, признайся мне в одном лишь: ты любишь свою игру?..

- Игру? - он не ответил "люблю" или "ненавижу", он не стал отрицать, но он, обычно такой несерьезный, никак не мог на сей раз постичь - почему - "игру". Спросил: "Что ты за меня получишь?". Он не трогался с места, но соображал, все соображал, и мне сделалось жутковато. Я как можно спокойней объяснила ему, что если он посмеет причинить мне сейчас какой-либо вред, ему придется худо. Он поверил (самое забавное, что к тому моменту, мы-таки были на прицеле, и то, что он интуитивно предложил, являлось для него действительным спасеньем).

- Значит, Маринка, мы должны спокойно выйти вместе, а там я постараюсь уйти. Встретимся утром во вторник в "Парусе".

Я кивнула, радуясь, что он так легко попался на удочку моего шантажика и сожалея, что все это вдруг оборвется, может быть.

Назавтра произошло более, чем серьезное объяснение с шефом. Почему я не выполнила свою задачу точно? Чего добивалась? Мне впервые за все время было горько отчего-то "инструментик забарахлил", - переводила я ворчанье шефа. А что, собственно, произошло? Подождите до вторника, - предложила я начальству.

- Вторника? - шеф покачал головой. - Как бы не так. Он исчез, полагаем, из города.

Вот чудак, - подумала я. - И впрямь спугнула.

- Ничего страшного, - втолковываю шефу. - Встречусь еще с ним не раз, никуда не денется. Мир тесен. Кстати, откуда вам известно, что он исчез? Значит, следили? Мне не доверяли?

- Не без основания, как видите. Да, исчез. Прошлой ночью. Мы пытались задержать. Нам помогали жители...

- И так слабо помогали, что вы все не смогли схватить одного?

- Да, мы сразу сделали ошибку. Не стреляли. А он не стеснялся.

- И почти всех перебил?..

Шеф никогда не только не выходил из себя, но даже не повышал голоса, даже не менял интонации. Он бывал сдержан как часы без боя. И тут спокойно бросил:

- Зачем? Хватит одного.

- Кого же?

- Мальчишку. Не помню фамилии. А рубашка запомнилась - зеленая. Убил, наповал. Вот, Ванда, как мы с вами промахнулись...

Ага, "мы с вами". Что и следовало доказать. Логическая цепочка. Первое звено: я вышла из-под полного контроля. Второе - прошляпила. В результате якобы убийство - я знала, что шеф не всегда правдив; он полагает, что умный сам доберется до истины, а глупому лучше ее не ведать. Но что следует из сказанного? Что я обязана искупить вину, и начать работать по-настоящему, безошибочно, безостановочно, бессмысленно...

Как я работала после этого? - По-сумасшедшему. Я не раз слыхала: люди бросаются в работу при отчаянии да от великой скорби почему? Не обостряется ли у них чувство проходящего времени? И усилием души, на мгновенье оторвавшись от нынешнего, определяешь истинную цену себе, жизни, содеянному тобой в труде. И начинаешь верить или, наоборот, не верить в необходимость твоей работы или, по крайности, игры...

Повторяю: работала я по-сумасшедшему, это не метафора. Мозг доходит до того, что пляшешь на грани безумия. Вижу, вам это очень знакомо. Но, главное, я достигла второй ступени мастерства после ремесла. Мастерство - это умение выбрать свое - свой материал, свои формы. Мне уже не очерчивали локальные задания, не давали подробных инструкций. Я знала общую ситуацию, бродила по знакомому лесу и по приметам, по запахам определяла нужную тропинку. О, если б это был всамделишний лес!..

Дальше я устремлялась на поиски. Часами плыл для меня вечерний Бродвей, я брала сочетания лиц, силуэты в машинах, отраженья в окнах, схватывала в память, отмечала, сортировала, бегло радовалась находкам. Я, незаметная, принимала демонстрации, митинги, религиозные шествия, ритуальные церемонии. Меня привлекали фото-архивы. Игорные дома, курорты, пляжи, парады, фигуры, выскакивающие из мглы на политическую арену. Я следила за распределением выпускников специальных колледжей по сферам и зонам, определила круг знакомств засекреченных лиц. Восстанавливала на всякий случай происхождение некоторых персон, останавливающихся в отелях, выискивала господ неопределенной профессии - вроде вас, Теодор; это я в шутку. Каждый занимается своим, и в иных случаях десяток первоклассных художников не заменит одного фотографа. Тем более, кинохроникера - кибернетического, совсем как живого...

После насыщения информацией я запиралась у себя. Я не играла на скрипке, как Шерлок Холмс, к сожалению; но слушала музыку обязательно. Чрезвычайно существенным было подобрать музыку - не знаю даже к чему: моему настроению или данной ситуации, но удачный выбор во многом предрешал успех разгадки, странно - порой Шуман, порой Баховские кантаты, порой Прокофьев, а иногда и напевы Латинской Америки вызывали нужную реакцию памяти. Но и без препаратов (секрет которых я тоже, между прочим, выведала), я не могла бы обойтись.

Начальству я выдавала экстракт из кратких, четких и, по-видимому, весьма ценных сведений. Я в достаточной мере испытала радость мастерства, приносящего успех; положение, авторитет, - заполняющее жизнь; и, если признаться, мои вольные выходы в большой мир удовлетворяли меня меньше, все меньше, чем сосредоточенный анализ под музыку, по спирали, до головокружительных вершин безумия.

Иногда я сама напоминала шефу о своей клятве - вновь засечь

Милва и уже не упускать его. Шеф бросал "ну что ж, надеюсь", но относительно мелкая сошка Милв уже не занимал его - попадались птички покрупнее. И определялись фигуры куда сложнее, той первой пирамидки. Я наблюдала и матерых разведчиков, и отчаянных мотыльков, летящих на огонь, и выбирающих судьбу поприглядней. Хотелось верить, что Милв - мой маленький эталончик мужчины - не их поля ягода, что он - сам по себе, забрел ненароком на чужую землю и теперь не выберется никак. Затаился, подобно зверю - пока не убедится, что опасность полностью миновала - носу не кажет. Но какой он зверь: тигр или хоть рысь, но, не дай бог, шакал!

Несколько раз мне чудилось, что я нападаю на его след, но он как сквозь землю проваливался. Верна поговорка: на ловца и зверь бежит, опять зверь - набежал! Причем не таясь, однажды кто-то догнал меня на улице и взял под руку: он! Милв!

- Марина? А я тебя хотел повидать. Все это время...

- Что же тебе мешало? Боялся?

- А ты бы не боялась на моем месте? Но я, как видишь, рискованный малый. Не впервой. Где тебя искать? Ты ж никогда не приглашала к себе. Я посещал наудачу "Парус"...

- Когда?

Он называл даты, когда меня не могло быть не только в "Парусе", но и в городе. Точные даты - словно нарочно: он заходил, когда меня не было, или, наоборот, меня черт уносил куда-то, когда он заходил.

- Не веришь мне, Маринка, что ли?

- Верю. Правда, Милв, я тоже хотела тебя встретить, ты нужен мне...

- Для чего?

- Просто так. Хочу спросить...

- Давай. Пройдемся, хотя бы по Прорезной...

- Предстоит ответственное дело? Ты смутен?

- Как сказать... Считай, что так... Но в знак дружбы не откажешься пропустить по рюмочке. Которая это наша встреча - ты же все помнишь?..

Мы пили старое, стеклянное вино, он держал меня за руку.

- Милв, ты убивал? Мальчишку?

- Что? - он удивился. - Разве я похож на убийцу?

- А что? Несовместимо с идеалами? Ты проповедовал освобождение .

- Да. Освобождение духа. В этом сущность, Впрочем, Марина, ты почему-то обо мне плохого мнения. А я - молодец. Я - человек, что надо... Выпьем за правильного человека, за освобождение!

Потом он исчез. Я запомнила чей-то крик: "Пьяна! Пьяна!" Провал. Белое-белое - больница. Я не могу пошевельнуться, вымолвить слово. Одеревенела вся. Меня навещает знакомый оттуда, от шефа. Я едва выхрипываю: что? Он понимает, но не сентиментальничает. Кратко, по-деловому объясняет мне, что вследствие отравления сильнейшим ядом, действующим на нервную систему, я парализована. Это надолго. Жизнь, кажется, вне опасности. Следует терпеть. Все, что в силах современной медицины, будет сделано. Я заслужила. Улыбнулся в знак небезнадежности, ушел.

Первая мысль: а мальчишку в зеленой рубашке Милв угробил тоже. Теперь сомневаться не приходится. Одного человека освободил от жизни. И меня - почти, торопился, и потому выбрал оружие хоть надежное, но, как оказалось, не безупречное: жива. Я искала слово, которое бы его охарактеризовало, но все казались мне игрушечными, чуть не ласкательными: убийца, подлец, подонок, гадина, сволочь... Все эти слова предполагают что-то еще - человеческое, но разве...

Редко встречается безнадежный больной, который не надеялся бы выздороветь, я не была исключением. И в отчаянные минуты мысль о прекращении такого существования поначалу часто посещала меня, слава Богу, одно тогда поддерживало во мне огонь духа: чувство мести. Он, Милв считает, что устранил меня и может свободно расхаживать по моей земле, убивая мальчишек. Но я же не совсем мертва. Голова работала ясно, яснее прежнего. И руки двигались, кто знает - не переживу ли я его?

Пусть все считают меня вычеркнутой из списка живущих, я тихо поселилась на Прорезной, в старом доме, на первом этаже, рано или поздно он пройдется по этой улице, а я стану смотреть в окно во все глаза. Авось не прозеваю... Нажать кнопку, и он остановится; он прекратил мою игру, и я остановлю его...

Я принялась терпеливо ждать, но он не проходил. Недели, месяцы, осень, и, как это было томительно! Мне втихомолку доставляли какое-то задание, я пыталась выполнять, но делала наскоро, небрежно, боясь оторваться от окна. И там, мои патроны, видимо, решили, что уже не гожусь, окончательно сошла с круга. Сожалели, ибо повторить эксперимент, воспитать моего преемник пока не удавалось. Я ли такой феномен, или сошлись благоприятнейшие обстоятельства - не знаю. Забыла сказать, что примерно за год до моей катастрофы скончался Петряс - у каждого мастера свои секреты, даже если не скрывает их.

Я ждала. Вначале каждое промелькнувшее мимо окна лицо вызывало во мне лишь смутное раздражение: не он. Они, эти лица, уже не интересовали меня: вообще разве чудом мог здесь проскочить один из драгоценных камешков, ради которых я просеивала бесконечную породу. Я ни с кем не общалась, впрочем, как и теперь - на час-другой забегает глухая Анели - прибрать кое-что. И в ту пору медленно, как, должно быть, у большинства приговоренных к отшельничеству, медленно, но неотвратимо поворачивалась душа к главному в жизни. Разумеется, в твоей жизни...

Я не боялась смерти и не звала ее. Стрелка движется к ней - благо, что движется, а не застыла, человек такого склада как вы, Теодор, скорее поймет меня: вы ведь тоже не боитесь, что время идет. Глядите: солнце отбилось от зеркальной грани - радуга тихо ползет по карнизу. Она с каждым мгновеньем чуть меняется; подстерегите оранжевый язычок, что напоследок сникнет.

Скажите, не так ли неторопливо ловят краски художники, жадно, бережно и неторопливо - адресат ждет вечность, да, они торопятся бросить все накопленное на холст, но это только кажется, что торопятся - так свет неторопливо, миллионы лет плывет от галактики к галактике.

Однажды я заметила против окна крохотную, почти сказочную старушку - порой встречаются такие непостижимо вросшие в землю или выросшие из земли прабабушки, в которых любовь и скорбь наконец-то сошлись, помирились, дойдя до каких-то крайних нечеловеческих ступеней. Таким старушкам невозможно смотреть в глаза: они знают твою судьбу дальше твоей смерти. Эта старушка была повернута лицом к моему окну, она загребала тротуар клюкой и завоевывала его пядь за пядью, правая нога в широком стоптанном домашнем туфле, как осколок солнца на стене, медленно скользила по асфальту, затем правую старалась догнать левая нога. Здоровая черепаха или даже улитка наверняка обогнали бы старуху, но она потихоньку смещалась влево, потом я видела лишь судорожные подергивания ее левой ноги. А часа через два она возвращалась, и котомка ее была полна чем-то необходимым.

И мне, совсем неподвижной, вдруг ясно представилось, до чего она свободна, эта чудовищная старуха... не знаю, насколько ярко проецируются человеческие радости на идиллическую картину полнейшего счастья, но, что касается мучений и ада, тут уж, по-моему, гиперболы просто немыслимы. Этот полюс открыт давно, и здесь навряд ли отыщутся белые пятна. Все крайности физических страданий, утрат, унижений, бессилия, отчаянья пока воплощались в душах людских как нельзя сильней. И проходя по адовым кругам, человек думает с содроганием: неужели возможно и неизбежно еще страшней. Неужели? А на самой последней грани абсолютно ясное: больше ничего не будет. Ничего, ничего не будет, никогда, счастлив тот, кто до последнего мгновенья не чувствует этой грани...

Я подошла было к этой грани вплотную, но меня отбросило от нее. Первым, кто это мимоходом совершил, был мальчик лет девяти. Он брел по Прорезной задумавшись и, дойдя до моего окна, засмотрелся. На цветочек в вазоне, оставшийся от прежних хозяев комнаты, засохший от небрежного с ним обращения - мне было не до цветка. Мальчик нагляделся и ушел. Не знаю почему, в тот же день я попросила Анели (пока ей втолковала!) купить растеньице позанимательней. Она притащила вазончик с неуклюжим кактусом. Я чуть не велела выбросить, но назавтра тот же мальчуган буквально открыл рот, когда заприметил такую новость.

Так на моем окне появились кактусы. Денег, пенсии хватало и на это. Да, кроме того, ради странного своего увлечения и возобновила некоторые зарубежные связи, и мне охотно присылали, здесь находятся уникальные экземпляры, жаль, что вы не знаток...

Теодор подошел к окну. Что за кактусы: длинные, словно обрубленные, со звездочками шипов на зарубцевавшихся белесых ранках.

А вот - обрамленные в верхней части купола желтоватым пушком, или - с выскочившими между шипами шишками розовых бутонов, или - как бы состоящие из сшитых долек и похожие на искусно выточенный посох с легкой кисточкой на вершине...

Прямо у радиатора, чуть наискосок от подоконника едва приметная кнопочка. Теодор машинально потянулся, но Ванда закричала: Осторожней! Он отшатнулся, вновь сел против женщины, она улыбнулась.

- Привлекательное собрание кактусов, прохожий, как ни торопится, поглядит. Правда?

- Безусловно, - подтвердил Теодор, - для меня, например, как и для очень многих, это определенная примета, достопримечательность, символ - окно с кактусами.

- Да, люди стали обращать большое внимание на окно. А я, скрытая от них, могла лучше всматриваться в людей. Подмечала малейшие изменения в знакомых лицах, раздумывала над этим. Проходил суровый, угрюмый юноша, затем он же - глупо-счастливый под руку с девушкой, затем с ней же, еще угрюмей, чем вначале. И, наконец, - хотя - до конца-то еще далеко-далеко - растерянный, блаженный, с другой... Чем ни живой роман - тонкий, запутанный, с продолжением, которое мне суждено терпеливо и нетерпеливо дожидаться. Лица расцветающие и блекнущие, тупеющие день ото дня и все более одухотворенные, простодушные и неоткровенные - все, все просвечивались перед окном с кактусами...

Прежде была во мне какая-то страшная интеллектуальная жадность, как у любого профессионала. Непрерывная потребность, привычка потреблять свежую информацию в изрядных дозах. К чему? Но когда я дорывалась до свежих групп лиц, то лихорадочно выхватывала одно за другим, одно за другим, словно вот-вот ждало меня исключительное - как бы не упустить, схватить поскорее... Чудачка. Теперь я вижу: по обыкновенной Прорезной мимо меня проходит весь мир. Количественно, это невероятная гипербола - проходит пять-шесть тысяч человек в сутки. Не так много, но и не так уж мало. А суть не в том.

Не будем говорить, насколько физиогномика - наука, но у меня в голове, в душе сложилось нечто иное: весьма непростая, но довольно стройная система-классификация человеческих лиц. Целая докторская диссертация, если угодно. И благодаря этой классификации, в какой-то степени определяю характер и чуть не судьбу человека, нет, дело, конечно, не в том, что такому-то типу отвечают такие-то внутренние свойства, хотя и этим не следует пренебрегать: есть определенные закономерности. Но дело, главное, в том, что страсти и способности человеческие неуловимо для большинства глаз изменяет лицо, причем каждый тип по-своему, обнажить такие штришки под силу разве что первоклассному портретисту, и, возможно, поднаторевшей гадалке.

Я тоже непрестанно учусь. В сотнях журнальных иллюстраций я безошибочно узнаю тех ребятишек, подростков, которые сделались заметными: министры, судьи, убийцы, артисты, футболисты, архитекторы, ученые. Для себя я знаю многое из области "кто есть кто". Меня трудно обмануть ретушью, бородой, улыбкой. И, вглядываясь в нынешних совсем молодых и немолодых, я отчасти чувствую, чем они дышат и куда идут, вы желаете, Теодор, чтобы я высказалась и о вас лично? Ладно, как-нибудь в другой раз... Пока, без комплиментов - вы симпатичный мне человек. И не вы один. Тоскливо, конечно, прорицать, что вот движется Милв, в несколько другом варианте, это несущественно - Милв не так уж сложен, чтобы вариант мог существенно изменить... Дай Бог, чтоб я ошиблась... Но люди-то хороши, ах, как они бывают, как они могут быть хороши!...

Будучи совсем девчонкой я овладела своим ремеслом - первая ступень. Затем мастерством'- вторая ступень. И, наконец, взошла на третью ступень - это уже искусство. Что это? Наверно, высокое умение с помощью своего таланта уловить главные направления жизни, взять человеческую сущность. И, верите, я нередко бываю благодарна всей своей судьбе за то, что взошла на третью, высшую ступень. Жаль, разумеется, что мое искусство живет и умирает со мной, только со мной...

Вчера вечером прошел дождик; я слегка приоткрыла окно - ведь кактусы не любят сквозняков. Пробило полночь. Не спалось мне. Прошагали, держась за руки, молоденькие Ре и Ля - так я их прозвала. Как ничтожно для них прошлое - до встречи друг с другом, и как ясно для них сейчас их неделимое будущее. Как сложится?.. Потом на тротуаре показалась тень, очередная тень идущего. Расплывчатая, колеблющаяся тень. Не могу объяснить - ни очертанья, ни движенья этой тени, если вдуматься, не могли швырнуть меня с креслом к окну. Я еще ничего не сообразила, но уже знала: он.

Опять-таки непроизвольно включила яркий свет. Проходя, он невольно повернулся к окну - судьба распорядилась, чтоб на этот раз мы не разошлись. Мне показалось, что и мои кактусы ощетинились при виде Милва - ты? Одно мгновенье это длилось, но мысли мои вспыхивали четкими, острыми молниями, одна за другой, сродни гениальным озареньям, когда грозовые разряды копятся месяцами, и оно назревает. Сперва: до чего он осунулся, сдал, несладко, видно, приходится... Ни жалости, ни злорадства - просто пронеслось. Ага, а нынче решил пройтись Прорезной - перед чем-то серьезным? или разочаровался, раскаялся?.. И вдогонку: нет, я увидела все - прошлое, настоящее слилось в абсолютное "нет": он остался таким же, если не хуже: еще послужить, выжить и пожить, самому пожить... Он тоже соображал - что нужно делать: бежать, или по-прежнему лживо ублажать меня, или как-то пытаться уложить навеки...

Я вам сказала, Теодор, - "осторожней", когда вы прикоснулись к той кнопке - это я по привычке. Можете нажать - уже ничего не произойдет... Видите, друг, каким долгим может стать ответ на простой вопрос: что я знаю об этом убийстве?.. А меня сейчас волнует одно: глядите, в том крайнем кактусе намечается цветок, это, я знаю, происходит чрезвычайно редко. Вижу, что зацветет, но беспокоюсь: хоть бы зацвел, это, наверно, так прекрасно! Хоть бы зацвел...

ТЯПТЯ, КУДА ТЫ?

Накануне

Он был весь хорош, но особенно славной выходила улыбка. Не заурядная, а комплексная: приветливая для знакомых, загадочная для незнакомых, ироническая для добрых женщин, мужественная для злых собак. Каждый, каждый из отдела оформления мог считать, что в эту улыбку он вложил что-то от себя.

Она придавала Тяпте обаяние: озаряла лицо, когда он бывал счастлив, искрилась, когда он бывал доволен, а, когда недоволен - просто существовала. Улыбка при обсуждении прошла "на ура", тем более странно, что столько разногласий вызвал нос.

- Только правильный, римский…

- Правильный? Ха! Да может, мой правильнее. Ха! Вы, Аверьян Пырыч, очевидно этот самый, традиционостик, а?

Угадал, милый, и этим я горжусь! А вы-то, вы-то, Куктер, с вашим рулем, куда разогнались!

- Тише все, ти-ши-на! Ре-ше-но: у нашего Тяпти должен быть истинно-среднестатистический… Обработка носов поручается…

- Ни за что! Средний нос, простите меня, это фикция. Более того, это - не то. Не может и не должно быть средних носов. Особенно сейчас…

- А вы охватите-ка проблему в целом. Ход процесса носообразования в русле прогресса, в социально-этнографическом, демографическом, и, если угодно, в философско-этическом аспекте…

- Братцы: жребий! жребий, жребий, жребий!..

- Фу, какой нонсенс. А еще кандидат стохастики…

Но ей-ей. Этот случайный, курносый, блестящий так гармонировал с Тяптиными карими, тепловатыми, еще чуть бессмысленными глазами, с его улыбкой…

Первый шаг

Каждому хотелось сказать что-то на этом дне рождения. Но очередность выступлений пускай установит он сам, новорожденный, Тяптя. На кого поглядит, тому и вещать. И Тяптя поглядел. Каждому показалось, что на него, только на него. И все заговорили разом, похожими словами, которые входили Тяпте в одно ухо и в другое ухо, и никуда не выходили, навечно оставаясь в памяти. Там на всякий случай хранилось все. Хранилось, но не консервировалось. Первое время Тяптя изъяснялся исключительно цитатами: проникновенным "простите, голубчик, ради всего святого", снисходительным "имеем в виду", веселейшим "ну что ж, ну что ж, поживем - поглядим!", Есенинскими строфами и энциклопедическими статьями.

Прощаясь с рожденным в муках сыном НИИ многие всхлипывали. Заметив слезы, Тяптя решительно подходил к человеку, обнимал в меру крепко, и улыбка его выражала: "Пройдет старик, все горести пройдут, и над этим авансом можно по-дружески посмеяться"…В Тяптю верили: "Он свое возьмет!" И, словно предчувствуя возможный момент слабости сильного, приговаривали: "Будет худо - к нам, мы поможем". Хорошо, когда сильному на минутку становится худо, и в эту минутку ты рядом…

Тяптя благодарил за все и в первую очередь за то, что ему дали жизнь. "Жизнь - это здорово! - восклицал он. - Вы уже хорошо знаете, что значит жить, а я еще нет". Тяптя ненужно скромничал, поскольку теперь у него было имя и вообще все, что полагается.

Наконец он сделал решительный жест: ухожу! Все замерли: куда? По лабиринту улиц, мимо окон, учреждений и предприятий, кондитерских и цветочных магазинов, мимо газет и афиш, университетов и аэродромов помчался туда, прямо туда, где могла решиться его судьба.

Судьба

Как можно жить, не зная, что тебя ждет? - так полагал Тяптя. Он видел, что любой живущий вроде бы знает, что ждет его в жизни, но знает не наверняка. Настолько не наверняка, что, можно считать, совсем не наверняка, что, можно считать, совсем не знает. И Тяптю это изумляло. - "Как можно жить, не зная, к чему ты предназначен? То, что именуют надеждой, вернее назвать радужным незнанием грядущего. Я привык программироваться, каждый мой кубик запрограммирован мудро и тщательно; как же можно оставлять великое целое на произвол случая? Очевидно, недаром я не встречаю почти никого без налета разочарования - поделом. Знали бы свою оптимальную судьбу - шли бы кратчайшим путем к благоприятным пикам. Именно так намерен я поступить!"

Увы! Он еще не ведал, что в этом мире все несколько сложнее. Он хотел знать свою судьбу. А кем-то (вероятно, тетей Глашей) в процессе своего образования мимоходом был информирован о том, что предсказаниями судеб негласно занимается некая Алевтина Львовна, проживающая на Кошачьей тропе в доме номер 39. На четвертом этаже в коммунальной квартире.

Соседи ее почему-то не жаловали. Что говорить - людям с не нормированным рабочим днем, как то королям, художникам, гетерам, затворникам и рыцарям во все времена гораздо лучше жить обособленно.

Алевтина Львовна молча проводила гостя к себе в комнату, где на огромной тахте асимметрично расположились три кота: черный, белый и черно-белый. Тяжелый маятник старинных часов напоминал, что время идет, череп на столе - что оно идет на напрасно. На полу была разостлана шкура кривого льва - кто-то из неловких посетителей раздавил ему стеклянный глаз. Круглое зеркало висело высоко против окна и не отражало ничего, кроме неба.

- Что вы желаете? - галантно поинтересовалась хозяйка, тасуя колоду карт.

- Зачем я… - тихо отвечал Тяптя.

- Что зачем? - переспросила прорицательница.

- Зачем я вообще? Каково мое назначение? К чему я в этом удивительном мире?

- Молодой человек, вам-то еще рановато задумываться над такими вещами. Такому интересному. Вам нужно просто жить и жить, как все люди. Не согласны? Глядя на вас, кто бы мог подумать, что вы уже такой серьезный. Простите за нескромный вопрос - вы какого года рождения?

- Можно считать, что окончательно я родился сегодня.

- А… тогда другое дело… Ну, ладно: для почину - дайте-ка рубля три.

- За что?

- За вашу судьбу. Вы напрасно так улыбаетесь - меня в городе знают, я со всех столько беру.

- Со всех? Как это можно - со всех? С гения, которого ставите на грядущий пьедестал и вдохновляете на подвиг жизни, и с ничтожества, которому лучше всего немедля исчезнуть с лица земли - со всех одинаково три рубля? В этом, по-моему, есть что-то непостижимое…

- Гений. Что мне гений? У него, может, сегодня и рублика нет. И то сказать - у гения, наверно, своего ума хватает понять, что к чему. Короче, юноша, будем заниматься рассуждениями или авансироваться?

Тяптя подавленно выложил трешку. Пророчица повертела в своих ревматических скрюченных руках Тяптину крепкую руку, пробежала глазами плотную ладонь, прищурилась, живо разбросала карты, ветхие, с какими-то демоническими фигурами, задумалась.

- Есть у тебя, милый, счастье, да в руки не дается. Любят тебя мамаша с папашей, жалеет тебя хитроглазая шатеночка, но у тебя на душе другое. Завидуют тебе, милый, твоей красоте писаной, твоему таланту, не пускают тебя положение занять, значит. Мало признают, плохо ценят. А суждено тебе себя показать и врагов прижать, только не слушайся ты ничьих советов, кроме как пикового короля. И берегись ты сквозного ветра, седины и электрички. Представится тебе дальняя дорога - поезжай, не раздумывай…

Улыбка не сходила с лица Тяпти, когда он выслушивал Алевтину Львовну, когда подошел к ней вплотную, ловко выхватил из карманчика халата свою трешку и откланялся. Соседи выстроились вдоль электрических счетчиков, и, казалось, ждали, что Тяптя выскажется. Но он улыбаясь шел навстречу своему трудно-светлому будущему.

На месте

Единственное, что позволяла себе Александра Матвеевна в рабочее время кроме работы, это непрерывно курить и одобрительно выслушивать анекдоты любой категории. Руководимый ею отдел редко выходил в передовые, но еще реже бывал уличаем в халтуре. В жизни она больше всего боялась, что ее старшенький Толик так и не разведется со своей Милкой, остальное ее лишь слегка раздражало. К директору она относилась индифферентно, памятуя, что он у них седьмой, и дай бог, не последний. Поэтому в кабинет к нему она шла спокойно, как девушка на семьдесят шестое свидание.

- Садитесь, сказал директор. - Я вас вызывал. - Он делал ударение на каждом слове.

- Слушаю, Виктор Петрович.

- Мне звонили из одного учреждения, весьма солидного. Интересовались, между прочим, Тяптей.

- Тяптей… - Александре Матвеевне стало совсем неинтересно.

- Что он? Как? Выделяется?

- В чертежах разбирается прилично. Графика на высоте. Исполнителен. У меня никаких претензий.

- По общественной линии?

- Предполагаем выбрать культурником.

- А, скажите, не замечалось за ним ничего такого?..

- Как сказать… - женщина, особенно такая, как Александра Матвеевна, всегда знает как сказать - без опасений, что скажет не так. - Досужие языки болтают, что Тяптю абсолютно не волнуют вопросы пола, что он не только некурящий и непьющий, но даже не ест в течение рабочего дня и, соответственно, не пользуется туалетом. Впрочем, опять-таки, у меня - никаких претензий.

- Из ваших слов не заключаю, что у него какие-то отклонения. В рабочее время, если сотрудник не отвлекается ничем посторонним… Вы меня, полагаю, поняли?

- Конечно, поняла. Пардон, у вас под рукой не найдется сигарет?

- Нет, - отрезал директор. - Я ведь тоже из некурящих…

Лунная ночь

Шумно и весело. Мане как раз стукнуло восемнадцать, иным девочкам еще не стукнуло, зато мальчикам давно стукнуло - кому вдвое, кому втрое больше. Тяптя казался моложе всех, красивей всех, а порой и умнее. И пил он как никто. Стакан, затем другой, а, через минуту, как ни в чем не бывало, вытаскивает только начатую бутылку из кармана. И - по новой.

Бренчала гитара, и кто-то пел-тянул о лестнице, о самой дальней лестнице, которая не кончится, не кончится никак. И двое по ступенечкам до Солнца добираются, и долго им, и долго им по космосу прохладному шагать… Жалостно, разухабисто подпевали. Потом потушили свет, но все в доме залила луна: поневоле переходили на шепот.

По углам целовались, хихикали. Один Тяптя взирал в окно и наскоро пересчитывал звезды всех величин. Особо туманности. Подвел итог. Вздремнул в кресле. Пробудился от чего-то теплого: Светка.

- Скучаете, Тяпа?

- Не знаю. А это нехорошо?

- В компании - конечно. Если не нравится никто… Скажите, вы сильный?

- Киловатта на три-четыре. Правда, это максимум…

Звезды пошли гаснуть, луна блекнуть, гости киснуть. День, галдя, наступал на душу. Допивали, доедали, досвиданьились. Светка на прощанье показала Мане глазами на него; и на ушко ей:

- Тяптя - это человек!

Вся наша жизнь

Когда Сиванов увидел Тяптю на корте, он сказал: "Одиннадцать лет я в спортивных организациях - из подростков я делаю людей - разрядников, мастеров. А ты, я уже вижу, потянешь на чемпиона области. Так как, Тяптя?"

Когда Кокшаев заметил Тяптю на волейбольной площадке, он отозвал его в сторонку: "Удар, прыгучесть, рефлекс, одним словом. Ставка, прибавка, золотая команда. "Спартак", одним словом. Ну?"

Когда Бронзилевич оглядел Тяптю на пляже, он остолбенел. "Для этой груди, для этих рук… Каким стилем ты плаваешь? Никаким? Вообще не бывал в воде? Ты с ума сошел! Кто тебя выпустил таким, дай мне его, я ему выскажусь…"

Тяптя по телефону связал Бронзилевича с кем-то из творцов. Тот, выслушав Бронзилевича, раздумчиво проговорил:

- Мне кажется, плаванье и вообще пребывание в воде пока Тяпте противопоказаны. Впрочем, как вообще чрезмерное увлечение спортом. Хотя здесь его, возможно, ждут выдающиеся успехи. Но Тяпте они ни к чему. Он создан для игры, но для большой игры. И вся наша жизнь - игра. С известным полководцем, соперником или с неизвестными красками, частицами, закономерностями, словами. Должно быть много побед, трудных побед, иначе ты играешь с призраком, зря играешь…

Бронзилевич ничего не понял, долго ждал продолжения, но трубка выдавала лишь короткие гудки "занято". Тренер вздохнул и пошел пить пиво. Цветом содержимое кружки напоминало пиво. А вкусом - что-то знакомое с детства и потом забытое, кажется, чистую воду…

Тяптя спокойно лежал на самом солнцепеке, минуту назад что-то внутри него негромко щелкнуло, и он автоматически перестал загорать. Но солнечная энергия продолжала активно трансформироваться и аккумулироваться, все в душе его горело и светилось, и не было там ни темных уголков, ни потайных желаний…

Кое-что о творцах

А, если что не так - он ринулся бы к творцам, как младенец к маме. Мама утешит в любых горестях - без злости, без обиды. Да, настоящие творцы всегда смотрят на свое произведение с затаенной улыбкой - это их дитя. В их глазах оно никак не может дорасти до великого и страшного. В крайнем случае, оно может сделаться непослушным, отчужденным, но и тогда они грустя различат в нем былые детские черты. И, наверно, именно потому, что незаурядное творенье по сути очень и очень серьезно. Так изумительно крылаты, так ребячливы творцы.

Заронив в гармонически-свободные души эллинов горчайшие семена аналитического разума, Сократ скачет на палочке верхом с соседскими ребятишками. Потешается Свифт, когда метит неисчислимых лилипутов цветными шнурками своих отличий. Эйнштейн задорно разоблачает коварного бога, который все не наиграется в прятки с людьми. Физики шутят; и только сугубым профессионалам-ремесленникам шутить не положено по рангу таланта.

Кто и когда расскажет, чего стоил Тяптя его творцам? У короля Лира каждый вершок - король, в Тяпте каждая клеточка выстрадана творцами. И пусть он - грядущий завоеватель вселенной, пусть он проложит новые дороги человечества, для творцов он - дитя. И, подобно чутким родителям, они не навязывают ему своей воли - пускай первенец находит в мире свою тропинку. Творцы в любой момент к его услугам. И, окажись, что Тяпте придется стать невольным убийцей, а им - его первыми жертвами, они, независимо от всего прочего, напоследок найдут в себе мужество отпустить по этому поводу превосходную шутку.

Чувствуешь?

- Тяпонька, хорошо тебе со мной?

- Нормально.

- А что ты чувствуешь? Было бы с кем-либо так же хорошо? Гляди, милый, какая я. Ни один - веришь? - не отрывается равнодушно от моих глаз. Надо же - и ноги, и фигурка, и грудь, и волосы - все удалось. Как и у тебя, Тяптя…

- Точно. Я оценил твою красоту на пятерку. Взаимно. Ты мне достойная пара.

Света вцепилась Тяпте в руку:

- Мне с тобой страшно, слышь?.. Как во сне. Захожу я в пустой троллейбус - ночь, пассажиров никого, кондуктора тоже, потихоньку заглядываю в кабину водителя - ни души. А троллейбус мой бежит, на остановках распахиваются двери, ждет полминутки, но некому входить, город как вымер. Гляжу - и окон светлых нет, и машины не ходят. Да, снилось мне так. А троллейбус все бежит. Ну, чего ты улыбаешься, бесчувственно, чего тут смешного? Иди ты, Тяптя, а то я реветь начну…

Тяптя повернулся и пошел. Он не понимал, в чем дело. Ему было безразлично и немного зябко. Холодно, хотя на улице многие перекинули плащ через руку. Тяптя не знал, чего ему не хватает, и шагал к своим создателям. И, видя его хорошую улыбку, в ответ улыбались парочки, старички, блюстители порядка и попечители нравственности.

Вот тебе

Подобно многим, в юные годы Тяптя кое-что недопонимал. Разбудив дежурного по лаборатории, не прислушался к его бормотанию.

А следовало. Если в таком случае разбуженный поругивает свою работу, свое начальство, черта, дьявола - это еще полбеды. Худо, когда злость обращается на посетителя. Как водится, дежурный Железкин тут совершенно выпустил из виду, что он здесь находится, в частности, для того, чтоб обслужить Тяптю. Что творцы предусмотрели возможный ночной визит, и не случайно Железкин обязан дежурить, за что и получает зарплату. Нет, в данную минуту Железкин сознавал лишь одно - явился этот улыбающийся тип, чего-то требует, и не дает поспать.

Эх, повернуться бы Тяпте и удрать по-добру, по-здорову. Но он был совсем зелен, юн, неопытен, это - прекрасно, и за это платятся.

- Так ты плохо чувствуешь, - ворчал Железкин, - у тебя не плохое самочувствие, а ты вообще неважно чувствуешь. Погоди, дорогой, ты у меня почувствуешь, на всю жизнь почувствуешь…

Железкин повозился с аппаратурой и поставил Тяптю на стенд. Перед карими всевоспринимающими глазами замелькали было виденья: бесконечный свежий снег, красный шар на закате, яркая зелень, червонное золото… Мадонны, сосуды, соборы, тюльпаны, рыбы, короны… Обагренные сабли, безумно хохочущие вакханки, родничок в пустыне… И боль, словно кто-то стальными инструментами играл-колдовал на нем: мелкие, быстрые боли, тупая боль где-то очень глубоко, сладострастная боль-истома, освобождающая боль…

Железкин преспокойно облокотился о спинку припультового кресла и вкатывал терпеливому Тяпте порцию за порцией. Сам дежурный презирал службу эмоций в лице тех, которых знал лично, как никчемных, с его точки зрения, снобов, слабоватых в спорте, несмелых в любви.

Минут через сорок Тяптя был готов. Пошатываясь, он вышел на проспект, ошалело вперился в витрину промтоварного магазина. Ему хотелось жить и наслаждаться жизнью. Но когда это всеобъемлющее желание начало выкристаллизовываться в конкретность, выяснилось несомненно, что пока он жаждал одного - Светку…

Концерт Брамса

Целый день Тяптя прорывался к ней, и не мог почему-то решиться. Ему смутно чудилось, что как в сказке, вместо необыкновенной царевны предстанет всего лишь смазливенький пошлый дубликат, от которого при общении становится муторно и тоскливо. Ему хотелось настоящую Светку, которой он неловко коснулся, лишь сейчас ощутив тревожный заряд нежности, воспринятый из ее рук. Странно - она сама может быть где-то рядом…

Вечером Тяпте внезапно показалось, что она сверкнула в толпе, да не одна, а под руку с мужчиной. Разумеется, это был заурядный обман духовного зрения, когда на каждом шагу мерещится трогательный образ. Но откуда Тяпте ведать о таких чувственных миражах? Едва эта пара исчезла в дверях филармонии, как Тяптя, не помня себя, устремился за нею. Билетов ни у него, ни у толпящихся пред входом не было и не могло быть: сегодня - Макс Фремери. Тяптя дошел до порога, отчаянно ринулся мимо контролеров, огляделся. Светлана? - ничуть, просто жуть, уродка какая-то вместо Светланы. Вздохнул. С третьим звонком приглаженная, душистая, слегка хмельная собой толпа, переливаясь, втянула Тяптю в зал. Покашливания в рядах предупреждали тишину. Не без мелких задоринок разместились на сцене оркестранты. Конферансье едва донес до рампы: "Брамс! Концерт ре мажор в трех частях. Исполняет Макс Фремери!..." - и потонул в аплодисментах. Словно опаздывая на поезд, пронесся знаменитый маэстро. И скрипка его в фокусе сотен взглядов воспламенилась. Суть была уже не в глубокомысленно-шоколадном Брамсе, а в том, как возможно наново запалить связанные ноты, похожие на привычные слова, что вдруг становится сокровенным глаголом, которым жгут сердца людей…

Тяптя с первого такта глаз не сводил с Макса Фремери, точнее, той удивительной штучки, которая пела в его руках. Согласитесь, что это непросто: за один вечер, глядя на маэстро, научиться играть не хуже, чем сам маэстро буквально за всю жизнь. Повторить - от и до! Каждое мельчайшее движение скрипача будто в ясном зеркале отдавалось в Тяптиной системе. Капельки чего-то блестящего выступили у Тяпти на бронзовом лбу. И потом, в грохоте аплодисментов, были все-таки отчетливо слышны удары Тяптиных ладоней…

Назавтра утром Тяптя зашел в музыкальный магазин.

- Дайте-ка вон ту штуку. Нет, наверное, ту, что поменьше.

- Скрипку?

- Ага. Стойте, а при ней волосистая палочка?

Продавец угрюмо протянул Тяпте смычок. Раз - и, тряхнув чубчиком, слабо напоминающим мощную шевелюру Фремери, Тяптя уперся подбородком в инструмент, кивнул невидимому дирижеру. Вся давешняя программа Макса Фремери с разбивкой каждого такта на бесконечность дифференциалов, со всевозможными нюансами была отработана в памяти. И Тяптя заиграл!

Покупатели прислушались. Это было неплохо, даже весьма неплохо. А почему бы и нет? Если человек взял в руки скрипку, почему ему не попробовать? Покупатели переглядывались, перешептывались и занимались своими делами. Пускай он играет - не каждому дано так, как великому Фремери…

Лучшая машина

У подъезда, где обитала она, Светлана, кого-то ожидала машина. Вместо казенной шахматки такси - кремовый нестандарт, холеный багажник, пестрые журналы над задним сиденьем… Дверь подъезда открылась и в Тяптю выстрелило Светкой. Не в этот ли момент лопнула первая почка древа познания, и полуденное Солнце пронзило жизнью новорожденный листочек?.. А Света, размахивая сумочкой, направилась к машине, небрежно открыла дверцу, перебросила высокие ноги, улыбнулась - не Тяпте. Тому, кто шел за ней и, очевидно, владел и машиной, и девушкой.

И тут-то повстречались две улыбки - Тяптина и Светина, повстречались, да не растаяли, ибо первая была неувядающей, а вторая торжествующей.

- Пошли со мной, - просто сказал Тяптя.

- Нет, - так же просто ответила она. - Кстати, знакомьтесь: солист оперного театра Минжара Юрочка - старший техник Тяптя.

- Солист? Но я тоже, - встрепенулся Тяптя, - музыкален, хоть не пою. Зато играю… И он вытащил из футляра скрипочку и повел концерт Брамса.

- Простите. Где вы подвизаетесь? - осведомился Минжара.

- Нигде. Сам. А что? А я мог бы как Макс Фремери…

- Это еще вопрос… - вместе с Юриной организовалось трио замечательных, несколько разных улыбок.

- Светонька, ну скажи, если б я стал мировым солистом, ты бы перешла обратно ко мне?

- Вряд ли, Тяпа… Поехали, - это относилось только к Юре. Машина послушно зарычала. Пустила газок и в Тяптину сторону, вывернулась, и - во все лопатки.

А Тяптя недолго смотрел им вслед, задержал проходящего паренька, всучил скрипку:

- На, играй.

Гений - это привес

Куда ж податься Тяпте, а? Посреди мира круглая башня со множеством входов, да нужно изрядно потолкаться, чтоб набрести на тот самый, свой. Тот, что ведет в глубь, к своей винтовой лестнице, к лифту, что вознесет на вершину. Кажется, что за разница человеку - глядеть на красоту мира сверху вниз или снизу вверх? - ан на горе отчего-то всегда веселей, чем в пропасти. Не позавидовать ли будущему космическому постояльцу, для которого выше будут только звезды, и ниже - звезды…

Каких только вывесок нет на круглой башне: "Театральная", "Физическая", "Историческая", "Дипломатическая", "Комбинаторская", "Философская"… А всё не по Тяпте. Разве что воспользоваться давешним приглашением спортивных боссов и заглянуть в "Спортивную", авось…

Тренер занимался Тяптей месяца полтора и бросил. Сиванов на прощанье был откровенен, как не слюнтяй с уже нелюбимой.

- Тяпок, ни хрена не получится - не выйдет из тебя ни золотого, ни серебряного, ни бронзового. И жаль ведь - отличные данные. Но ты же гений, как говорили классики. Не вижу, понимаешь, у тебя прироста таланта, привеса. А я знавал, брат, гениев и по нашей части. Трудится такой наравне со всеми, начинает почти с того же, и вдруг - бах тебе такой рывок, такой привесик! Надувай мяч - дойдет до предела и лопнет. А гений растет и растет, и конца ему не видно. Откуда у него это берется? Да ведь гении редки, это должно повезти тренеру…

Тяптя все уразумел. Не пожалел ни о том, что родился на свет, ни о том, что сошелся с Сивановым, ни о том, что не может, как иные, заглушить свою тоску стаканом. Переспросил: "Значит, здесь нет привеса?" И пошел по новой обходить круглую башню. Знаете, как мечется рысь из угла в угол клетки в дикой надежде, что вдруг нападет на выход… Ужасно не хочется сознавать, что вокруг уже замкнулся, и дальше некуда. Даже Тяптя прежде, чем отойти от круглой башни и двинуться понизу. Обошел ее не один раз. Впрочем, нельзя сказать. Чтобы зря…

Готово дело

Узкий подвальчик, где сидеть было не на чем, а лечь на пол считалось несколько неприличным, ничуть не обиделся, когда неподалеку возвысился грандиозный дом прессы или ДОМ Прессы. Вряд ли когда-нибудь у входа в этот дом или на месте подвальчика появится мемориальная доска с золотым: "Здесь бывали…" А ведь бывали, и неспроста, и не мимоходом, и недаром. Бывали люди, оставившие заметный след, по крайней мере, в кассах. Бывал, например, Абрей Кожура, известный, впрочем, под псевдонимом Алексей Вольный. Славился он как мастер пинг-понга и автор ненапечатанных отрывков из напечатанного. Как-то нечаянно забредшему в подвальчик на дым и шум Тяпте повезло - Кожура-Вольный изрекал: "И настоящие стихи печатать труднее, чем фальшивые деньги". "А свой, свой роман пишите перед смертью". "Запомните: вас много, а редакция одна…"

Неожиданно афоризмы прекратились. Абрей заметил Тяптину улыбку.

- Молодой человек, ежели хотите меня угостить и заодно научиться писать, как надо, милости прошу!

Через час Тяптя явился в редакцию "Юного Колхозника". В руках у него был свежеотпечатанный через два интервала очерк "Славный дежурный". Что-то в Тяптином облике заставило редактора сделать внеочередной перерывчик и пробежать глазами рассказ.

- Дерьмо… Плохо обрисовано место действия… Поворот от машин преждевременен… Характер недостаточно раскрыт в действии. Классику нужно читать. Возьмите подшивку нашей газеты. Там я нередко публикуюсь…

- Повторите, пожалуйста, - попросил Тяптя, накручивая пуговицы.

- Показать нужно решительность дежурного в деле. Концовку патетичней. Немного о тех, кто его окружает…

- Все? - Тяптя продолжал орудовать пуговицами пиджака и чуть ли не рубашки.

- А если все?

- Тогда готово. - Автор пошарил где-то глубоко за пазухой, оттуда что-то бурчало и стрекотало, и внезапно, подобно Хлебу в "Синей птице", оторвал от нутра и выложил на редакторский стол свежую рукопись, исправленную по всем вышеизложенным…

Редактор внимательно оглядел автора и оторвался еще на три минуты.

- Все равно дерьмо. Но именно так, как нам нужно. На завтра в номер. Гонорары у нас… - редактор развел руками. - Пятерку выпишем. Вообще продолжайте…

Тяптя только улыбался. Ему вспоминалась машина солиста…

Что зато?

Чего побаивались творцы, искренне желавшие своему детищу всяческих благ, так это возможной неуравновешенности Тяптиной нервной системы. Обладая почти в буквальном смысле железными нервами, он, тем не менее, в отличие от многих был уязвим в одном пункте. В нем было заложено обостренное чувство цели и немалые средства для осуществления поставленных задач. Но почти не ощущалось спасительного, столь необходимого для устойчивого существования, "зато". У иных, например:

… Пускай я не такой уж красавец, зато чертовски хитер и мудр.

… Пусть я живу без супруга, зато у меня есть такой Васичок.

… И пусть другие скептически относятся к моей необычайной творческой плодовитости, но зато сам я знаю, что - ого!

… Сидоров, правда, генерал, но зато сколько в мои годы не полковников и даже не майоров.

… Пусть я, наконец, не Александр Македонский, зато он давным-давно помер, а я налицо живой…

Не имея своего "зато", Тяптя, не дай бог, мог вообразить, что он лично несчастен и, подобно упомянутому Железкину, обвинить в этом всё или почти всё человечество - "все сволочи!". И тогда, как бывает, скверно приходится и обиженному, и отчасти человечеству. Но хорошо, что наш Тяптя - единственный в своем роде, что Творцы могут и готовы подправить его и направить. Состоялся разговор.

- Тяптя, подойди поближе. Скажи нам, чего бы тебе хотелось?

- Вообще-то, ее, Светку, если можно.

- Можно. А кроме того?

- Ну, чтоб у меня все было - высший класс!

- Высший класс… И это можно. Только придется слегка постареть…

- Давно пора.

- Стать солиднее, определеннее.

- Готов. На стенд?..

Прежде всего, изменилась походка. Он уже не просто шагал, он словно обходил свою область, он являлся, он переносился. И потом во взгляде его появилась какая-то особая осведомленность и вместе насмешливая подозрительность, относящаяся к непониманию некоторыми определенной ситуации. А улыбка его приобрела еще большую неуловимость…

Директор

Нигде, кажется, слова не чувствуют себя сиротливей, чем в алфавитном словаре. Родственность корней призрачна, слова давно живут врозь, и каждое томится в одиночестве. Но это на первый взгляд. У слов своя телепатия. "Король" сигналит "сказке" из другого тома. "Девчонка" перемигивается с "пошли". "Часто" и "ну" пульсируют разом. И нечто неосязаемое связывает отвлеченно-парящие "директор" и "счастье". Поймите меня неправильно, только поймите…

Став руководящим, он первые дни нередко выходил из кабинета затем, чтобы еще раз прочесть на клеенчатых дверях "Директор - Тяптя". Убедиться в том, что все это - объективная реальность, данная ему в ощущении… К чести Тяпти подчеркнем, что мозг его работал в напряженных ситуациях на все четыре киловатта, что им принимались по работе решения оптимальные, то есть замечательно согласованные с начальством, наукой и здравым смыслом. Кроме того, поскольку обретенные чувства попали под надежный внутренний контроль, был постоянно сдержан и приветлив. И все шло как по маслу… Изредка его принимала Света. А много ли нужно для блаженства? - единожды убедиться, что невозможное - возможно, что тебя могут заметить, полюбить, наградить…

Однажды, после хорошего телефонного разговора со Светланой, он вызвал к себе бывшую свою начальницу, все ту же Александру Матвеевну.

- Скажите, - он ей широко улыбнулся - вы находите, что жизнь прекрасна?

- Не всегда, - ответила та, закуривая.

- Да?... - улыбка Тяпти приняла уже какой-то всеобъемлющий характер. - Запишите-ка этот адрес… Там Творцы. Подойдете туда в четверг, я предупрежу. Там вас подправят…

На дне души

Согласитесь - далеко не каждый в полной мере воспринимает критику в свой адрес. Ах, ворчат подчиненные - это оттого, что "многого не понимают". Недовольно начальство - опять же "многого не понимают". Трудно вписывается в мозг мысль о том, что другой как раз понимает многое. Однако Тяптю в этом отношении почти нельзя было упрекнуть - обратная связь работала отлично. Он исправлялся на ходу. И, естественно, принадлежал к тому разряду директоров, которые в состоянии делать дело, а не делать вид, что оно делается. Его добросовестность стояла где-то на уровне надежности системы.

Что касается комплекса неполноценности, то пока это ни в чем или почти ни в чем не проявлялось. А ведь рано или поздно индивид, у которого потребностей гораздо больше, чем способностей, замечает, что "у людей", все не так. И либо начинает тайно страдать, либо пытается переделывать людей по своему идеалу, хорошо, когда мирными средствами.

В симбиозе же Тяптя-коллектив покамест все было нормально, благополучно - Тяптя тонко администрировал, люди честно трудились. И при этом, разумеется, возникали у них неизбежные, как землетрясения в Средней Азии, конфликты и конфликтики. Они не вызывали катастрофических последствий благодаря тому, что Тяптя был совершенно бесхитростен, бескорыстен и беспристрастен.

Но однажды случилось нечто непоправимое. Тяптя услышал то, что не могло его не поразить. Старик Тарапата добивался жилплощади. Тяптя в который раз терпеливо выслушал старика и тихо заметил: поймите, у нас нет никаких формальных оснований рекомендовать вашу кандидатуру.

Тарапата взвился, жилы на висках его вздулись, глаза грозили выскочить из орбит, рот, кажется, судорожно выхватывал из окружающего пространства недостающие аргументы, пока не выбросилось: - Совесть иметь надо!

Бывают слова, кем-то невзначай сказанные, которые глубокой занозой застревают в мозгу, и нет-нет напоминают о себе. То среди ночи, то на совещании ноющим напоминанием зажигались слова: "Совесть иметь надо!" Тяптя ведь полагал, что, слава Творцам, у него все есть, все основное для жизни - и вот, на тебе…

Он сорвался с работы, к Творцам, и с порога вопросил:

- Скажите, совесть у вас есть?

Наклонили головы - вероятно.

- А у меня нет. Нет?

В спорах рождается Тяптя

И опять в мыслях творцов возник разнобой: по части совести, как и о форме носа, у каждого было свое суждение.

- Блажь, блажь, кто-то, что-то, где-то ляпнул, а Тяптя, как ребенок - "И я хочу!". Но мы же ставим нешуточный эксперимент.

- Вот и чудесно! Вы опять ничего не поняли, уважаемый: - существо, приблизившееся по интеллекту к человеку, не может, в конечном счете, не стать гуманоидным. Ускорим же этот процесс!

- Куктер, вы посещаете философские семинары, а нужно почитывать и научную фантастику…

- И "Детскую энциклопедию", да? "Детскую энциклопедию" тоже?

- Представьте, вам бы не помешало. Сто против одного, что вы не подозреваете даже, как делается бумага.

- И знать не хочу - бумага отживает свой век. К сожалению, медленно. Кому, как не вам, Аверьян Пырыч, это понимать?

- Товарищи, дорогие, давайте не отвлекаться. Предлагаю по пунктам: а) Установить точное определение совести как этической категории…

- Это знали еще древние: нравственный самоконтроль…

- Не согласен! Вне социальной…

- Вот видите - каждый по-своему. Но перебивать на каждом слове - это, во всяком случае, бессовестно. Пункт "а" отработаем. Пункт "б": определить, поддается ли это в индивидууме количественному учету…

- Даешь совестемер!

- Не смейтесь - я знаю, что в институте прикладной этики к этому подошли довольно близко. Профилактика преступности…

- Что вы говорите! Но наш Тяптя разве тяготеет к преступности?

- Нет? Вы гарантируете?

- А зачем ему это? Он приличный малый…

- Видали мы приличных малых, не уголовников, но, мягко говоря, слегка бессовестных. Так это, по большому счету.

- Я думаю о другом: ведь это замечательно, если наш Тяптя сможет дать всем окружающим фору по линии совести, если можно так сказать…

- Вы опять свое?

- Да, опять: одушевлённое нами детище станет среди многих людей лидировать не только по четкости организации и потенциальной мощи интеллекта, но и по самому человеческому отношению к людям…

- Миша, посмотри-ка в объектив: слезы умиленья крупным планом.

- Ладно. Допустим, меня убедили. Но что же, что конкретно вы предполагаете ввести в Тяптину душу?

- Я вам скажу: внутренние переживания пусть будут во вторую очередь. Главное - неизменная реакция на окружающее, управляющая всеми поступками: наибольшее благо окружающих! Приемлемо? Ясно?

- Да. По крайней мере, четко…

Творцы устали спорить, да и предложение показалось им определенным и привлекательным.

- Тяптя, на стенд!

Прямо со стенда

Итак, наибольшее возможное благо окружающих… Железкин понял задачу в отношении Тяпти. Понял с субъективным уклоном. "Будешь ты меня теперь разной ерундой тревожить? - подумывал он, глядя на подопечного, распятого на стенде, - чорта с два! Я уж тебя, голубчик, так начиню совестью, чтоб ты уже не рыпался!".

Тяптя сам не мог определить, что он чувствовал, находясь на стенде, но в какую-то минуту ощутил острую жалость к бедняге-лаборанту, который вновь умаялся при возне с Тяптей:

- Хватит, может быть?..

- Ничего, потерпи, милок!..

Дней через десять после этого Александра Матвеевна пришла в кабинет директора для решительного объяснения. Но поговорить с Тяптей оказалось не так-то легко - он был поневоле занят. С одной стороны на него наседал распространитель билетов, с другой - старик Тарапата.

- Концерт артистов областной эстрады обязана посетить каждая культурная личность, - втолковывал распространитель.

- Да, да, я посещу, - тихо кивал Тяптя.

- А все прочие? Или артисты увидят пустые места в зале?

- Конечно, представляю, как это им будет неприятно… - мялся Тяптя, я уже просил сотрудников…

- Просил! - воскликнул распространитель, и, воспользовавшись патетической паузой, поднялся Тарапата:

- Голо в доме, как в поле. Какие удобства без мебели? Шкап не за что приобрести, не то что там - гарнитур! А премиями, директор, меня отродясь не баловали.

- Но поймите. - улыбка так не шла к растерянным глазам Тяпти, - я вам уже отдал мою личную, откуда же я еще возьму?..

- Знаем, знаем, - твердил Тарапата, - дать рабочему человеку завсегда жалко…

- Здоров! - вдруг громыхнул бас вломившегося в кабинет детины в шляпе. - Берешь мою племяшку? Верку. Ни черта не умеет, но постарается. А то скучает и балуется. Только ты ей какую-нибудь нетрудную работенку подбери…

- Прошу всех выйти вон, - неожиданно сказала Александра Матвеевна так, что посетители подались к дверям. - К вам это не относится, - добавила она, ухватив Тяптю за рукав. С вами у меня особый разговор.

- Можно, я сяду, - попросил директор.

- Тяптя, последнее время я не узнаю вас. Вы потакаете порой каждому рвачу, каждому прощелыге.

- Но ведь они - люди…

- Ну и что?

- Людям должно быть хорошо! - моляще простонал Тяптя.

- Всем?

- Конечно.

- И мне?

- И вам. Обязательно.

- Но мне - в первую очередь, или во вторую, или в сто пятую? Как по вашему?

- Что я могу для вас сделать? - голос Тяпти дрожал. - Мне бы очень хотелось для вас сделать…

- Я эгоистка. Я люблю интересно и полезно работать. И потому мне нравилось, когда вы были настоящим директором. Я не хотела бы, чтобы это изменилось… Да и вы мне просто симпатичны - чем-то напоминаете моего сына. Тяптя, послушайтесь меня, возьмите себя в руки, будьте мужчиной.

- Зачем? Разве мне и сейчас чего-то не хватает?

- Должно быть: то ли характера, то ли таланта, который поневоле, чтоб не быть смятым, демонтирует характер. Наш век, как никогда, требует мужества. Хотя многим кажется, что это не так. Постарайтесь, Тяптя, быть мужчиной!

- Я не знаю… Мужчиной? А кому, кому это нужно?..

Томатный сок

Затем его вызвали и сказали по-хорошему:

- Подавайте заявление.

- Куда?

- На другую работу. В торговлю. Заведовать магазином - с этим-то вы справитесь при вашей честности и аккуратности?

- Нет! Не заведовать. Я хочу сам. Я справлюсь. Продавать товар - это так здорово! Ни минуты простоя. Очередь. Люди жаждут. Подходите, подходите. Раз-раз, показал, отпустил - берите на здоровье!..

Тяптя сделал несколько оригинальных па, словно участвуя в какой-то опереточной пляске продавцов, затем повторил эти па в более быстром темпе, еще более быстром…

- Не забивайте мне баки! - заорал почему-то на присутствующих тот, кто сидел за главным столом в кабинете. Несколько секунд он всесторонне рассматривал Тяптю и, наконец, сокрушенно произнес:

- И этого держали в директорах… В продавцы его! И не на галантерею - на картошку, на морковку. Распустились…

Приказы начальства не всегда выполняются буквально - и Тяптю бросили в самую напряженную точку, на томатный сок. Однако первый же час показал, что с новым делом он справляется наилучшим образом. Мгновенно принимал деньги и давал сдачу левой рукой, а правой в это время отпускал сок. Перезарядка конусов на ходу. В общем - куда до него неуклюжему автомату! И, видя такое проворство, каждый прохожий охотно становился в быструю очередь. Все шло нормально - старушки не ворчали, школьники не толкались. Пили и улыбались, и чуть не готовы были капельку задержаться, чтобы полюбоваться этим необыкновенным фокусником, волшебником прилавка. Пили и хвалили. И Тяптя был почти счастлив, хотя временами изнутри поднималось что-то щемяще-тоскливое, от которого никуда не денешься. Как от чьих-то горестных глаз, латаных старушечьих кофточек, солдатских лиц в невытравляемых синих оспинах войны…

И замечая благотворное действие томатного сока на публику, Тяптя наивно решил, что, должно быть, вот он - освежающий нектар, снимающий тревожную тяжесть в груди. Не так ли ребёнок, наблюдая застольное веселье взрослых, глупо тянется к чарке? Тяптю сроду ничуть не привлекали никакие деликатесы и напитки, но отчего-то стало невмоготу.

И взять бы, раз так, и хлебнуть бы ему ароматного томатного, как гласит реклама. Но - когда? Нельзя, никак нельзя в какой-то миг сосредоточиться лишь на себе. Что может быть гнуснее, чем злоупотребить своим положением у прилавка? Разумеется, все можно осуществить, но честно, на общих основаниях, в порядке живой очереди. Как же это осуществить практически? Тяптя улучил минутку и обратился к почтенному старцу, протягивающему монетку:

- Разрешите мне на две секунды отлучиться?

- Зачем?

- Занять очередь.

- За чем?

- За тем же - за томатным соком…

Старец глянул на улыбающегося Тяптю и захохотал густо, с выскакивающими слезинками, одновременным хриплым кашлем…

Тяптя глядел на него непонимающе, и продолжал трудиться. В какой-то момент он было поднес стакан к губам, положив предварительно гривенник в кассу, но очередной малыш так жадно взирал на сок. А за малышом - бабушка, а там спешащая студентка… Тяптя стоял до конца, чувствуя, что внутри у него что-то перегорает. Кончился сок, и очередь, и день…

Куда денешься?

Никто не обращал на Тяптю внимания, и он вновь очутился на улице, сам по себе. Вспомнил Свету, милую, как он бывал к ней ужасно несправедлив! Забежал на почту, дал телеграмму в одно слово: "Виноват".

Заметил на скамейке одинокую некрасивую девушку, что-то сжалось у него в груди, он остановился пред ней:

- Как мне хотелось бы вас полюбить…

Она покосилась на его руки, красноватые от томатного сока, на его жизнерадостную улыбку:

- Отстаньте, нахал!

В книжном киоске у печально-застывшего старика спросил:

- К вам никто не подходит? Ничего не берет? У меня, к сожалению, всего три рубля застряли. Подберите что-нибудь хорошее.

Со "Справочником начинающего сантехника" под мышкой Тяптя шел по вечернему городу. Сейчас ему хотелось уйти куда-то от людей. Он втиснулся в автобус, но невольно кого-то прижал - ах, если б не он, Тяптя, было бы хоть капельку, но посвободнее… И Тяптя неловко выбрался из автобуса, пешком, пешком, за город.

А там тоже - ускользали от птиц стрекозы. Да не все; и забредший в чащу, на каждом шагу топтал цветы…

Нашли Тяптю на берегу реки бездыханным, улыбающимся. Один из творцов с трудом приподнял его, потрогал холодное тело:

- Жаль. Он ведь мог протянуть еще несколько тысяч лет.

Странности в триста девятой

Три хозяйки, не считая Мица

В дверь звонят обычно один раз.

Нажимают кнопку, ждут…

И разве что интимный заговор с замкнутыми хозяевами (сезам - 3 звонка), или сложности коммунальных квартир (сезамным - звонить 3 раза), или, наконец, чье-либо буйное нетерпение подчас нарушают общепринятую традицию: нажимать кнопку звонка единожды. Вот так.

Стучат же в дверь сплошь и рядом - не один раз. Та-та-та, или даже тра-та-та-там! Исключение (один стук) составляется людьми крепко в себе уверенными, психически совершенно здоровыми.

В "Избранных мыслях" известной Люси (Ангелины) Бантыш замечание о стучащих проходит как анонимное, и, видимо, эта мысль принадлежит ей лично. За два с лишним года обитания в общежитии замечание А.Б. (стр. 38 "Мыслей" - см. в левой тумбочке) неоднократно проверялось практикой.

Придет время, когда и психология окончательно войдет в разряд точных наук; тогда этот Люсин (ангелинин) постулат зазвучит как "правило Бантыш". Что касается автора, то она к этому времени, вероятно, по всем статьям превратится в Ангелину Дмитриевну Бантыш. Однако для нынешних ближайших, территориально и духовно (в одной, 309-ой комнате и - само собой) подруг она навсегда останется: Люськой - для Гали, Ано - для Марлиз. И Лялей - для Пети?.. А может вовсе и не Петя станет каждодневно называть ее Лялей и даже Лялечкой?!

В дверь триста девятой постучали. Один раз. Миц повернул голову, приоткрыл правый глаз и слегка вытянул лапу. Три хозяйки - Люся, Галя и Марлиз мигом посмотрели на дверь, друг на друга, снова на дверь, и, как обычно, Галя певуче протянула: да!

Вошел молодой человек. Поскольку нынче так принято именовать очень многих, но - скорее в зависимости от пола, а не от возраста, давайте "уточним для ясности". Последнее выражение заимствовано из особого приложения к "Избранным мыслям" - под рубрикой "Порой так говорят и пишут", а в общежитейском просторечии "Нам пишут". Итак, вошедший - не в "Избранные мысли", а пока лишь в комнату 309 - был не из тех юнцов, которым веские слова "молодой человек" адресуются, пожалуй, в знак уважения к солидному портфелю; и, с другой стороны, не из тех, кому полагается льстивый восторг: "А знаете, вы неплохо сохранились для своих … э … ".

Он был настоящим молодым человеком. Притом, как ни удивительно, совершенно незнакомым ни Люсе, ни Марлиз, ни Гале, которая знала всех. Тем не менее незнакомцу сходу предложили стул, и правильно сделали, ежели кто из мужского пола торчком торчит в девичьей комнате. Даже кот Миц, наверное, интуитивно догадывался об этой примете, грозящей девушкам невыходом замуж, и всегда предпочитал здесь отлеживаться. В крайнем случае, сидеть.

- Девочки, а кто к нам пришел?.. - протянула Галя.

- Следователь, - откликнулись разом Люся и Марлиз, но у Марлиз ударение получилось на "а", и в слове забулькал, с позволения сказать, блуждающий мягкий знак.

Молодой человек никак не реагировал.

"Ни один мускул не дрогнул в его лице", - прошептала Люся, цитируя фразочку из пресловутой рубрики.

- Девчонки, а пропажу он отыщет? - Галя задала второй вопрос дурашливо-плаксивым тоном, но, вместе с тем, как-то серьезно.

Молчали девушки. И следователь молчал. Он выиграл блиц-матч "кто кого перемолчит". Марлиз не выдержала:

- Да?..

- Постараемся. - Помолчал. - Меня зовут Юрий Федорович.

- А нас, - немедленно отрекомендовалась за всех Галя: - Люся, Марлиз, Галя и еще - Миц. Вы, разумеется, сходу могли бы указать, где здесь чье место?

- Разумеется, - флегматично повторил Юрий Федорович одно из брошенных запальчивых слов. - Вы - Галина Волошко. Ваша кровать под той книжной полкой, на которой расположились: Блок, Кулинария, Зощенко, Брэдбери, Цвейг, Всемирная история - частично, и так далее..

Кружевная накидка на постели Марии-Луизы Гайнке, пострадавшей, - молодой человек то ли поклонился ей, то ли кивнул. - Остаются: Ангелина Бантыш и Миц, как вы именуете его для красоты. Надо полагать, излюбленное место Мица тут - на невысоком столике, где он сейчас возлежит, внимая беседе. Что, нет?

- Вы ведь у нас впервые? - Люся, обычно вроде вовсе не замечающая устремленных на нее горячих мужских взоров, тут сама испытующе смотрела на следователя.

- Впервые, - подтвердил он. - Но бегло знакомился с делом. А котов я признаю, - словно в ответ на Люсин немой вопрос, - и повадки их знаю.

- Обрубил. - Девушки, должно быть, и вам, и особенно мне - не до шуток теперь. Потому надеюсь на деловую помощь. Поведайте, пожалуйста, еще разок об этом происшествии.

- Позавчера вечером, - начала Галя, - выставили мы кота в коридор, так что он - вне подозрений, и вскоре уснули. Наутро...

- Подробней, - поморщился следователь, ставя на стол небольшой магнитофон. - Как можно подробней. Вы, историк, должны знать цену деталям.

- Ладно, - Галя досадливо передернулась, - будет вам детально.

Я уже улеглась, потому что намаялась за день, набегалась по общественным делам, каким - несущественно, - маленькая пауза: а вдруг Юрий Федорович заметит, что существенно, - лежу, читаю. Как раз учебник. Люся что-то писала за столом, a Марлиз пошла в душевую, и перед этим положила браслет на маленький столик, где сидит Миц. Но тогда, повторяю, Миц был изгнан, а будучи изгоняем на ночь, он, наш Миц, уходит восвояси, и никогда не лезет обратно в комнату. Когда Марлиз пришла, мы заперли дверь изнутри на ключ - у Люськи так заведено, и - спатоньки. Потушили свет и, заметьте, Марлиз сказала...

- Что-то слишком светят глаза у моей апдехте... - не впервой произнесла Марлиз знаменательную свою фразу, которая не оставляла сомнений в том, что перед сном браслет находился в комнате, на столике перед койкой девушки из ГДР, Марии-Луизы, или попросту Марлиз. Но при чем здесь блестящие глаза апдехте-ящерицы?

- Под утро, на рассвете я услыхала сквозь сон тонкий-претонкий свист.

- И мне послышалось, - вставила Люся.

- И мне, - поспешила присоединиться Марлиз.

Утром, - отчеканивая слова, словно для того, чтобы магнитофон все как следует воспринимал, рассказывала Галя, - мы с Люсей обратили внимание, прежде всего, на Марлиз. Она сидела за столом и курила. В комнате.

- У нас даже пепельница, - ударила Марлиз на первом слоге, - в отсутствии.

- И выражение лица у нее было - не приведи господь, - Галя попыталась воспроизвести, но жуткая гримаса, видимо, не походила на тогдашнее прорвавшееся наружу отчаянье девушки. - Ну, мы за два года друг друга изучили, и сразу к ней: что стряслось?

Разревелась, призналась: браслет исчез. Ящерка серебряная, с изумрудными вещими глазками, главное...

- Главное, - второпях подключилась Марлиз, словно не желая, чтоб Галя брякнула что-то не то, - главное, что это наша фамильная вещь, бабушки, прабабушки...

- Существует история, вернее, легенда, связанная с этим браслетом... - Люся помедлила, - впрочем, интересно ли вам это, Юрий Федорович?

- Интересно. Только позже. Имеются ли у вас какие-нибудь версии, предположения, подозрения в отношении пропажи браслета?

Галя пожала плечами.

- Мы уже думали, - отозвалась одиноко Марлиз: - в комнату при ночи никто не мог входить. Окно на третий этаж, и открыто только маленькое...

- Форточка, - подсказала Люся и дополнила: - а уж через нашу форточку ни с вертолета, ни удочкой до браслета не доберешься.

- Сквозь стены, пол и потолок у нас пройти никто б не мог, - сымпровизировала Галя.

Юрий Федорович прокомментировал эту рифмованную сентенцию молча, скептически поджав губы, а, может, и хотел заметить что-либо позначительнее, но в этот момент в комнате появилось новое лицо.

Небрежно пробарабанив по двери и не дождавшись приглашения, в триста девятую проник Петя. Помахав рукой в знак общего приветствия и всем своим видом демонстрируя, что он здесь человек не случайный, Петя подошел к шкафу со вделанным зеркалом, слегка согнулся, неудовлетворенно набычился, повернул голову, и, в общем, соглашаясь с зеркальными замечаниями, вытащил из заднего кармана брюк расческу, дунул на нее, подправил прическу, снова дунул, спрятал. Открыл ящик с яблоками, перебрал, пошел хрустеть.

- Это наш Петя, - представила парня Люся несколько односложно, и, возможно, исчерпывающе.

Петя спокойно догрыз яблоко, понаблюдал за крутящимися вхолостую бобинами, оглядел Юрия Федоровича:

- Насчет браслетика? Я тоже думал. - Петя покосился на магнитофон. - Пока ясно, что ничего не ясно. Не будем мешать следствию, зайдем попозже. - И уже на выходе бросил под занавес:

"А чудес не бывает!" Подмигнул и скрылся.

- Не бывает? - Юрий Федорович как бы приглашал девушек высказаться на эту животрепещущую тему. Марлиз смущенно приняла вызов:

- Не скажу...

Следователь отключил магнитофон. Еще раз внимательно осмотрел комнату. Остановил взгляд на телефонном аппарате.

- Внутренний, - пояснила Галя.

- Да? Можно позвонить коменданту?

- Нет, это наш внутренний, - сказала Люся так, что в подтексте явственно ощущалось: - "Наш, личный, не имеющий никакого отношения ни к исчезновению браслета, ни вообще к посторонним".

Следователь уловил это, и отвернулся от аппарата, как нарочно зазвонившего. "Позже", - жестко сказала Люся в трубку; положила, выжидательно глядя на Юрия Федоровича.

- Вы вели когда-нибудь дневник? - спросил он неожиданно у нее, и одновременно, кажется, у всех обитательниц триста девятой.

- А что? - такого вопроса Люся никак не предполагала.

- Просто я хотел попросить вас всех, девушки, некоторое время вести более или менее подробные записи всего происходящего. Возможно, эти записи сослужат свою службу. Как смотрите на это предложение?

- Наверное, обсудим и примем, - пообещала Галя.

- Прекрасно. Пожалуй, оставлю у вас на время магнитофон. Обращаться с ним умеете? Вот и станете включать, когда найдете нужным. Главное, не жалейте чернил и бумаги - это в любом случае полезно. Звоните мне, - Юрий Федорович едва заметно улыбнулся, взглянув на "внутренний" телефон, - когда понадобится. Договорились?

Он пожал девушкам руки на прощанье, и Галя, как представитель и староста триста девятой, пошла его провожать до наружных дверей университетского общежития номер пять.

Вернулась, повернула ключ в замке и тихо, насколько вообще может Галка тихо, проговорила: - Девчонки...

Обсуждение

- Девчонки, знаете, что он высказал? Что похититель браслета на этом, может, не успокоится. Что новые странности вокруг и у нас возможны, даже вероятны. Так что - глаза в руки, и ничего не пропускать. Замечать и фиксировать...

- Я полагаю, - начала уверенно Люся, - что Юрий Федорович, как многие нынче, увлекается смелыми идеями, экспериментами, попутно подбирая материал для публикаций. А тут мы подвернулись...

В словах Люси, наверное, была доля истины. И, между прочим, цель эксперимента могла оказаться весьма простой, даже далекой от честолюбивых устремлений: вольной писаниной отвлечь девушек от первоначальных переживаний, возможных нелепых подозрений и ссор. Думал ли Юрий Федорович именно о таком аспекте? Не исключено ведь, что думал...

- Давайте, - торопливо предложила Марлиз, обрадованная наметившимся деловым подходом, - пусть это все - замечается, нет, не так - примечается, ай, тоже нет, вот: отмечается Ано. Она может стихи сослагать, и, в целом, как это сказать? - в целом самая бесстрастная. Что? Ах, беспристрастная...

- Ставлю на голосование, - привычно объявила Галя, но голосование не состоялось. Люся быстро шлепнула по рукам подруг и опротестовала:

- Не стыдно, ленивицы? Радовались бы тому, что появилась возможность излагать свои мысли на бумаге, и у Марлиз - дополнительная языковая практика. Нет уж, давайте, если не по графику, то "по вдохновению"!

... Когда студентки начинали совместную жизнь в триста девятой, то, по опыту других, ввели текущие графики распределения обязанностей. Вскоре, однако, начались "обмены" типа: "хочешь, я сделаю закупки, а ты сготовишь ужин" и т.п. Определилось, что Марлиз, например, склонна убирать в комнате, это даже вошло в поговорку 309-ой. Однажды Петя недоуменно заметил, что Марлиз слишком часто занимается наведением чистоты, на что Галя небрежно отпарировала: "Она любит убирать".

И теперь, если кому-либо из девчат надлежало наводить в чем-то порядок, то в адрес избранницы обычно следовало насмешливое: "она любит убирать"...

Галя проявила себя в роли ведущего повара, теоретика - практика-экспериментатора. А Люся охотно выполняла всякие письменные задания: диаграммы, схемы, таблицы - здесь она нередко выручала соседок. Надо сказать, что и вообще во многом Люся была на редкость упорна: брала книгу - дочитывала, письменные работы свои перебеляла, доводя до возможного совершенства. И отрывалась от дела исключительно ради несомненного удовольствия: захватывающей кинокартины или телепередачи, ресторанного пиршества в веселой, интересной компании, прогулки на моторке и, уж конечно, грибной охоты.

- Девочки, - привлекла Люся подружек, - я еще в седьмом классе начинала вести дневник - отчет, с целью жесткого самоконтроля. Все ли выполняется, чтоб походить на образец? Непременно после текущих записей шла критика: что и как исправлять в своей юной жизни. Какая наивность... И Петька казался мне таким знающим, интересным... Любопытно, однако, перебирать те ранние откровенности...

- Значит, теперь нужно все писать, - по-своему восприняла Марлиз лирическое отступление своей Ано, - все-все? Как это по-русски - исповедь?

- Зачем? - низкий голос Гали прозвучал решительно. - Призываю к научно-историческому подходу: прежде всего, выделяем наиболее существенное. - Далее тон Гали почти не изменился, но по выражению лица подруги ее могли догадаться, что начало выступления было несколько наигранным. - В конце концов, что бы мы ни писали - это будет - не только полезный материал для Юрия Федоровича, но - часть нашей быстротекущей жизни... Так, девчонки?

Поразмыслили. Согласились. И было решено торжественно:

Во-первых, и впредь действовать исключительно по взаимному согласию. Если же взаимного согласия не будет - никак не действовать.

Во-вторых, писать в дневнике что угодно, но только правду, чистую правду, на которую, чур, не обижаться. Подругам (Марлиз, Гале, Люсе) дозволяется не только читать записи друг друга, но и корректировать (в скобках, над строчками) отдельные явные ошибки.

В-третьих, назначить Ангелину Бантыш главным хранителем дневника.

И прочесть его всем вместе через десять лет...

- А где мы встретимся через десять лет? - спросила Марлиз, которая во всем любила определенность и пунктуальность. - Здесь?

- Здесь, - Галя патетически вскинула руки, - будет жить другое поколение!

- Занесу в "Нам пишут", - пригрозила Люся.

- Пиши, - отмахнулась Галя, - сегодняшние события станут для них историей!.. В этой комнате поселится один студент, один во всей триста девятой. Но в этом смысле я этому студенту или студентке не завидую. - Перешла Галя на будничный тон. - А встретимся где? - у меня, в самом глухом уголке страны, где я буду преподавать историю.

Представляете сцену: через десять лет после нынешнего дня подруги меня обнаружили и решили навестить. Вкатываются, распугивая гусей, три новеньких электромобиля. Бантыш с семьей. Гайнке с семьей. И сопровождающие их в микроавтобусе лица. Мои односельчане ахают: таких машин, таких нарядов и таких именитых гостей они еще вблизи не видали.

Я наскоро готовлю скромный, но отменно вкусный обед. Марлиз, по старой памяти, мне помогает, попутно излагая свои знаменитые тезисы о развитии мировой экономики. Ангелина Бантыш со своим мужем, тоже академиком, рассматривает свиней и кур на биофизическом уровне. А затем, девчата, мы отправляем всех сопровождающих лиц в клуб смотреть художественную самодеятельность, а сами садимся перечитывать наш старый общий дневник...

- Поскольку я - главный хранитель, - безапелляционно объявила Люся, - милости просим ко мне, да, именно ко мне - ровно через десять лет.

- Десять лет... Люся стала за спинку стула горделиво, как за кафедру, нацепила очки, поджала губы: - Уверена, товарищи, что ни истории (кивок Гале), ни экономике (поклон Марлиз) и не снится такой могучий взлет, какой ожидает биофизику! А ее покорная служанка, А. Бантыш, сохранившая свою девичью фамилию и нелегкий характер, с тайным восторгом и пониманием станет следить за необыкновенными открытиями в этой области.

Что касается личной жизни той же особы (Люся взяла с тумбочки и ловко потасовала колоду карт), то Бантыш будет счастлива - с виду, но в душе... кто знает... Кроме того, у нее окажется "много знакомых и мало друзей", - готовые слова из того же "Нам пишут"...

Итак, голубушки незаменимые, как же, по-моему, произойдет наша знаменитая встреча?

Через десять лет, нет, уже через девять с половиной я разыщу вас, впрочем, таких людей разыскать будет несложно. В любом справочнике "Кто есть кто". Короче, дозвонюсь и напомню о нашем уговоре. Галина начнет ссылаться на занятость: важной работой, большими общественными и сложными личными делами (разводы, замужества и те пе). Но я скажу: "Галка, Галка...", и она все поймет. Марлиз тотчас закажет билет на автолет, и уточнит в радиограмме, что прибывает не одна, а вчетвером: с мужем и - кто еще? - две дочки или два сына, или сын и дочь.

Вот в мою уютную квартирку, где, как значится в "рубрике" - "стены сплошь заставлены книгами", влетают Галя, Марлиз и все прочие. "Боже, как ты изменилась! - со свойственным ей прямодушием выпаливает Галя, - раздобрела, гляжу, поседела, так что краска не маскирует. Ну, ничего, муж у тебя под стать - тоже, видать, к пенсии подбирается!"

Дорогие гостьи обогатят мое книжное собрание своими трудами с бесценными автографами. По такому случаю на столе появится наилучший коньяк. Мы конечно расхнычемся. И серебряная ящерка - на руке Марлиз - уставится на нас, повзрослевших своими неизменными изумрудными, но не сверкающими глазами...

- Ви есть нехорошие, - полушутя надулась Марлиз. - Я все время у вас в гости, а ви не хотите приехать ко мне, в мою страну...

- Верно! Уважим Марлиз! Приедем к тебе, милая, - обняла Галя подругу. И тут же принялись фантазировать на тему грядущей встречи в ГДР.

Где бы ни жила в это время Марлиз, путешествие начнется конечно же с захватывающего, необыкновенного Дрездена. Но не с центра его, не с обновленных аккуратных проспектов, не с парадного Цвингера, где с вечными живописными шедеврами - неподалеку, в "Зеленых сводах" пытаются соперничать драгоценные - в первую очередь, по материалу - миниатюры прошлых блестящих веков...

Нет, знакомство с Дрезденом должно начаться с дремотного Пильница над смирившейся Эльбой. А на пути в город следует подняться неторопливым вагончиком фуникулера к старинному району "Белый олень", впитывая глазами, душой сотни уходящих в зелень неодинаковых и одинаково уютных домиков...

Из Дрездена в пригородном поезде, обязательно на втором, или, к тому времени на третьем этаже добираются до промышленного Карл-Маркс-штадта, а там автобус направляется опять же на юг, к Рудным горам, где за мило обжитым городком Ауэ лежит родная деревня Марлиз. Деревня или городок - называйте как хотите. Отсюда старенькой машиной отца Марлиз или ее новой, или, вспомнив молодость, на велосипедах помчатся подружки по извилистым дорогам к заветным местам.

Мягкое осеннее солнце то справа, то слева пробивается сквозь разноцветную листву, озаряет шапку леса. В небольшом музее - макет старинной шахты, на которой изнывали нищие саксонские горняки, и среди них - предки Марлиз. Ее прабабка, красавица Эльза, что, задумчиво улыбаясь, с портрета взирала на детские игры своей далекой наследницы с такими же быстрыми глазами, раскидистыми волосами и зубками - один в один. Ах, недаром сам Черный Гюнтер как увидел ее, прабабку Эльзу, так смутился душой. А ведь был он тогда немолод - за сорок, а, может, и все пятьдесят или - черт его разберет - за сотню перевалило...

Неведомо откуда пришел в Рудные горы Черный Гюнтер - немолодой, крепкий, смуглый, одинокий. Соорудил себе хижину на отшибе, там, где нынешняя трасса круто поворачивает вверх и где нависает поросший мхом валун по прозванию "Черный Гюнтер".

Доподлинно известно, что Черный Гюнтер врачевал больных и знался с гномами, которые доставляли ему драгоценные камни и металлы. Причем не только серебро и золото, изумруды и сапфиры, но такие редчайшие металлы и минералы, о которых не слыхивали даже важные господа, приезжающие порой из Лейпцига и Веймара. Время от времени Гюнтер отправлялся в эти города, но чаще в Прагу, и привозил оттуда ученые книги, писаные мудрено и понятные лишь ему, чернокнижнику. Пастор с ним не здоровался, и обыватели сторонились, но непременно обращались к нему в случаях серьезных хворостей

Черный Гюнтер являлся по приглашению в дом, как правило, после полуночи, тщательно знакомился с недугами, задавал странноватые вопросы, и, если считал дело безнадежным, молча уходил, и тогда больному действительно уже ничего не помогало. Если же Гюнтер брался за лечение, то пробовал различные средства - от травяных настоев до наговоров, и, по крайней мере, на время ставил человека на ноги. Плату брал он только продуктами питания, "натурой", и, говорили, как малое дитя, любил сласти.

Когда отца Эльзы ударило глыбой на шахте, Эльза кинулась к Черному Гюнтеру, отчаянно стуча в единственное тусклое окошко, и тот, вопреки обыкновению, явился тотчас, среди белого дня, сопровождаемый изумленными взглядами. Но осмотрев окровавленного отца Эльзы и прощупав его раны длинными летающими пальцами, маг повернулся к выходу. Эльза побежала за ним, вдогонку раздавался дружный вой ее мамаши, меньших братьев и сестер. Решительная девушка вошла за Черным Гюнтером в его хижину и начала просить оживить отца какой угодно дьявольской силой.

- Иди, зови в дом священника, - хрипло изрек Гюнтер. - Помогать нужно уже не ему.

После похорон кормильца семья Эльзы получала бескорыстную помощь лишь от того же Черного Гюнтера. Односельчане относились к этому неодобрительно, однако другого выхода не было. Наконец, младшие братья и сестры Эльзы подросли, начали зарабатывать, и у нее самой объявился подходящий жених. Как бы то ни было, а уж очень хороша, и разумна, и работяща была Эльза - такие девушки на дороге не валяются. Черный Гюнтер принес прощальный свадебный подарок - браслет, серебряную ящерку. Браслет был красив, и хотя с виду не так уж дорог, на самом деле стоил иных сокровищ.

Серебряная ящерица чуяла, когда человеку рядом становилось физически плохо. Тогда почти в полной темноте у нее начинали ярче светиться изумрудные глаза, а особенно ярко в предсмертные часы или минуты. Несколько поколений предков Марлиз убеждались в печальной силе проницательных глаз ящерицы; последний раз они разгорелись ярко, когда с Восточного фронта доставили в госпиталь деда Вильгельма - тогда деду Марлиз было около сорока, да столько же и осталось навсегда...

Перед отправлением Марлиз в далекий русский город, бабка вручила ей заветную ящерку (девочка, кстати, надевала браслет еще будучи школьницей), ибо, согласно семейному преданию, ящерка была не только мрачным оракулом, но и добрым амулетом, по возможности, охраняющим от житейских невзгод.

И вот подруги Марлиз, выступающие в той же роли, что и охранительница-абдехте, направятся туда, где много десятилетий назад Черный Гюнтер сумел наделить мертвый предмет волшебным даром...

Через десять лет... Во время этого мысленного грядущего путешествия на родину Марлиз в комнате 309 вдруг раздался телефонный звоночек - это девчат вызывали "визавиты". Но сегодня, сейчас подруги никого больше не хотели видеть и слышать. Соорудили пир горой. Откупорили заветный мускат, раскурочили припрятанную баночку деликатесных консервов, игнорируя лопотанье Марлиз: "Разве теперь праздник?" Пустили в оборот плиточку шоколада, преподнесенную Люсе Петей по случаю его дня рождения.

- "Празднества продолжались далеко за полночь, - насмешливо цитировала кого-то Люся. - Здравицы в честь молодых сменялись напевами зурны..." Накинула шаль, затянула свой любимый романс: "На заре ты ее не буди..." Марлиз завела тирольскую песенку, стала пританцовывать. Распелась и Галя Волошко - прозвучал чуть не весь ее репертуар мелодичных украинских песен. Потом прослушали все наново - записанное на магнитофоне. Звучало чисто и как-то необыкновенно.

Есть во всем воскресающем, запечатленном прошедшем какая-то грустинка: тает на глазах - не бесконечная катушка своего времени.

Впрочем, что такая грусть для тех, кому двадцатый!.. Да им порой нипочем все горести Земли…

Запись первая (Г. В. - Галина Волошко)

Меня всегда возмущали летописцы, хроникеры. Описывают запросто жуткие вещи, и ни словечка о том, как сами в это время себя вели. Отсиживались, что ли, в укромных местечках, боялись высунуться, чтобы ненароком не пришибло? Или, еще хуже, при сем присутствовали и помалкивали, если не поддакивали, полагая, что ход событий все равно не изменится, так хоть заполняются в буквальном смысле страницы истории...

Нет, я, наверное, как всегда, несправедлива: они по-настоящему переживали, сражались, но только сознание сравнительной незначительности своей роли, честная скромность заставляли их помалкивать о себе. Это я, должно быть, к тому, что в нашей историйке мне вряд ли удастся умолчать о себе. Кроме того, нужно записывать все подробно и по порядку. У меня это постоянно неважно получалось. Но ведь я старалась и продолжаю стараться...

Как неладно все-таки вышло: надо же, в нашей комнате, 309-ой, передовой - и вдруг такое... Вот я заметила: как только у меня в жизни все более или менее хорошо - бац, какой-нибудь выбрык. Например, в девятом классе с Т., когда я так по-дурацки с ним поссорилась. И потом: вывих перед соревнованием, замена курсовой… Стоп, к чему я все это пишу? Ладно, пусть останется мне на память, после того, как следователь ознакомится. Помогут мои признанья?

Итак, в триста девятой мы обитаем с первого студенческого дня. Поначалу в комнате слышался, в основном, мой голос: Люся тогда была совсем немногословна, а Марлиз русским вовсе плохо владела. Но если я много говорила, это совсем не значит, что я командовала. Это только поверхностному наблюдателю так кажется. Петьке, например: он всегда журит Люсю, что она под моим влиянием. На Люську повлияешь... И Марлиз тоже самостоятельная натура. Мне понравилось, кстати, как она ведет себя в этой злосчастной истории с браслетом.

Я, честно, не знаю, что и думать о случившемся. Совершенно дикое происшествие. Итак, по порядку. В тот вечер я пришла в общежитие часов в семь. Какое-то смутное настроение было у меня. Всегда времени в обрез - столько хочется сделать, и так мало успеваешь. В другой вечер я бы разрывалась, - чем заняться: подучить Средние века, сбегать в спортзал, дочитать "Госпожу Бовари" (стыдно сказать - четвертый месяц тяну, никак не добью, хотя жизненно написано; в библиотеке подозревают, что потеряла книгу. Можно подумать, что я все подряд теряю - иногда, правда…) Если поразить девчонок котлетами по-киевски, которые издавна мечтаю сготовить по-настоящему... Нет, в тот вечер ни черта не хотелось. Но нельзя же пускаться по воле волн. Я вспомнила, что мне нужно сделать самое неприятное: отчитать как следует этих растреп из 213-ой. Для этого у меня настроение как раз подходящее. Шла по коридору и думала: хоть бы их застать! Постучала.

- Да, - под аккорд гитары, - да, да!

Я люблю гитару, а здесь мне стало совсем неприятно-тревожно. Отчего гитара в руках этих шалопаев? И отчего я теперь должна писать о них? Отчего вообще подобное ничтожество существует и даже преуспевает рядом, например, с нашими чистыми "визавитами", рядом с чудесными тайнами, с музыкой? Люська опять посмеется над моей неисправимой наивностью.

(Совершенно верно. Пользуюсь своим правом комментатора: Галочка, историк ты наш, тебе ли не знать, как соседствует и переплетается фантастическое и будничное, великое и смешное, и пристрастность наша должна быть не только эмоциональной, а и аналитической. Тогда картина событий будет полной и правдивой. Л.Б. - Люся Бантыш).

Продолжаю рыться в мусоре воспоминаний, где, может быть, отыщется ключик к удивительному. Вошла я в 213-ю. До чего запущена комната. Андрей уехал, остались эти Валерки вдвоем, такое развели. Валяются на постелях, у белого Валерки гитара в руках. Уставились. Говорю: вы хоть бы встали из вежливости, когда к вам девушка приходит. Черный отвечает: - А ты для нас не девушка.

- А кто я?

- Ты - студсоветчица.

- Тем более, нужно уважать.

- Тем менее, - прогудел белый.

- Вам что, надоело жить в общежитии? Выселим.

- Никак невозможно, - выскочил на середину комнаты черный.

- Очень даже возможно.

- К зиме? На улицу? На мороз? На растерзание диким зверям? - он же.

Я все эти реплики запомнила, даже в последнем слове ударение на "е".

- Зачем, - говорю - на улицу? Снимите угол. Хозяйка пускай терпит все ваши неряшества. А мы в нашем общежитии не намерены.

Завтра же поставлю вопрос, чтоб убирались к черту! - накипело у меня.

- К черту тоже нужны монеты, - заскулил белый. - А у нас кризис не только моральный, но и материальный. Родные нас забыли, декан разлюбил окончательно, девушки бросили.

- Было бы удивительно, если бы не бросили.

- Да, жди от вашей сестры благородства. А нам, - завопил черный,- третий день закусывать нечем!

И тут я обратила внимание на батарею бутылок, задвинутых под койку.

- И не стыдно вам самим - дожили до четвертого курса, и такие оболтусы, ей-богу...

- Куда нам, бедным электромеханикам... Кругозор ограниченный, не то, что у историка или кибернетика (последнее тоже камешек в мой огород, но об этом особо).

- Темные, - дополнил белого черный Валерий, и плюхнулся на кровать, задрав ноги повыше и закуривая.

- Свиньи, вот вы кто! - рассвирепела я окончательно, но и это не было для них ударом, они даже словно обрадовались новой зацепке.

- Не свиньи, Галочка, мы еще маленькие - поросята. И - поднялись как по команде, да нагло под гитару: "Нам не страшен студсовет, нам не страшен студсовет!.." Я хлопнула дверью, но они выскочили и пошли, сопровождая меня по коридорам, насвистывая, пританцовывая: "Нам не страшен..." Вот бестии, но мы с ними тоже напрасно цацкались,

На этом, однако, не кончилось - так вот, красуясь перед всеми - случайно и не случайно выходящими - продефилировали шелапуты за мной, вплоть до дверей нашей 309-ой, и черный даже имел наглость всунуться к нам (меня возмущает: к девчонкам вроде бы позволено, а небось к ребятам не посмели б так бесцеремонно!) Всунулся, пошарил глазами, провел пальцем по полочке - не пыльно ли? Комично-важно поднял палец: ишь, мол!

Нет, неспроста они настолько распоясались и паясничают, и, словно, мстят мне за что-то, и пошли ва-банк...

(Перед тем, как Галочка мельком упомянет меня, и вообще станет проходиться на мой счет, позволю себе еще раз сказать: не только подмечать, но и анализировать следует - гуманитариям, в том числе, Л.Б.)

И неизвестно, что было бы дальше, тем паче дружок его, белый тезка, уже тискался за ним следом, как вдруг Люся неслышно поднялась, взяла веничек, быстро хлопнула нахала по щеке, проговорив: "Пшел вон!" И оба тотчас смылись, только гитара брякнула. А вдогонку звенел заливчатый смех Марлиз - такая она у нас хохотушка.

Но я ничуть не развеселилась. Молодец, конечно, Люся - я вот шумная и сердитая, а так хладнокровно не смогла бы. И нисколечко ее это не задело - словно по комару хлопнула. После этого обратились ко мне с чем-то, но я решительно ответила: "Девчонки, не трогайте меня!" Девчата знают: если я так говорю - лучше не трогать. Легла, успокаиваясь, но не весьма эффективно. Девчата молчат, и между собой преимущественно взглядами объясняются.

Зазвонил наш "телефон", меня просят. "Визавиты" - так мы называем тройку ребят, что живут в общежитии напротив нас, и окна напротив, визави. На первом курсе начали они сигналить нам - пускать "зайчиков" поверх занавесок. Я, конечно, пошла возмущаться, объясняться, и кончилось тем, что мы стали друзьями.

Но не везет нашим "визавитам" (последний раз беру это слово в кавычки) - все как-то нам не до них, мне особенно. И уж совсем некстати явился озабоченный Петька. Выставить его я не могу, он Люсин однокашник, к ней вроде по делу пришел. Нельзя сказать, что я категорически против Пети - просто я его пока не могу воспринимать всерьез. Он - Люсин земляк, и, с первого взгляда может показаться, что чуть ли не жених. Но это не так. Марлиз, наверное, наилучшим образом объяснила его регулярные посещения: "Сюда как в кирху приходит". Как это понять? - задала я ей вопрос, но она улыбнулась: так. Мол, все понятно. Ей - может, а я старалась догадаться, что имела в виду Марлиз. То, что Петя в душе молится на Люсю, или приходит сюда исповедаться, или здесь его торжественный дом?

В университете и в нашем общежитии Петра знают, и, может быть, знают по-всякому. И то, что он любитель приударить за девочками (Люся тоже знает, он даже делится с ней, но это ее как-то мало трогает. Завидую). Знают и то, что любит он прихвастнуть, неплохо поет, бывал в различных компаниях и охотно участвует в некоторых сомнительных делах, сулящих приработок.

Все это знали здесь, но в родном селе Вишенки, возможно, знали иначе, и, должно быть, тамошней репутацией Петя дорожил больше. А, пожалуй, единственным человеком, могущим поведать о том, каков Петя здесь, могла стать его односельчанка Ангелина Бантыш.

Петя, казалось, постоянно хитрил, и хитрил для того, чтобы отвадить неприятности - по возможности, обратить их в шуточные, не стоящие внимания, и - выскочить из скверных ситуаций любой ценой. Естественно, такой человек не решается резко обижаться и конфликтовать, что также раздражает меня в нем. Все это я, в общем, не раз высказывала ему в глаза, и поэтому со спокойной совестью повторяю в этих записках.

В тот вечер он расселся у нас и, поблескивая мелкими, игривыми глазками, пошел для затравки балагурить о том, о сем, о пятом, о десятом (действительно, от многих знакомцев он успевал выхватывать любопытные, интересные сведенья, и эффектно преподносил другим). Порассказывав о разных разностях, он мельком назвал Валерок - своих нынешних приятелей, сказанул нечто вроде того, что они, дескать, "успешно преодолевают кризис". Я насторожилась - куда он гнет, не собирается ли ходатайствовать за них, и уже приготовилась к решительному отпору, но Петя, словно почуял это, и повернул все иначе.

Небрежно поднял руку - жестом то ли школьника, желающего быть прощенным, то ли трибуна, смиряющего громы оваций:

- Поступило предложение: в ближайшее время соорудить небольшой банкет.

Предложение относилось, в первую очередь, к Люсе, и Петя поспешил добавить:

Приглашаются все желающие: Галя, Марлиз...

Марлиз захлопала в ладоши:

- Небольшой банкет! Что это значит - небольшой - мало человек или мало на стол?

- Стол будет ломиться от яств... - широко размахнулся Петя, и Марлиз еще пуще развеселилась:

- Так много на стол, что стол капут!

Я знала, что Люська охотница до всяких банкетов, балов, и что она уже благосклонно настроена. Не выдержав, спросила все же вскользь:

- По какому случаю банкет?

Петя, заслышав мой голос, приосанился.

- По случаю, - начал было он, - но я предвидела, что это - уловка, что он не скажет ничего путного. И, в самом деле, словно перевесило чуть-чуть в нем желание поинтриговать: - По случаю организации... - и тут он хитро сжал губы и повел глазами туда-сюда. Затем подошел к журнальному столику, и наш Миц, искоса наблюдая за действиями Пети, предпочел не рисковать получить щелчок в нос, а благоразумно юркнул к двери и замер в выжидательной позе. Петя выпустил кота и, помедлив, сам двинулся к себе, обратившись вдогонку к Мицу:

- Мужчинам, видимо, здесь делать нечего.

Больше посетителей у нас в тот вечер не было. Связано ли исчезновение браслета со всем описанным мной - судите сами. Передаю эстафету подругам и времени...

Запись вторая, сборная (и потому?..) сумбурная

Я, Люся Бантыш, находясь в здравом уме и твердой памяти, свидетельствую. Выше мной сделаны кое-какие пометки, надеюсь, автор, глубокоуважаемая Г.В. не в обиде. Истина дороже. Алло, мы ищем истину. Что есть истина? Судя по конструкции фразы, это вопрос Марлиз. Истина... В этическом плане, возможно, максимальная откровенность. И в художественном тоже.

Тогда - воздадим хвалу этим записям, и мудрому совету Юрия Федоровича - распахнуть события и душу на бумаге. И, не сочтем ли за благо повод к этому - то, что произошло с браслетом?.. Э, нет, тут-то, простите, запятая. Не сочтем. Ибо здесь не просто неудача или несчастье, но потеря. По-моему, из разряда потерь необыкновенных, невозвратимых, невосполнимых.

Самое ужасное: когда исчезает загадка, на которую еще нет разгадки; пропадает творенье, какому не будет повторенья; и уходит навеки человек, которому суждено сказать то, что никто иной не скажет. Разве что когда-нибудь, и то не так...

Поэтому я готова выполнять все, что облегчило бы возвращение чудесной ящерки. Дa, чудесной. Можно быть убежденным материалистом, и скептиком, но это тем более обязывает обращаться к несомненным фактам с должным почтением. Пожалуйста, ищи объяснения, но при этом гляди в глаза действительному. Так и тут. Никуда не денешься - когда к Гале заходила ее тетка, смертельно больная, то у лежащей неподалеку абдехте вдруг бешено разгорелись изумрудные глаза.

Такой гражданин, как Петька (о нем см. выше в записях Г.В.), не в состоянии сцепить явления, выходящие за пределы его кругозора. Потому Марлиз так коробят его шуточки в адрес привычного и священного для нее, и только легкое добродушие характера позволяет ей быть такой покладистой. Но вообще ее "потустороннее", по молчаливому уговору, не выносится почти за пределы нашей 309-ой.

Даже с визавитами я решилась говорить о свойствах браслета не прямо, не в лоб, а - при случае. Шла как-то речь о том, как выглядит жемчуг, носимый на груди. Словно чувствует живое тепло. Затем я навела разговор на тонкость современной диагностической аппаратуры в медицине. Закинула: а как по-вашему - в состоянии, пусть даже теоретически, какое-либо, допустим, микроэлектронное устройство реагировать на патологические явления живого организма?

Друзей этих хлебом не корми - дай подискуссировать на подобную тему. Вообще, я заметила, склонность к той или иной теме разговора - отличный индикатор на индивидуума. Даже на группу людей. Я не раз бывала в компаниях, где предмет зубоскальства неизменен, укатан, и только порой беседа подкармливается свеженькими сведениями, которые смакуются до тошноты. Петька горазд рассуждать о том, как надлежит устраиваться в жизни. Галя, наоборот, готова начинать с переделки, своими руками, всего неподходящего на свете. Марлиз преображается, когда объектом всеобщего внимания становится что-либо сверхтаинственное, необъяснимое, мистическое. И слушая высказывания визавитов, косвенно касающиеся ее ящерки, ее замечательного амулета, Марлиз была, похоже, разочарована.

А я нет! Я внимала невероятным, может, самым вероятным гипотезам, благо биофизику многое должно быть понятно. Итак, для начала известное изречение: "Жить - значит умирать". Иными словами - процесс жизни необратим. Подобно времени. Вот это "подобно" заставляет настороженно подходить к нашему субъективному восприятию времени. Оно, время, не есть нечто абстрактное, ни от чего не зависящее, и, возможно, пора разжаловать его из статута первичной, фундаментальной категории.

Время - функция, производная чего-то. Возьмем любую систему в природе. Если она вполне статична, неизменна, вечна, то время здесь совершенно не при чем. Но таких систем нет. Мир находится в непрерывном развитии. При этом каждая отдельная система обладает большей или меньшей потенциальной устойчивостью. Эта устойчивость лежит в широчайшем диапазоне - проследим хотя бы на примере так называемых периодов полураспада ряда изотопов - от миллионных долей секунды до миллионов лет.

А жизнь? Любая живая система изначала предполагает развитие ее и соответственно определенную степень устойчивости на каждом этапе. Биологические часы каждого организма пускаются с рожденья наново, и срок их службы не беспределен. В отличие от будильника, они сами определяют начало и завершение каждого жизненного действия (в театральном смысле), и не исключено, что накануне прощального звонка возникает в них какая-нибудь особенная дисгармония, способная вызвать резонанс и на расстоянии.

В кризисных для организма ситуациях, когда немощная плоть вопиет, а душа тоскует, когда несовершенство данной живой системы диктует трагический недочет отпущенных природой входов и ударов сердца, провалов в сон и весен... Крушение устойчивости живой системы не проходит легко и незаметно: старый медведь, позабывший начисто беспечную резвость юности, отправляется в самую глушь и тишь - умирать в одиночку; человек обращается к оставленному на Земле... И эти моменты могло бы уловить нечто, настроенное па смертную тоску, вроде милой серебряной ящерки.

Но визавитов - Женю, Диму, Витю - волновало не умирание, не этот непреложный закон жизни, а то, что во исполнение этого закона, биологические часы "звонят" порой не во время. Преждевременно приостанавливают некоторые процессы развития мозга. Против такого консерватизма жизни не мешало бы направить усилия науки. Как бы то ни было, ящерка могла бы заинтересовать этих ребят...

Но я пока не дала, вопреки своей же декларации, никакого фактажа для отыскания пропажи, просто влезла со своими сожалениями и домыслами, и охотно уступаю место подругам. Следующую фразу напишет, очевидно, Марлиз, попозже, завтра.

…Свое первое сочинение на русский язык я написала еще как школьница. Я запоминала так: "Зима холодная. Ваня и Маша пошли бежать лыжи (Учитель говорил "лижи", но я знала, что в этом слове имеется русская буква "ы"). Они были веселые и радостные". Я была похвалена учителем. Он сказал: "Марлиз делает большой успех в русский язык!" И я была веселая и радостная, и я думала, что мой амулет помогает мне. Может быть, он тоже помог мне приехать в СССР, учиться здесь, проживать с такими подругами - Галя и Ано, которых других нет.

Поэтому, когда браслета вдруг не стало в комнате, я сделалась совсем невеселая и нерадостная. Мои родные станут скучать, когда узнают, что старый-престарый браслетик пропал. Они спросят, кто виноват? Я отвечу: никто. Я отвечу: дьявол. Бабушка скажет: нет, дьявол сам не смеет или не сумеет - у него должны быть компаньоны. Пока я не знаю, кто - компаньон.

Я не поверю, что это был кот Миц. Он никакой не вредный, и надежный товарищ, к тому же совсем не черный. И страшно, что кот вдруг пропал. Может кот Миц сам пропал - он имеет ручки и ножки? Нет, все равно это - не обыкновенно. Кот сидел на тот же журнальный столик. Он любит это место, и обычно никто его там не трогает. Только Петр, когда приходит, нередко сгоняет Мица, и Миц шипит сердитый. Но это пропадание случилось так. Девочки уложились спать, а мне не засыпалось...

Не удивляйтесь изменению почерка. Это я, Галя, выступаю в роли переводчика. Не могу больше смотреть, как Марлиз надрывается, рыщет по словарю, старается во всю. И написала бы все, что нужно, чего бы это ей не стоило. Такая она у нас обязательная: сказано - сделано, и нас малость к тому же приучила. А насчет записи - в другое время, может, была бы ей полезная практика, но теперь все разом на Марлизочку свалилось: и курсовая, и зачет по статистике (предмет ей нравится, и тем более, хочет все изучить досконально), и вдобавок история с браслетом, и дурацкая пропажа кота, которую она тоже болезненно воспринимает...

Но держится молодцом - никаких истерик, воплей. Припоминает дедовскую поговорку, звучащую примерно так: "Цену всякому горю узнаешь только сопоставив с настоящей бедой". Верно это, человек так устроен, что для него любое нынешнее несчастье, свалившееся на него - настоящее. Душа моя восстает против подобного непонимания масштабов, но куда денешься? Вчера на лекции я слушала о Варфоломеевской ночи, и обмирала, и чуть не ревела, и готова была рвануть за четыре века назад, в Париж - оборонять несчастных... Но когда в перерыве между лекциями выяснилось, что наш ирпенский поход отменяется, то, честно говоря, расстроилась больше, чем по поводу Варфоломеевской ночи.

Теперь начинаю переводить Марлиз. Мы с Люськой заснули, а Марлиз не спалось, она зажгла ночничок, начала читать; а силуэт кота с поблескивающими глазами, напоминающими о глазах ящерки, придавал уют. Марлиз время от времени поглядывала на кота, намереваясь перед самым сном потихоньку отправить его в коридор. Вдруг кот странно мяукнул и, кажется, в тот же момент его не стало на столике. Марлиз начала звать Мица, но тот не откликался. Она подняла тревогу, подняла нас, мы перерыли нашу небольшую комнату - все-таки кот не иголка... Дверь опять же заперта на ключ, сигануть со столика прямо в форточку коту трудновато, да и чего ради?

Но допустим невероятное - сиганул, свалился с третьего этажа. Если б убился - рано утром мы бы его обнаружили (а ведь я побежала на рассвете), или - остался жив, так приполз бы. Да и все общежитие знало нашего Мица - доложили бы нам. Сгинул. Ну и ну. Все это настолько невероятно, что стыдно идти с этим к Юрию Федоровичу. Что будет дальше? Я не мистик, но и мне как-то нехорошо становится...

Запись третья (А.И. Бантыш)

Довольно растекаться мыслью по древу, подобно Г.В. Сосредоточимся и запишем все текущее подробно, как истый экспериментатор, обладающий к тому же воображением и любящий теорию. А пишем ли мы существенное или несущественное - определится впоследствии, спустя много лет, а, может, веков...

Начну, пожалуй, с того, как мы, в обычном порядке, собрались в начале пятого в нашей 309-ой. Марлиз, выяснилось, ничего не ела, у нее аппетита нету. "Просто так, не хочется, не беспокойтесь, захочу - так поем". И Галка тут же решила, что и она обойдется без обеда. Со своей стороны я заметила, что могу присоединиться к голодовке. Шутка, однако, не вызвала резонанса. Я почувствовала, что в нашей образцовой 309-ой назревает ссора (чутье какое! Г.В.). К счастью зазвонил звоночек, и мы наконец-то откликнулись - согласились на приглашение в "Студень". Когда? Сейчас.

Пояснила девчонкам: "Надо повидаться - посоветоваться с умными людьми". Марлиз поддержала меня, и Гале ничего не оставалось делать, как махнуть рукой и начать в темпе марафетиться (какой жаргон! Из "Нам пишут"? Г.В.). Вскоре подошли к "Студню" - ребята нас уже ждали.

"Студень" - это наше кафе, студенческое, само название отдаленно напоминает об этом; вдобавок, когда Галка была в общественной комиссии (и теперь состою. Г.В.), фирменным блюдом сделался холодец - студень - тоже повод для такого наименования. Кроме того, зимой в кафе прохладно, и это опять-таки подчеркивается неистребимой самодельной вывеской.

С удовольствием вспоминаю историю. Бессменный директор кафе Прогресс Акимович был категорически против такого необычного наименования. Может, он вообще относился осторожно к таким делам, он, обладатель такого имени. Получил он это имя в двадцатые годы, когда давались и не такие имена. Сейчас окружающие привыкли звать зава так, по паспорту, и только судомойка Глафира Петровна выговаривала, несмотря на замечания, только: Прогресс Какимович, разумеется, не нарочно.

Итак, предложения о столь двусмысленном названии кафе Прогресс Акимович никак не одобрил. А проректор ответил кратко: "Согласуйте с завом". Положение казалось безвыходным, и Галя горячо высказала все это ребятам, живущим напротив, с которыми мы тогда только что познакомились. Она добавила, что факультетские художники уже сделали отличную забавную вывеску и что в отсутствие Прогресса Акимовича ее закрепят...

- Сорвет, - прервал тогда Галкины излияния Евгений.

- То есть как? - возмутилась она. - Это же не его...

- Сорвет, - спокойно повторил Евгений. - Хотите, чтоб этого не случилось?

- Конечно!

- Постараемся. Сделаем.

- А Прогресс?.. - ясно было, кого Галя имела в виду.

- Не беспокойтесь, - уверенно сказал Евгений, посмотрев на друзей.

Заведующий приступил к операции глубокой ночью, когда самые усердные студенты, изнемогши от зубрежки, свалились спать. С Прогрессом Акимовичем был грузчик. Свидетелей той роковой ночи, кроме этих двух, быть не могло, тем не менее, визавиты рассказали детально о прохождении операции "Вывеска". Грузчик взгромоздился на лесенку, зав одной рукой держал его за сапог, другой водил, освещая фонариком нужные точки. Но только отвертка прикоснулась к первому болту, откуда-то раздался негромкий голос:

- Проректор не одобрит.

Поскольку Прогресс Акимович накануне осторожно осведомлялся у проректора, санкционировал ли тот какое-либо название для кафе, и получил отрицательный ответ, то не внял голосу свыше и зашипел грузчику: Валяй!

Вывинчивание второго болта сопровождалось окриком:

- Прогресс Акимович, побойтесь Бога.

С Богом у Прогрееса Акимовича отношения сложились так, что последний не боялся первого, и потому только сжал сапог грузчика: действуй, мол, как приказано!

Однако возня с третьим болтом вызвала вкрадчивый и, как показалось, знакомый женский голос:

- Прогресс Акимович, если вывески не станет, предадим гласности историю с цыплятами...

"С цыплятами" прорвалось на каком-то нечеловеческом визге; бедный зав гаркнул испуганному грузчику:

- Вешай назад!

С тех пор вывеска "Студень" привлекает студентов всех факультетов, и Прогресс Акимович как-то даже собственноручно подкрашивал слегка облинявший мягкий знак.

С наступлением темноты вывеска начинает светиться, включается освещение автоматически. И вообще визавиты шествуют над тепловой и прочей автоматикой пищеблока.

На благодарности Евгений отвечает, удивленно пожимая плечами: - Это же элементарно.

В кафе наши сдвоенные столики - в левом дальнем углу. Наши - это (по алфавиту): Ангелина (я), Виктор, Галина, Дмитрий, Евгений, Марлиз. Полагаю, нужно охарактеризовать наших союзников. Возможно, Галя сделала бы это лучше. (А зачем? Г.В. - А затем А.Б.). Виктор - тот, кто практически отвечает на вопросы: как? каким образом? Дмитрий это материализованное "что?", а Евгений - "зачем" Иными словами, Дмитрий рождает идеи, Евгений подыскивает им применение, Виктор своими чудесными руками старается воплотить задуманное.

Кстати, Петя и Валерки, черный и белый, составляют, правда, в несколько другом плане, аналогичный симбиотреугольник. (Сравнила! Г.В.). А нас, трехсотдевятку, нужно классифицировать совсем иначе, на то мы и девчата (Категорически не согласна. Г.В. Ну, а если? А.Б.). Если вы, Юрий Федорович, вдруг пожелаете навестить визавитов и поразить их своей осведомленностью, могу заранее помочь и набросать портрет каждого. Иначе рискуете промахнуться.

Виктор - светлый, можно сказать, бесцветный внешне блондин со светло-серыми глазами, напоминающими мне объективы микроскопа. Он мало разговорчив, хорошо умеет слушать, однако - не слушаться, порой упрям страшно. (Чья бы корова мычала. Г.В.). Виктора трудно вывести из себя, но при желании можно). Ты, А.Б., кого угодно можешь вывести из себя, если захочешь. Г.В.). Делает он все неторопливо, обстоятельно и, можно сказать, изящно.

Дмитрий кажется человеком, который только-только обнаружил, что заблудился, забрел совсем не туда, и потому окружающие красоты и соблазны отошли для него на второй план. Отзывы Дмитрия обо всем на свете, как правило, парадоксальны, но не нарочито: он действительно так думает - следует добавить, в данную минуту. Мне временами кажется, что Дима словно грезит наяву, словно блуждает в каком-то ирреальном мире. (Умничка, Люська, верно, высказалась. Г.В.). А, может быть, благодаря этому он порой яснее видит то, что скрыто от нас грубой и подробной действительностью. При всем том Дима не рассеян, а сосредоточен по-своему.

У Евгения, кареглазого, статного, остриженного "ежиком" и довольно привлекательного, выражение лица при беседе такое, будто он весьма опасается, что чужой подслушает его мысли. А мысли у Жени явно иронические и, может быть, беспощадные. Вероятно, хорошо, что мысли эти и в самом деле редко прорываются наружу. То есть редко переходят вслух на личности. Зато слыхали бы вы, как он разносит какой-нибудь неудачный проект или уязвимую гипотезу! Располагала бы Галочка таким острым аналитико-критическим аппаратом - уж наверняка никому бы не поздоровилось! (И так, слава богу, достается, но, очевидно, бодливой корове... Г.В.). И столь же строго оценивает Евгений свои действия; а если уж он наметил что-либо сотворить - можно не сомневаться в реальности этих наметок и в выполнении, под его же неусыпным контролем.

Видите, друзья, как я объективна, и можно ли хотя бы по этим характеристикам или вообще составить мнение о том, кто из этой тройки мне особенно симпатичен? (Можно... Г.В.). Не скрою, мне приятно бывать в обществе троих визавитов, правда, они чрезмерно, просто до невозможности погружены в свои дела...

Вообще мне пришла в голову забавная мысль: вот, если б у этих ребят пропало что-либо ценное, и, придя к ним, Юрий Федорович попросил бы их вести такой же дневник - что бы там было написано про нас, девчонок, и вообще - было бы написано?..

Итак, вошли мы в "Студень", не обращая ни на кого внимания, направились в наш уголок, где ребята уже приготовили стол. И пиво, до которого мы все, включая, разумеется, Марлиз, большие охотники. Поднялись, приветствуя нас. Заметили наши постные физиономии, но не подали вида, разве что сразу сделались еще сдержаннее. Галя прямо сходу объявила:

- Ребята, - и понизив голос, давая тем самым понять, что информация для узкого круга, - у нас неприятность...

Я следила - не переглянулись ли они. Нет, Галя, не дождавшись вопроса: "какая неприятность?" - проговорила:

- Помните браслет Марлиз?

- Ящерка зеленая! - вскинулся Дима.

- Серебряная, - мрачно уточнила Галя.

- Ну да, с изумрудно-горящими глазками, - не сдавался Дима, - потому выглядит зеленой, упругой…

- Ювелир-художник, каждое изделие работал непохоже на другое, - высказался Витя.

- Браслет - пропал? Когда? Где? Заявляли? - обстрелял точными вопросами Евгений, И тут же последовал рикошет догадок: - Пропал. Не позже, чем три дня назад. Неужели в общежитии?..

- В закрытой комнате, и мы трое там находились, и все закрыто… - прорвалась Марлиз.

- Я читал о подобных случаях, совершенно необъяснимых логически... - пустился было в рассуждения Дима. Надо сказать, помимо прочего, есть у него эдакий "потусторонний" заскок. То есть не такой мистический, как у нашей Марлизочки, которая чуть не в нечистую силу верит, но "интеллектуально-трансцедентальный", как определяет Женя. Его, Диму, влечет все таинственно-необъяснимое, он полон жгучего желания объяснить, постичь. Дима перерыл массу литературы из этой сферы, и Марлиз с замиранием сердца готова часами слушать всю чепуху. Впрочем, сейчас она попыталась подойти к случившемуся с другой стороны:

- А если это шутки дьявола, то уже совсем пропало?

- Наоборот, - внушительно сказал Евгений, - на дьявола тут больше надежды, чем на уголовный розыск, который вряд ли займется таким незначительным эпизодом.

- Вот и нет! - завелась Галка, - у нас был следователь, молодой, энергичный...

- С собакой? - поинтересовался Витя. - И ваш Миц не возражает? Миц? - разговор принял такой характер, что сообщать и о пропаже кота было совсем ни к чему.

- Современные методы в криминалистике, - заметила я, - опережают собачий нюх. Хотя собачий нос - изумительный орган.

Помолчали, усердно занимаясь едой и преувеличенно деловито осушая пивные кружки.

- Чем мы можем помочь? - спросил Евгений, глядя в стол.

- Наверное, ничем, - отрезала Галя.

- Посочувствовать, - смягчила я, обняв поникшую Марлиз.

- Они этого не умеют, - жестко продолжала Галя. - Люди действия. Как бы вы действовали на нашем месте?

И тут Дима сморозил;

- На вашем месте... какое может быть сравнение...

Виктор и Евгений пожали плечами - по отношению ли к словам Димы, или к нашим беспомощным переживаниям... Впрочем, Евгений слегка прояснил позицию:

- Для активных действий необходима достаточная информация и умение обращаться с ней.

- Направить в нужную сторону. Во времени. В будущее, - не совсем внятно начал вещать Дима.

О, друзья ловко перескочили на своего любимого конька!

- Чем совершеннее вещь, тем более она нацелена в грядущее - это постулат, - декларировал Виктор.

- И вообще, время - это абстракция, время - это мера устойчивости каждой изолированной системы, - повторял Дима мысль, которая и мне так понравилась.

- Поэтому можно прогнозировать определенные тенденции, - Виктор говорил об уже не раз говоренном нашими визавитами, понятном им, интересном для них...

- В различных сферах, - подхватил и небрежно перебросил мостик в нашу сторону, - например, предсказывать погоду или, как я слышал, моду не конец столетия, - метнул взгляд в сторону Гали.

- Конечно, - откликнулась Галя, откликнулась охотно, вроде не заметила искусственности брошенной ей дискуссионной соломинки. (Заметила я, Люся, все заметила, но не стала капризно упираться - к чему? Г.В.). Мне лично, - Галя почувствовала себя в своей стихии, - кажется, что мода в современном понимании отомрет начисто. Нацепить модную тряпку и считать, что выглядишь "куда там!".. Ничего подобного. Каждый должен уделять достаточно внимания своей внешности, достаточно для того, чтобы перед людьми предстала личность индивидуальность, а не транзистор такой-то модели. Хорошо, Дима, что мы к тебе привыкли, а то, извини, ты совершенно не смотришься. Тебе на это наплевать, мы уже слышали, но...

- Галя, не стоит, - вовремя перебила я. - Терпимость - великая добродетель.

- Терпимый, толерант к недостатку! - вклинилась Марлиз. - К тому, кто делает плохо, некрасиво поступает, обманывает, бездельничает, тащит - как можно?!

Я махнула рукой - не об этом речь. Но Галка уже вновь подзавелась; понеслись сквозь века отраженья будничных и накрепко связанных с бытием человеческим предметов. Пожалуй, и впрямь это самые живучие элементы исторического комплекса; изменчивые и неизменные, запечатлевающие лик эпохи, вошедшие в плоть и кровь наших будней. (Право, не ожидала от тебя, Люська, такого панегирика моему излюбленному. И ты прониклась? Спасибо.Г.В.).

...Вещи, подобно книгам и людям, "имеют свою судьбу" и свою родословную. Проницательному глазу они могут кое-что поведать о своих владельцах, об их настоящем, прошлом и даже будущем.

- Верно! - одобрил Витя.

- А для человека сведущего и пытливого вещи приоткрывают судьбы поколений и народов, глубину происхождения обычаев и человеческих отношений, - это Галя высказала без запинки, а потом оглядела нас поочередно, словно выбирая ту вещь, которая замечательна своей заурядностью и, вместе с тем, смыслом своего существования. Вот собрались мы вшестером, всем по двадцать лет с небольшими отклонениями. Собрались из разных краев, иные родились за тысячи километров отсюда. Люди четырех национальностей, пять специальностей, совершенно несхожих характеров...

- Но не убеждений - в главном, - дополнил Евгений.

- В главном - да. Но, помимо упомянутых отличий, мы еще - разнополые, как говорят биологи. А наши костюмы свидетельствуют разве что о том, что мы обыкновенные студенты двадцатого века. Так?

- Не совсем так... - неуверенно возразила Марлиз.

- Точно! Вещи говорят не только oб этом.

- О том, наверное, что я - неряха? - вывел наперед самое худшее Дима, но от его замечания Галя отмахнулась, и, обойдя стол, продолжала:

- Видите, на мне брюки, и на всех нас, кроме Люси. Впрочем, и она нередко появляется в брюках. Будничная, что ни не есть, вещь - брюки, но рассмотрим их в ретроспекции, обратимся в глубь веков.

Тропический пояс планеты - прародина человечества, не будем сейчас уточнять - какие именно точки. В какой-то момент наши предки начинают одеваться, нет, верней, щеголять в костюмах, и что же это за костюмы! Прическа украшена птичьими перьями и цветами, а то и подмазана глиной. Тело пестро раскрашено - то ли подножной охрой, то ли суриком, то ли кровью. Не плечах, на шее, на запястьях, на поясе - всюду, где может удержаться навешанное и нацепленное, красуются сплетенные растения, шкурки убитых животных, всевозможные трофеи.

Так образуется поясная одежда, вроде передника, который еще пятьдесят-шестьдесят веков назад был универсальной одеждой древних египтян. Подлиннее или покороче, шерстяной или льняной, один или несколько - один на другом - это зависело не от пола и возраста, а от социального положения владельца. От кожаной набедренной повязки раба до выделанной искусниками прозрачной юбочки фараона - конструкция осталась, в общем, неизменной.

Несшитой юбке, кажется, так легко превратиться в сшитую, хотя у многих народов этот процесс в национальной одежде не завершен доныне, и мода упорно возвращает нас к вариантам несшитой поясной одежды. Но юбка, прошитая внизу вдоль - прообраз брюк. Точнее - две юбки, надетые на каждую ногу в отдельности. Брюки, шаровары, панталоны, джинсы, шорты, штаны, или пара штанов, как говорили прежде - такое двоичное исчисление во многих языках намекает на происхождение брюк.

На технологическое происхождение, но - с чего бы это людям вдруг взять и облачиться именно в брюки? Древним европейцам, кстати, это было совершенно невдомек. Разгромив персов, Александр Македонский с удовольствием примерял великолепный царский кафтан, роскошный головной убор, но наотрез отказался натянуть диковинную часть персидского костюма - штаны. Римский писатель Элиан сообщает: "... Самосец Пифагор нсил белые одежды, золотой венок и шаровары" Белые одежды и золотой венок - это еще куда ни шло, но шаровары... Приговаривая в школе "Пифагоровы штаны во все стороны равны", мы и не подозревали, насколько поражал великий уроженец острова Самос Пифагор своих современников, в частности, "импортными!" штанами - в буквальном смысле.

Брюки пришли с Востока: там они искони были не в диковинку. Без них вряд ли мог обойтись всадник, скотовод, воин. Скифы, сарматы и другие северные варвары древней Ойкумены носили штаны испокон веку, причем женский костюм у них мало отличался от мужского. Недаром полулегендарные всадницы-амазонки изображались эллинами в шароварах.

Брюки, шаровары - вообще непременный атрибут женского костюма Востока, но это не вызывалось бытовой необходимостью. Подоплека тут другая. На Ближнем Востоке наши предки исстари вынуждены были поплотнее укутывать тело, остерегаясь знойного ветра и песка пустынь, укусов насекомых, ночного холода и - дурного глаза, сглаза явного и тайного врага. От того, возможно, возникли ритуальные запреты, касающиеся наготы. Знаменателен библейский эпизод, когда сын Ноя, осмелившийся взглянуть на наготу отца своего (другие сыновья подали одежду подвыпившему папаше, отвернувшись от него), остался навеки нарицательным Хамом. Дурным предзнаменованием считалась внезапно увиденная нагота...

И на Востоке родились рукава, порой свисающие до земли; внедрился чачван, паранджа, скрывающая лицо женщины; и - шаровары. Но немало времени прошло, прежде, чем шаровары надела европейская женщина. Что говорить - Юлий Цезарь лишь единожды в жизни появился в брюках. Это было во время его похода в Галлию, ту самую, которую римляне полунасмешливо прозвали "шароварной Галлией". В одежде простого воина-галла, в галльских штанах полководец смело и без особого риска проник в лагерь Эбуронов и разведал все, что ему было нужно...

Но уже в III веке портные Рима шьют штаны для франтов. Правда, консервативные власти смотрели на это так же косо, как иные в наши дни на женские брюки. Сделавшись императором, Гонорий издает указ, запрещающий появляться в штанах в черте "мирового города". Но время берет свое. Спустя тысячелетие, в 1390 году византийцам категорически воспрещается "плясать или показываться публике в одном камзоле", то есть без штанов.

В Европе брюки непременный атрибут мужского костюма, но опять же - только в Европе. А в Азии? Здесь национальный костюм не соотносил брюки с полом лица, надевающего их. Правда, у белуджей, например, в Индии красные шаровары молодых женщин не спутаешь с неокрашенными мужскими. И до определенного возраста девочки носят не штаны, а юбочки. Но у китайских буи получается как раз наоборот: девочка-подросток носит штаны, а взрослая женщина - юбку. В мордовской республике различаются две этнические ветви - мокша и эрзя. Так вот мокшанки издревле ходили в штанах - понкст и эрзянки - только в модификации юбок...

Бездумный консерватизм, соединенный с религиозным фанатизмом ревниво и жестоко относился к попыткам европейской женщины показаться в брюках. Ношение мужской одежды, вопреки "заветам Господа" - было одним из главных пунктов обвинения Жанны д`Арк. И еще - помните, как в "Тихом Доне" казачки растерзали жену Прокофия Мелихова, турчанку, одетую в шаровары и обвиненную в том, что она "ведьмачит"...

История насчитывает немало имен героинь и авантюристок, которые рядились в мужской костюм, выдавая себя за представителей сильного пола. Надежда Дурова, кавалерист-девица; мадам Дюдеван, избравшая себе псевдоним Жорж Занд; фаворитка Наполеона ІІІ-гo Маргарита Беллянже; искательница приключений Софья Апитуш; и, наперекор общественному мнению, шведская королева Христиана и французская художница Роза Бонер...

И кто бы мог подумать, что в двадцатом веке...

- Не говори так, - неожиданно перебил Дима. И это можно было предвидеть...

- Ну, если бы такой пророк, как ты, жил тогда, - иронизировала Галя в лоб, - все мы умные задним числом. А ты...

И опять Дима еще более резко перебил Галю:

- Предугадать что-либо сегодня? Скажем, из того, что вас особенно волнует: странности в вашей 309-ой... Скоро, может быть, (на магнитофоне все записано, я и в этот день использовала временный дар Ю.Ф., но сказанное здесь "может быть" непонятно все- таки истолковывается...) очень скоро, прояснится...

Надо сказать, визавиты всегда чрезвычайно внимательно выслушивали любимые Галины тирады из области материальной культуры, особенно, когда Волошко исследовала родословную какого-либо предмета. Переспрашивали, записывали, просили библиографию. Видно было, их всех это почему-то интересует, хотя мне еще неясно - почему, Но Галина трактовка социально-психологических мотивов трансформации вещей их мало удовлетворяла, и, возможно, на этот раз тоже прорвалась Диминым раздражением.

Однако высказывание Димы внезапно приобрело реальную, земную окраску: в "Студень" вошел и чинно направился к нашему столику не кто иной, как пропавший Миц, собственной персоной. Подошел, прыгнул Марлиз на колени, и продолжительным "мурррр" вроде бы приветствовал друзей. Откуда он взялся, и как нашел дорогу в кафе - уму непостижимо. И странно еще, что Дима меньше всего обратил внимание на то, что так быстро и нечаянно сбылось его предсказание, он yжe вообще выключился из окружающего, и бормотал: пророки, вероятность, интуиция...

Запись четвертая (Г.В. Галя Волошко)

Если мой рассказец (неоконченный и беглый) о брюках записан и представляет какой-то интерес, то парадоксальные мысли Димы тем более уместны здесь, в нашем дневнике. Вообще, я уже, кажется, начинаю соглашаться с Люсей, что и мое, и Димино незримо (пока) связано с нашими странностями, далеко не завершившимися, и потешу - каждое лыко - в строку.

- А сейчас мы услышим импровизацию на тему: пророки, вероятность, интуиция, - объявил Виктор негромко и зааплодировал, к чему тихо присоединился Евгений, во всю захлопала в ладоши Марлиз, и, почудилось, забил лапой об лапу Миц. Дима безразлично поглядел на привлеченных аплодисментами и направляющихся к нам студентов, не стал дожидаться, пока подойдут, торопливо начал:

- Я интересовался пророками, прорицателями, ну, пророки, это уже официальная учительская категория древних. В той жe Библии, между прочим, говорится, что прежде пророки именовались прорицателями. Те были в чистом виде. Я это понимаю так: обращались в народе прорицатели или предсказатели - люди, наделенные тонким чутьем и настоящего, и будущего. У всех народов таковые были, их считали ставленниками божества или одержимыми дьявольской силой. На самом деле, именно они, не в пример прочим, постигли потайной язык интуиции...

Дима говорил монотонно, без знаков препинания, ни словечка не выделяя, но слушатели не расходились, напротив, новые, минуя раздачу блюд, подходили к нашему углу.

- Гадатели, и среди них не только подлинные пифии, кассандры, сибиллы, но - шарлатаны изобрели множество предметных способов гадания. По полету и крику птиц, в этом случае, были, так сказать, узкие специалисты - одни по крику, другие - по полету, а еще: по костям, по текстам, по воде, по огню, по снам, по именам... Одни названия гаданий чего стоят: пиромантия, некромантия, геомантия, рапсодомантия, коскиномантия, скапулимантия...

Подозреваю, что некоторые из настоящих мастеров интуиции, будучи не в силах объяснить свой внутренний язык угаданных, прибегали к содействию различных атрибутов, как и нынешние гадалки, порой превосходные интуитки (заимствую выраженьице у вычурного пиита) пользуются игральными картами (в древности, кстати, карты были не игральными, а первоначально - именно гадальными).

В последнее время появилось немало отличных, глубоких работ, посвященных эвристическому мышлению, интуиции. С удовольствием читал, и целиком согласен с теми, кто настаивает на эквивалентности творческого процесса и прозрения - любого рода. Ведь в основе того и другого лежит одно: овладение языком интуиции. Что за язык? Господи, тот, благодаря которому объяснились Левин и Кити (и мы, в нашей 309-ой уже понимаем друг друга с полувзгляда), язык угадывания душевного состояния другого лица по совершенно неопределимым признакам; язык, на который свободно переводятся игры молекул и становление галактик...

Как любой язык, этот одновременно индивидуален и всеобщ, и подвластен тому, кто вольно им владеет. Что значит? А то, что посредством этого языка творческий человек создает свой наиболее вероятный (только здесь Дима возвысил голос) мир. Да, наиболее вероятный - с его точки зрения - иным он и не может представить влекущий, пленительный мир - в словах, красках, в музыке и формулах. Насколько же этот вероятный мир и в самом деле вероятен, свойственен действительному?

Мы согласны с тем, что вероятный мир Лобачевского и Эйнштейна оказался таковым, а что можно сказать о художественном мире Льва Толстого, Рембрандта, Хемингуэя? Или - чем дальше в лес - мирах Достоевского, Кафки, Пикассо? Неужто реальнее тот мир, который добросовестно запечатлеет робот с безразличным объективом? Впрочем, я несколько отклонился, об этом в другой раз...

Хочу только заметить, что интуитивно-верное - на поверхностный взгляд парадоксальное - виденье мира включает в себя и предвиденье. И то, и другое, разумеется, требует изрядной информированности, это необходимо, но отнюдь не достаточно. Вдохновение - это момент свободного обращения в сфере языка интуиции. А возьмем грандиозные социальные движения, повороты и перевороты, высмотренные Марксом, Лениным - гениями. О, гений в высшей степени включает элементы интуиции, владение этим языком.

Этим человеческим языком, который в зачаточном состоянии просматривается уже на низших уровнях. Муравьи, закрывающие входы в муравейники перед грозой, в примитивной форме владеют такими лаконичными навыками интуиции, и потому не нуждаются в создании всемирной службы погоды. Известны существа, предчувствующие землетрясения. Известно, что изголодавшийся котенок все равно не станет лакать отравленное молоко, хотя генетически невозможна обстоятельная передача примет всего съедобного и ядовитого. Ах, предчувствие несчастий - это тоже своего рода талант...

Тут Марлиз, нынче особенно восторженно глядящая на Диму, даже взвизгнула. Дима как бы очнулся на мгновенье, заметил одну Марлиз и сказал:

- И то, что ведет начало с твоих Рудных гор…

Затем продолжал, уже глядя преимущественно на Марлиз:

- Тончайшие элементы образуют язык человеческой интуиции - выражение глаз, порядок слов, интонация, нюансы цветовой гаммы, тональность...

Вопрос сегодня стоит так: можем ли мы научить - не люблю говорить в этих случаях "машину" - "компьютер" тоже не то, но вы меня понимаете: можем ли мы научить это, неодушевленное, языку интуиции?..

- Пробуем, - бросил Виктор, словно опасаясь, что Дима скажет не то слово, и Дима слабым эхом откликнулся "пробуем", но мысли его уже свернули куда-то в сторону, и он стал что-то набрасывать в тетради, похоже, электронную схему. (А мне показалось - структурную химическую формулу, но действительно необычную... А.Б.).

- Железная мурра! - неожиданно мрачно резюмировал один из слушателей, круглолицый, всегда готовый улыбнуться и подмигнуть меня не проведешь...

- Мурра? - как-то вопросительно откликнулся Миц и недовольно мотнул хвостом.

- Молодые люди, молодые люди... - добродушно покачал головой известный всему университету Павел Петрович, старейший доцент кафедры теоретической механики, седые усы которого считались самыми могучими в городе. - И уходя еще раз ударил на первом слове: -

- Молодые люди...

Иные из слушавших, похоже, порывались вступить в прямую дискуссию с Димой, но мы все демонстративно заинтимничали, так что посторонние разошлись.

По дороге домой впереди нас бежал кот, однако периодически останавливался и терпеливо ждал. А мы не торопились. Навстречу шли двое Валерок, хотели было оторвать от нас Витю, но не получилось, только сказанули: - Дельце есть...

Распрощались с визавитами, побрели в свою 309-ую, и только открыли дверь, Миц, как ни в чем не бывало, прыгнул на облюбованный столик.

Миц, где ты был? - обратилась к нему Марлиз, но кот отвернулся, словно не слышал вопроса.

Запись пятая. Марлиз

За время проживания в Советском Союзе я почти разучилась верить в сверхъестественное, я всему начала искать натуральный ответ, но последнее время происходят совершенно фантастические события.

Если бы дело ограничивалось мелочными вещами... То, что произошло сегодня не уложится ни в какие ворота... Мы, Ано, Галя и я, как договорились, сразу после занятий собрались в "Студень", пообедали (такой поздний обед, в четыре часа), и направились домой. Перед нашей дверью мы остановились, потому что услыхали песню. Но это пело не радио, а пел Петя. Напевал свою любимую песенку, громко и не стеснительно, как пьяный. Но как только повернулся ключ в замке, он замолчал. И, когда мы вошли в комнату, Пети не было. Совсем не было.

А на столике лежал мой браслет, моя абдехте.

Это было невероятно.

Я так растерялась... А Галя и Ано, посоветовались, и убежали, и оставили меня одну в этой ужасной-странной 309-ой комнате. Но я не могла возражать. Я сидела тихо-тихо, и прижимала браслет, и смотрела в глаза, моей абдехте, и ничего не могла понять...

Запись шестая. Галя Волошко

Признаться, когда я узрела на столике злополучный браслет, обрадовалась счастливому концу. И все ждала, что Петька с минуты на минуту, как водится, небрежно постучит в дверь, сгонит кота, выдаст дежурную шутку в адрес Марлиз, рассядется, и, хитро прищурившись, сказанет: "Каковы шутки с браслетом, котом и со мной? А?" Люся тоже внешне казалась спокойной; а больше всех тревожилась Марлиз. "Как так! Браслет пропал, кот пропал, человек пропал! Где?" Меня даже зло взяло: "Не дьявол ли всех их побрал и возвращает потихоньку!?" - и пустилась хохотать, но тут же осеклась: при слове "дьявол" Марлиз переменилась в лице и наскоро перекрестила браслетик, точь-в-точь, как делала моя прабабка, а от ее повторного растерянного "где?" - мне даже жутко сделалось.

И тут до меня, в общем, начало доходить, что как-никак человек, наш Петька, сгинул самым диким образом. Но я - такова уж природа человеческая - благодушно ждала, что все гнетущее вдруг разрядится, обернется шуточкой. Когда же чудовищность ситуации выступила рельефно, я могла только пробормотать: "Надо помочь человеку, спасти человека..." - хоть в Люсином "Нам пишут", верно, в критических положениях человек как нарочно пользуется шаблонными словесами. "Действовать надо, действовать..."

Марлиз вызвалась сбегать в комнату, но вернулась ни с чем:

- Ребята говорят, что он давно ушел и еще не пришел.

Тогда моментально решили: обратиться к Юрию Федоровичу только после двух "контрольных рейдов", а то еще подведем...

Мне выпало пытаться связаться с петькиными закадычными - этими дрянными Валерками, его всегдашними компаньонами. В комнате их чистенько, поселились там полулегальные супруги, аспиранты. Валерки вчера забрали последнее свое барахлишко, очистили. Куда девались - аспиранты не знают, на радостях не поинтересовались. Спрашиваю наудачу у бабы Фроси - вахтерши. Фрося неожиданно "в курсе дела".

- Просили, значит, если позвонят и станут наново спрашивать Ома, дать (порылась, нашла) вот этот ихний телефон.

- Какого Ома? - полагаю, бабка что-то перепутала,

- Фирму (у бабки получается "хвирму") Ом.

- Фирму? Здесь?

- Ну, когда эту фирму просили, то я Петьку, вашего с Люськой хорошенькой - знакомого Петьку, значит, призывала, а когда его не было - Валерку которого-нибудь.

- Ничего не понимаю.

- А я, Галочка, тоже не понимаю, и шут с ним. Что мне жалко. Просят, значит, нужно, значит. А ребята вежливые, обходительные, мне завсегда гостинцу приносили.

- И часто спрашивали Ома?

- Последние дни просто отбою не было. Слава господи, по новому телефону начнут доискиваться.

- Вот так штука! Списываю у Фроси номер телефона, набираю, и слегка измененным голосом спрашиваю:

- Это фирма Ом?

Слышу черный Валерка солидно отвечает:

- Дежурный уютчик слушает.

Я - своим голосом:

- Слушай, дежурный Валерка, а где Петька?

Узнал мой голос, холодно:

- В чем дело, Волошко?

Я рублю сплеча, я - бесхитростна, но обхитрить мужчину я все-таки могу, особенно если считать этих пацанов мужчинами.

- Валерий, с Петром, возможно, плохо, очень плохо.

- Что такое?

- Не телефонный разговор. Приезжай немедленно.

- Немедленно никак не могу.

- Это может плохо кончиться, и для него, и...

- Ладно, тогда приезжай сама. Адрес знаешь? Записала, выскочила, и, благо, подвернулось такси, через двадцать минут очутилась в однокомнатной, достаточно прибранной квартире.

- Почему ты не мог приехать?

- Не мог. Дела фирмы.

- Ом. Что за Ом?

- Сначала - физик покойный. Закон известный открыл - что-то насчет сопротивления и напряжения. А можно расшифровать иначе. Ом - обеспечь меня.

- Кого - "меня"?

- Меня. Меня лично - неужто не понятно.

- И Петя состоит в этой фирме?

- Генеральный директор.

- Чем же фирма занимается?

- Ты что - допрашивать пришла? В качестве кого?

- Петиной знакомой.

- Люська послала? Зачем?

- Нужен Люсе ваш Петька. Просто жаль, если с ним плохо...

- Что плохо? Мы ничем плохим не занимаемся. Никакой уголовщиной здесь и не пахнет.

- А чем пахнет?

- Что с Петькой?

- Расскажи быстро, что за фирма, тогда услышишь.

Валерий был в нерешительности. Я взяла со стола сигарету и затянулась, что делаю крайне редко. И он понял, что игры кончились. Испугался, может. Раскрылся.

- Петька придумал. Глазным образом, по новоселам. Получают квартирки - ни замков настоящих, ни модерных звонков, ни люстру зацепить, ни розетку переставить, ни полочку приделать...

- Постой. А бюро добрых услуг?

- Услуги-то добрые, но добряков маловато, особенно широкой квалификации. А фирма Ом делает все быстро, надежно и по сносным ценам.

- Шкуродеры.

- Почти с высшим образованием.

- Образование тут не причем.

- Как не причем? Интеллигентный человек является - в курсе всех текущих событий, с тактом - с таким и торговаться стеснительно...

- За шкирку вас еще не брали?

- Что ты, Галочка! Все на улыбках, на доверии, которое мы оправдываем. А что - за Петькой приходили?..

- Вы же все честно?

- Безусловно, вещей не тянем, девушек не соблазняем, только они - нас, стараемся без халтуры, но со строго правовой точки зрения... Привлекают, что ли, Петьку?..

- Когда ты его видел в последний раз?

- Позавчера. Да, позавчера. И он почему-то не звонит, хотя должен обязательно. Ну, не тяни, что там?

Я не могла больше выпытывать и петлять:

- Петр исчез. Был у нас в комнате и пропал. А браслет нашелся. И кот...

Валерий обалдело уставился на меня:

- Кот? Браслет? Исчез из комнаты...

Я махнула рукой, вышла, он выскочил проводить меня, но тут мы столкнулись со вторым Валерием. Насвистывая, он возвращался откуда-то, небось, с халтур, держа в руках портфель-чемоданчик. Заметив меня, замер.

- Петька куда-то девался, - плаксиво сообщил черный белому.

- Не иголка, найдется, - весело утешил тот. Девушки забеспокоились?

У меня мелькнула надежда:

- Ты знаешь, где он? Если не скажешь, я не ручаюсь за последствия и за судьбу вашей фирмы...

Он удивленно пожал плечами:

- Понятья не имею, куда его занесло. Чего грозишь? Из общежития мы ушли сами, и не суйся, пожалуйста, в наши дела.

И, как тогда, подтолкнув тезку, двинулись за мной по улице, приплясывая: "нам не страшен, ах, никто, ах, никто, ах, никто!" Еле сдерживаясь, чтоб не зареветь или не броситься на них, поплелась в общежитие. Дорогой вспоминаю, как Петя и Валерки все время клеили Витю-визавита - при его золотых руках и выдумке клиенты были бы в восторге. Да, Витя как-то полушутя набрасывал "кибернетику уюта": по мановению руки опускающиеся занавеси, дистанционное управление телевизора и приемника, крохотные дежурные ночники в коридорах, внутренние двери на магнитных защелках, легкие консольные стремянки, комбинированные хранилища бытовых приборов, зеркала, следящие за солнышком и дробящие его в радугу...

Витя соглашался с Димой, что все эти вещицы создают не столько подлинный уют, сколько иллюзию могущества, весьма любезную подавленной могуществом века душе индивидуума. Соглашался, но ему было любопытно воплощать и такие нехитрые для него штуки, тем более, это могло пополнить студенческий бюджет и дать возможность приобрести кое-что важное для настоящих экспериментов. А Петя важно кивал головой, и Валерки млели, долдоня вслед за Витей: "Иллюзия могущества..." И добавляли от себя многозначительно: "Диплом - он тоже, иллюзия..."

Наметил себе Петька дорожку - директор фирмы Ом, культ самообеспечения, по возможности, легального. Может быть, фирме для чего-то понадобился браслетик Марлиз? Темное дело... Прихожу в комнату нашу - от Люси и Марлиз записка мне: "Скоро будем". Умчались зачем-то. Пока сижу, пишу все это. Муть какая-то...

Запись седьмая. Люся Бантыш

Тороплюсь, во-первых, рассказать о своем визите к визавитам. Сразу после Галиного ухода я сняла было трубку, чтобы вызвать 439-ую, но тут же смекнула, что выгодней будет нагрянуть к ним без предупрежденья и объясниться лично. Всего пять минут приводила себя в порядок, пока Марлиз любовалась возвращенным браслетом, вертела его и так, и эдак. Пошла в обход, так, чтоб они не заметили меня случайно из окна. По дороге вдруг пришло в голову, что я впервые встречаюсь с ними одна, без сопровождения Гали или Марлиз.

По телефону говорила, правда, с каждым из них, но что телефон? Вспомнила, как удивился Петя, впервые застав меня за таким занятием - телефонным разговором прямо из нашей 309-ой. Упорно допытывался, с кем это я любезничаю, но, оказалось, что не ревность им владела, а деловое желанье узнать, кто это так ловко соорудил столь оригинальный телефон. С этими людьми он жаждал познакомиться...

Постучала - один раз. Никакого отклика, хотя в комнате явно кто-то есть. Но я не стала повторять стук, ждала и дождалась: "Кто?" Ответила, но и тогда дверь открылась не в то же мгновенье, правда, когда открылась, меня встретили, как почетную гостью. Усадили, не задавая вопросов. Я начала:

- Петя у вас?

Следила, не переглянутся ли, переглянулись - довольно изумленно.

Я, словно оканчивая тот же вопрос:

... Не был?

- И Петя пропал? - простодушно заметил Дима (я, кажется, напрасно поставила в его фразе знак вопроса).

- Кстати, браслет нашелся. А Петя исчез, причем мы явно слышали из коридора его голос в комнате. Вошли - пусто. И - браслет…

Бывает, что человек рассказывает нечто глубоко трагичное, и слушатели серьезно внимают ему, и внезапно он с ужасом ощущает что это - комично, с какой-то отрешенной, дикарской точки зрения - комично, и весь ужас в том, что и слушатели, и он сам находятся на самой грани перехода к тому безжалостно-глумливому взгляду. Господи, о чем говорить, да если бы мне объяснили, как студент, пусть знакомый, сгинул из запертой комнаты, я бы сама при всем сочувствии, внутренне могла бы улыбнуться. И потому я не оскорбилась следующей репликой того же Димы:

- А Марлиз наедине с нечистой силой как себя чувствует? Вызвать, что ли, из преисподней?.. - Он откашлялся, и, будто репетируя, забасил: - Mapлиз, дас изт тойфелъ... Гутен абенд, майне фройляйн... - И потянулся к телефону.

- Дима, оставь, - попросил Женя. - Лучше подумай, чем мы развлечем дорогую гостью…

- Не беспокойтесь, - сухо отреагировала я и обратилась, было, к книжной полке, разглядывая исподволь таинственную 439-ую. Она была точно такой, как наша, и, в то же время, наполненной другим. Если наша, 309-ая, сочетала гостиную, столовую, спальню, кухню, наконец, то в 439-ю вошли: лаборатория, мастерская и кабинет ученого. Площадь под кровати была максимально уплотнена, они располагались одна над другой, сбоку крепилась легкая стремянка. Я хотела спросить, кто из ребят предпочитает какой "этаж", но подвернулись другие, более интересные вопросы. Что за ящик, похожий на телевизионный, но без экрана? Что за экран, присоединенный вроде не к телевизору?..

И снова мое внимание привлек один предмет, лежащий на столе среди множества Витиных инструментов. Браслет. Ящерица. Грубый набросок. Вернее, не грубый, а какой-то примитивный. Перехватив мой взгляд, Евгений проговорил:

- Дима, объясни.

- Дело такое, - глядя в окно, задумчиво начал Дима, - когда исчез браслет - вы же нам об этом сообщили - мы стали думать-гадать.

...О чем? - как бы делу помочь. Как бы браслет восстановить…

- По памяти? - не удержалась я.

- По зрительной памяти, - вяло уточнил Дима и посмотрел на Витю. Витя в это время настраивал квазителевизор с экраном, и я увидала вдруг - себя, но не сиюминутную, а зимнюю, кидающую снежок. Рядом девчонки - на старом фото. Виктор укрупнил на экране фрагмент снимка, и на руке Марлиз стал относительно четко просматриваться браслет. Я невольно перевела взгляд на примитивный дубликат, лежащий на рабочем столе. Нет, это не было дубликатом, ни в коем случае. Ящерка была схвачена иначе, совсем иначе. В изящном браслете Марлиз выражено совершенство естественных форм, грация. А тут - стремительность, и приоткрытый ротик намекал на суетливую жадность, это же подчеркивало мягкое на вид брюшко...

Евгений из-под очков внимательно следил за моей реакцией, и снова обратился, на этот раз к Вите:

- Витя, объясни.

- Эта модель, - создатель кивнул на лежащую среди тонкого хозяйства, - действительно могла бы принадлежать иной эпохе.

Пошли на экране незамысловатые, но выразительные украшения бронзового или железного века. (Вот для чего спрашивали библиографию Г.В.), среди которых "первобытная" ящерка как раз на месте…

Но все никак не увязывалось е нашими событиями в 309-ой. Или увязывалось?

Нет, сообразила я, эту слитную троицу голыми руками не возьмешь. Поднялась, намереваясь уйти.

- Посиди еще, - попросил Женя.

- Нет, сейчас не до этого. Можешь проводить меня, - и не дожидаясь ответа, кивала, прощаясь, вышла в коридор, услыхав все-таки женин голос:

- Провожу Люсю.

Догнал, я молчу. Мы впервые наедине.

- Любопытно, - вроде мысль вслух прорвалась у меня.

- Что? - остановился даже, И я остановилась, глядя ему в глаза.

- Каждую вещь представлять в четвертом измерении.

- Да.

- Так можно воплотить наглядно всю Галкину материальную культуру.

- Не только материальную. - Улыбается.

- Вы этим занимаетесь.

- И этим.

Не издевается ли он надо мной. Не витает ли над моей иронией его ирония второго порядка? Да неужели я не смогу выиграть у него хоть один раунд - один на один? Меняю тактику. Хмурюсь.

- Я никогда больше не захочу вас видеть, и тебя... - Самой противно, пошлый прием, прямиком из "Вам пишут", но зато действенен - услыхала ожидаемое:

- Почему?

Теперь я попробую повести свою игру:

- Потому что чужие переживания для тебя - ерунда, вздор, объект для моделирования... - Весь вопрос, что понимать под "чужие", но - да здравствует "женская логика", подкрепленная улыбкой, взглядом... Евгений никнет, начинает бормотать что-то вроде того, что как-то особо относится ко мне, рад мне, думает...

Продолжаю атаковать:

- Обо мне? Тоже в четвертом измерении? Неожиданно он горячо соглашается:

- Конечно. Во времени. Главное - в будущем. Разве ты не считаешь, что каждый обязан думать...

- О своем будущем? - не ожидала от него такой банальности. Но он перевернул:

- О себе в будущем.

- Пускай о себе, но зачем же и о других? Не много ли?

- Много, - опять соглашается Женя. - Но о тебе, например, я не могу не думать так...

Подмывает снаивничать: "Почему? ", но уже не хочется опускаться.

- Думать, - продолжает он уже без моих подталкиваний, - какой ты станешь… каким может быть Петр... И вообще - каждый... - добавляет, словно спохватившись.

Он упомянул Петра, - "пронеслось у нее в голове". Не случайно. Значит, он понимает все-таки мое волненье о старом друге. Наверное, знает что-то? Но нужно осторожно, не спугнуть.

- Будущее Пети вызывает у тебя сомнения?

- Будущее Пети представляется мне сомнительным, - отбил он. Вот тебе и раз. Я просто не знала, что и сказать на такое,

(Молодец, Люся, превзошла сама себя! Г.В.).

- Ты, Люся, считаешь нескромным мое заявление о других людях, - взгляд его сделался пожестче. - Но это лучше безразличия. Спросишь, откуда у меня такая уверенность, что именно я должен заботиться и о своем, и о его, и, может быть, о твоем будущем?

- Спрошу, - кивнула я, начиная играть в поддавки, и ожидая втайне услышать то, что услышала:

- Есть такое чувство - правоты. Во всех ситуациях глубокая внутренняя убежденность в правоте дает силу. Примеров не нужно?

Зачем примеры? Я понимаю с полуслова. И, если его убежденность в правоте я всегда крепко ощущала, и это порой даже раздражало меня, то теперь я ощущаю его силу, и это мне понравилось.

Но мы вот говорим о Пете, а он... - я изобразила некоторое отчаянье, точней, несколько аффективно выразила, и, может быть, переиграла.

Евгений процедил "ничего", поклонился мне, взглянул на часы уже после этого, и зашагал обратно, к себе.

А я, вернувшись в комнату, застала Марлиз за тем же занятием: она снимала и надевала браслет на руку. Невероятная догадка осенила меня:

- Марлиз, покажи браслет.

Она нехотя протянула мне.

- Прелестный. Очень жаль было бы, если б такая старинная вещица в самом деле исчезла навсегда.

Марлиз не смотрела на меня.

Марлиз!

Как откликаются в таких случаях люди, делавшие вид, что не замечали вашего внимания? Преувеличенно вскидываются, как разбуженные на лекции. Марлиз выдала свою тревогу.

- Марлиз, браслет вернулся неизмененным? - полувопрос.

В глазах ее слезы. Я быстро осмотрела. Очень похоже на то, что было. Но ящерка стала чуть хищнее, стремительнее, резче в деталях. И на браслете отсутствовала зарубинка на боку, едва приметная, но тем не менее вполне реальная.

- Подменили?

- Нихт диезер... не тот... - Слезинки показались, всхлипнула.

- Пошли, - тащу подругу.

- Куда, Ано?

- К химикам.

Я знаю, что практику по качественному анализу они отрабатывают допоздна. В лаборатории обратились к солидному преподавателю по прозвищу "Пеликан" - он вышагивал, будто кланяясь на каждом шагу, и был зело велеречив. Выслушав нас до конца и подождав, не добавим ли еще чего-нибудь, призвал свою группу:

- Уважаемые товарищи студенты! Это, вот это, находящееся одесную, можно рассматривать всяко. И, подобно всему сущему, как объект химического исследования. Вам, уважаемые, подлежит определить, из каких металлов или минералов оно состоит, в основном. Однако не следует упускать из виду, что оно в то же время представляет определенную эстетическую ценность. Следовательно, ни форма ее, ни структура не должны быть изменены, то есть вы вправе оперировать атомами - фигурально выражаясь, а точнее - изъято может быть не более миллиграмма вещества. Современная химия располагает многими аналитическими методами, классическими и ультрасовременными. Вы, пятикурсники, обязаны знать их досконально. И дело престижа через час дать ответ вашим милейшим коллегам, а... биофизику и э... экономисту. Прошу также, - он нарочито кашлянул, - обращаться ко мне за некоторыми консультациями. А вы, любезнейшие, - обратился он к нам, - покамест посидите возле меня и порасскажите мне, что слышно новенького в биофизике и в экономике? Неужели ничего? Разумеется, пока вы не внесете свой весомый вклад...

Химики, естественно, не замедлили тут же обратиться к преподавателю за разъяснениями, он и самолично слегка повозился с браслетом, и, возвратив его нам, резюмировал:

- Сделан из серебра наивысшей пробы, хотя удельный вес меня несколько настораживает. Вкрапления изумрудов, берилла, на девяносто процентов, полагаю, натурального. Честь имею!

Мы убежали, не удовлетворив любопытства студентов, впрочем, среди них были знакомые нам, которые не преминут явиться к нам с расспросами.

На пути в общежитие Марлиз вкрадчиво спросила:

- Ано, ты - умница, скажи честно, этот браслет сохранит действие талисмана? Да?

Запись восьмая. Снова Люся

Ночью не спалось мне. Впечатления только прошедшего крутились, смешивались, чеканились. В былые времена это вырвалось бы и застыло смутными стихами, но вместо стихов получается проза. Вспомнилось еще, как я ездила на практику, за город, и, навеянный всем этим, возник фантастический рассказ под названием, скажем, "Электричка семь семнадцать".

... Что ни говорите, а в этом своя прелесть: ежедневно отрываться от города - туда, куда пешечком, добредешь лишь к прощальному гудку. Туда, где серый песок дорог, тихие домики, любопытные белки на опушке. Зимой прямо от ворот лаборатории тянется в сумерки лыжня, и - как высыпят в тихой мгле ранние звезды...

Воскресные пассажиры - не чета нам: дачники, туристы, грибники, - странно - отчего им выходит и долог и утомителен наш каждодневный будничный путь? То ли мы свыклись с ним, то ли, словно меломан, неустанно улавливающий в излюбленной симфонии иные очарования, подмечаем, как желтеют знакомые клены, и новый снежок пытается побелить потерянную речку, как город еще одним кварталом забегал вперед, и, как обгоняя нас на стоянках, уходят в даль непонятные машины, оседлавшие платформы долгих составов...

Мы всегда садились во второй вагон с конца, и кроме нас были еще завсегдатаи этого вагона. Будничные соседи, как сослуживцы, даже не вступая друг с другом ни в какие отношения достаточно присматриваются один к другому, и мы уже наперед знали, что четверка со стекольного сразу же примется за подкидного. Юноша со скрипкой прижмет ее к себе, как младенца, и не отпустит до своей "Дачной". Вздрагивающий невесть от чего старичок с ушлым носом шарит, поблескивая песне, по случайным пассажирам - возможным собеседникам. Но его взгляд встречают настороженно, и не ведают, что ему - лишь бы поговорить, и больше ничего, а нам с ним - уже не о чем...

Недавно в вагоне нашем появилась еще одна свежая личность. Вадим насторожился - он всегда тревожно вглядывался в новых женщин: авось эта заметит и поймет, что он... Женщины действительно слету замечали и понимали, но было ли это в пользу невезучего Вадима?.. Однако незнакомку, видимо, не интересовало ничего вокруг, кроме черной книги, которую она открывала, едва садилась на место в свой дальний уголок.

Ни гроза, мутящая стекла, ни бурное обсуждение давешнего матча, ни грубоватые шуточки, ни размышления вслух одинокого старичка, ни наши сентенции не могли ни на мгновенье отвлечь ее от черной книги. Что там такое было? Детектив? - вряд ли: уж очень душевно реагировала она на каждую страницу. Детектив вызывает оцепенелую жадность рассудка, не то, что настоящая поэзия...

- Никакая не поэзия, - вскипал Вадим, - в черной книге без единого знака на обложке. Приглядитесь, как она обращается с книгой: схватывает всю страницу сразу, потом проходится по частностям... Там картины или фотографии. Но какие, какие? Если она ненормальна - эта чернокнижница, ибо одно изображение не может вызывать ежедневно такой непосредственной и разной гаммы чувств - изумления, горечи, грусти, слез и, наконец, почти смеха... Или... Нет, это противоречит законам эмоционального восприятия. Каждый раз, когда она перелистывает эту книгу... Нормальный человек двадцатого века сам по себе не ведет себя, как дикарь, открывающий Бога в магните...

Или... Или в этой черной книге и впрямь нечто необычайное...

Загадка, возможно, так бы никогда и не получила разгадки, если бы не возник риск навсегда потерять ее - эту девушку, и книгу в черном переплете, и тайну. Вадим при посадке случайно подслушал, как наша незнакомая спутница сказала какой-то своей знакомой, что сегодня едет этой электричкой в последний раз…

Нарушив давнюю традицию - никогда не трогать незнакомых и даже малознакомых женщин - традицию, возникшую, может быть, не от хорошей жизни. Вадим, когда поезд тронулся, тяжело направился в угол, где сидела погруженная в свою черную книгу девушка. Она удивленно выслушала его, а потом протянула ему эту самую книгу, и он стал листать ее - страница за страницей. Листать и хмуриться, улыбаться, мрачнеть и снова улыбаться, но как-то горько, а под конец даже расхохотался...

А затем целый день помалкивал об этом, и я не из тех, кто лезет с расспросами, не умея дождаться неудержимых откровений. Пришла пора высказаться Вадиму - в той же электричке, немного опустевшей без милой девушки, углубленной в черную книгу. Или - светлую книгу. Ведь эта книга состояла из листов-зеркал. Не простых, а тончайших кибернетических - визавиты объяснили бы лучше и научней.

Первое зеркало показывало тебя таким, каков ты сегодня. А затем шла сдвижка во времени. Внешность ведь отражает внутренние процессы, еще как! Артисты, гримеры знают, каким образом "омолодиться" или "состариться", верней, знают это эмпирически, без указателей соответствия такой-то морщинки такому-то возрасту. Можно представить себе любого человека помоложе или постарше. Впрочем, можно, да не совсем. Да, неизбежное старение - биологический феномен, но биология-то здесь на человеческом уровне!

Мы ведь не просто стареем, но - становимся, когда зрелее, когда дряхлее, снисходительнее и злее, мудрее и покорней или решительней и объективней... Мы стареем по-разному, и, зная досконально тебя, сегодняшнего, возможно предугадать, как ты станешь стареть - и физиологически, и психологически, и интеллектуально. Наш преподаватель генетики, умнейший Александр Львович рассказывал нам как-то о встрече их выпуска - через тридцать, кажется, лет после окончания университета. Многие поразительно, с его точки зрения, сохранились, то есть все юные побеги дали соответствующие ростки. А иные поразили - двинули как- то не так, не туда. Поразили потому, что и Александр Львович не видел всего скрытого в них, да и перипетии судьбы немало значат.

Зеркала в черной книге, должно быть, чутче улавливали психическое в сиюминутном человеке и точней трансформировали это в ретроспекции и в будущем...

- Теперь мне понятно сказанное девушкой, - горячился Вадим, - что она уедет в гущу жизни... Она видела себя задорной девчушкой, немного наивной и чистой; она замечала, как появляются в ней обаяние женственности и жажда любви; она поневоле отыскивала первые следы настоящих разочарований и пережитой горечи, и вместе, намек на какую-то высшую доброту... А дальше ее пугала намечающаяся жесткость, и ограниченность, и усталость. Не нравилась ей утомленная женщина, похожая на нее, с брюзгливой усмешкой и, казалось, жалкой растерянностью во взгляде...

И она решилась рвануть туда, где этого можно избежать, по крайней мере, в значительной степени, избежать духовной старости; туда, где на молодой земле вздымаются молодые стройки, и каждый день сжимает, сбивает время вокруг и в тебе...

Чем глубже тайна, тем значительнее следствие ее раскрытия. Вадим, очевидно, никак не мог успокоиться после того, как черная книга с зеркалами рассказала и ему его судьбу, напророчила... Я давно не видела его, но передавали, что он переменился, в лучшую сторону, и встречается с какой-то симпатичной сотрудницей. Неужели с той жеманной Ларой - в таком случае я ему не завидую, хотя он человек крепкий...

Запись девятая. Марлиз (под редакцией Г.В.)

Писать о веселом всегда приятней, чем о невеселом. (Не уверена. А.Б.). Сегодня у нас радость: возвратился Петя. Откуда? Молчит. Возможно, потихоньку объяснит Люсе - с ней-то он должен быть откровенным. А мы ведь ее задушевные подруги...

Если только обошлось без дьявола - комсомольцу, наверное, неудобно рекламировать свое знакомство с дьяволом. (А не перехитрил ли Петя самого дьявола? Отдал ему в залог не душу свою, но какой-то суррогат души... Г.В.).

Мне понравилось, что Петя молчит. Раньше он, не задумываясь, наплел бы с три короба о чем угодно. Раньше - словно прошло не пару дней, не считанные часы. Но как-то изменился человек, даже выражение лица его другое. Прежде был у него вид: говорите-болтайте, что хотите, а я все равно по-своему делаю и многих в дураках оставлю...

Я тут хочу высказаться. В этом дневнике я старалась писать только то, что есть, и ничего не ругать. Во-первых, я - гостья, а гость должен быть сдержанным. Когда я приезжаю домой, я много рассказываю о том, что мне очень понравилось. А также начинаю говорить о том, что совсем не понравилось. И мама перебивает меня вопросами: ты им это высказывала?

Когда у нас в доме - я сейчас говорю о нашей 309-ой комнате - бывали неприятности, я должна была не усугублять их своим злоречьем. Но теперь я вправе кое-что не очень приятное выложить. Я буду говорить только о Пете. А вы судите, насколько это относится не только к Пете.

Мое детство прошло в небольшой деревне, где все друг друга знают. И, не дай Бог, кто-нибудь предстанет обманщиком или жуликом. И говорю резко, можно возражать: разве Петя был обманщик или жулик? (Стараюсь, по возможности, сохранить стиль оригинала. Г.В.). Да, он врал. А фирма Ом? Я лично за частную инициативу, но то, что он делал, совсем незаконно, значит он - аферист. У нас бы такой человек недолго лишен был уважения, никаким инженером не мог бы стать. Он теперь зарабатывает какие-то деньги, но престиж - это самый ценный капитал, который дает самые надежные проценты. Возможно, все потому, что у нас люди теснее живут. А здесь Петя высказывал - уедет куда-нибудь далеко, начнет делать дела и зашибать деньгу...

Я догадываюсь, чем мог напугать его дьявол. Тем, что скверная репутация прикрепится к Петьке плотнее, нежели паспорт.

И еще - я вижу: Галя рассуждает на бумаге, и Ано рассуждает - а я чем хуже? Только больше не стану рассуждать, а буду описывать, как было. Мы втроем сидели немного пригорюнившись или призадумавшись. Дождик моросит, никакого просвета. Много учебных дел накопилось, но как-то неохота заниматься, только Ано заставляет себя. Галя слушает музыку, я тоже. Вдруг знакомый, но более тихий стук в дверь и - пауза. Обычно Петя заскакивал, почти не дожидаясь приглашения. А теперь он вошел не то, чтобы, как ни в чем не бывало, но просто, естественно. И мы не такие, чтоб набрасываться на него с расспросами. Ано задала тон:

- Садись, Петя, как раз чай заварили.

- Благодарю, я, кстати, захватил тортик, - непринужденно, будто он таинственно скрылся для того, чтобы добыть откуда-то издалека этот тортик.

- Садись, Петя, - Галя замахнулась на Мица, чтобы тот уступил свое место на столике, но Миц сделал вид, что вот-вот спрыгнет, однако не спрыгнул, напрягшись в ожидании возможного бесцеремонного пинка Пети. Никакого пинка не последовало, и Миц склонил голову, словно одобрил Петину реплику:

- Зачем гнать такого разумного кота с его излюбленного места - после чего Петя ловко примостился на табуреточке.

Пьем чай, но чувствуется какая-то скованность, и я, чтобы разрядить, произношу его дежурную дразнилку для меня:

- Петя, послушай: - Ти вимила рибу...

- Стараюсь во всю, но "ы" выходит смешно.

Он мягко улыбнулся и ответил: -

- Совсем хорошо, мне после этого даже кажется грубоватым наше еры.

Галя не утерпела:

- Валериев ты давно не видал?

- Дня три. И - не соскучился. Хотя навестить ребяток следует, а то занялись черт знает чем. Занятия забросили. - Сказал серьезно, безо всякой рисовки. Мельком глянул на браслет.

- Интересная штука все-таки? - Ано спрашивая это, заглянула Пете в глаза.

Он аккуратно взял браслет, всмотрелся в него:

- Прекрасная работа, очевидно, восемнадцатого века, правда, некоторые экспрессионистские черты ближе к стилю двадцать первого.

- Какого? - качнулась Галя в его сторону.

- Предположительно, - развел руками Петр. - Хотя дороги искусства трудно предугадать, трудней, чем пути технического прогресса...

Одним словом, по-русски говоря, человека как подменили...

Запись десятая - совместная

Последнее совместное заседание обитателей 309-ой комнаты, посвященное некоторым событиям или странностям. Председательствует Галина Волошко. Ведет протокол Ангелина Бантыш. Присутствует, кроме упомянутых - Марлиз Гайнке.

Слушали: все о том ж.

Постановили: считать, что все хорошо, что хорошо кончается.

Однако в ходе обсуждения выявился разный подход участников заседания к отдельным аспектам вопроса. Галка говорит, что все очень просто: Петины штучки. Для чего-то понадобился ему браслет: заложить, сделать дубликат (или оставить дубликат), инсценировать пропажу и возвращение. А потом, когда удалось или частично удалось, Петя предстал этаким джентльменом. А прятался где-то, видимо, обдумывая следующие шаги, и для загадочности. И Валерки в этом замешаны, как пить дать.

Вопросы с места:

а) На чем основано последнее заявление?

Ответ: Они такие мерзопакостники.

б) Как Петя похитил браслет?

Ответ: мало ли как. Будучи у нас, привязал к браслету тонюсенькую ниточку и вытянул через форточку. Или заказал дубликат нашего ключа и ночью прокрался к нам незаметно...

в) Изменился ли браслет?

Ответ: Может быть. Не я ли сама выдвинула вариант дубликата?

г) Изменился ли Петя?

Ответ: За один вечер не могу делать далеко идущих выводов. А вообще вроде изменился, к лучшему, конечно. Давно пора.

д) Как объяснить исчезновение и возврат кота?

Ответ: Переадресовываю вопрос Мицу.

И тут нам показалось, что кот как-то особенно шевельнул усами - в непостижимой кошачьей улыбке. Поэтому следующая версия Марлиз была выслушана без должного скептицизма.

Марлиз тоже полагает, что все очень просто. В комнате завелась или на комнату обратила внимание нечистая сила. Такое, по крайней мере, в прежние времена бывало у них в Рудных горах сплошь и рядом. Действительно, в последнее время наблюдается некоторый, даже весьма изрядный спад активности дьявольщины, и объясняется это тем, что нечистые не выносят радио и телеволны. Однако время от времени, наскучив естественным ходом событий, устраивают замысловатый кавардак. Марлиз не уверена, что дьявольские выкрутасы в их комнате завершились окончательно, и потому убедительно просит милых подружек воздержаться от обидных замечаний, в частности, недееспособности и вздорности господина дьявола.

При этом Марлиз огляделась.

Вопрос: Если указанный господин (просьба дать высказаться до конца!) - традиционный злой дух, то отчего он, в результате, не причинил нам зла, а, скорее, наоборот?..

Ответ (с "Фаустом" Гете в руках ): Кто он? - "Частица силы той, что без числа творит добро, всему желая зла".

Люся Бантыш выдвигает свою рабочую гипотезу. Петя, равно, как браслет и кот - всего лишь объекты экспериментов. Все это - дело рук визавитов. Они моделируют трансформацию систем в историческом времени (эта фраза повторялась трижды, пока Галя не кивнула: дошло!). Модельер, в сознании которого отражена, например, та же родословная юбки, и которому понятны сегодняшние тенденции моды, и - отчасти - влияющие на это факторы - может создать, скажем, модели будущего сезона. Модели, которые будут не только приемлемы, но, в какой-то степени, созвучны духу эпохи...

Вопрос: Зачем они стали брать то, что находилось в нашей 309-ой?

Ответ: Ваши вопросы не застанут меня врасплох, я не один час размышляла. Начнем с браслета. Он заинтересовал их поначалу из-за своих удивительных свойств... Постигнув или не постигнув его тайну, они решили воспроизвести ящерицу. И не просто воспроизвести, но, в духе своих исканий, представить ее осовремененной.

Вопрос: Значит, это все-таки, не та?

Ответ: Почему же? Мы, люди, тоже ежедневно, ежесекундно меняемся, обновляемся, но при этом остаемся каждый - собой...

Реплика: Ано не хочет огорчать подругу...

Вопрос: А как они добрались до браслета?

Ответ: Вы, девчата, забыли о проводе нашего "телефона". Скользящая петелька, заброшенная в форточку...

Реплика: И кот через форточку? И Петька тоже?..

Ответ: Шутка гениев. Петьки не было в комнате, когда мы слышали его голос.

Вопрос: А кто был?

Ответ: Никого не было. Ретрансляция по тому же "телефону".

Реплика: На грани фантастики.

Ответ: Что вы! Это как paз самое простое, самое нехитрое. Это ерунда для визавитов, располагающих колоссальной информацией, ясным пониманием путей социального развития и вдобавок интуицией - сверхчеловеческой, закодированной, утроенной, удесятеренной...

Только так можно представить себе, каким будет или, каким должен стать в грядущем: браслет, как украшенье, и кот, еще более "сапиенсный" в результате общения с людьми... И, наконец, человек, обычный человек, вроде Пети. Обратить его в представителя новой высшей формации куда сложнее, чем ящерку, да и методы не те. Возможно, с Петькой просто поговорили как следует, показали со стороны, показали его будущее...

И, пожалуйста, больше не нужно вопросов и расспросов - придет время и вы убедитесь, насколько я права...

ЗАПОВЕДНИК ИСМЕЙ

...Там на неведомых дорожках

следы невиданных зверей...

ЧТО НУЖНО ГОСТЯМ

Через Исмей проходит все человечество. Банальная фраза, в самом деле - кто из людей нашего века в детстве хоть однажды не побывал здесь? А где еще в мире подрастающий человек может так полно почувствовать живую природу, так подробно познакомиться и сдружиться с ней? На планете, может быть, найдутся страны, весьма богатые фауной и флорой, огромные лесные массивы, джунгли, прерии, озера, но нигде не встретишь столь всеобъемлющего представительства растущих и живущих на земном шаре. Только в этом заповеднике, в Исмее, миллионы различнейших организмов, будучи размещены относительно компактно (общая площадь заповедника порядка 420 квадратных километров), находятся почти в естественных условиях.

Оговорка "почти" сделана неспроста: cмотря какие условия считать естественными. Вчерашние? Сегодняшние? Построенные по принципу жесткого естественного отбора или гуманоидные? Дискутировать по этому поводу можно сколько угодно, однако не лучше ли навестить, между делом, этот замечательный уголок и на месте поразмыслить. Откуда бы вы ни были, постарайтесь подкатиться или подлететь к Исмею со стороны Седого перевала. Там вас у входа непременно встретит сам Шубейкин - невысокий, коренастый, - слегка косолапый. Детям до шестнадцати, - прорычит он, если вы явитесь в неурочное для посетителей-одиночек время и выглядите слишком солидным, - только до шестнадцати...

В этом случае не нужно лезть на рожон, доказывать, что вы относительно молоды, спорить, убеждать и, тем более, совать сторожу медовики, - не возьмет, не такой он медведь. Расположитесь лучше неподалеку, в небольшой уютной гостинице "Присме" (фирменный облепиший квас!), погодите, пока не настанет ваш час в Исмее. В заповеднике время летит быстро, а на прощанье тот же старик Шубейкин милостиво протянет вам лапу с недостающим когтем. Видать, и у него в жизни было не все гладко, зато испытания придали ему твердости и мудрости. Вплоть до холодов он на посту; ребят, прибывающих на экскурсии со всех концов Земли, приветствует, стоя на задних, басовитым "Добро пожаловать!". С наступлением календарной зимы на этом почетно-сторожевом посту Шубейкина сменяет соболь Соба. Ничего не поделаешь: люди двадцать второго сумели научить и медведя выступать, размышлять, но никак не могли отучить его от извечной зимней спячки.

Рассказу о недавних событиях в Исмее хочется предварить небольшой экскурс в минувшее. История заповедника известна немногим, и вообще повышенный интерес к нему возник лишь недавно в связи с инопланетными визитерами... Но об этом будет сказано ниже. Любопытно, что еще в конце двадцатого века выдающийся геофутуролог Кайджанов четко наметил именно этот район для будущего фундаментального заповедника. "Здесь, - писал он, - тундра охватывается Ледовитым, принимающим оскудевшую дань повернутой на юг реки. Широкое устье, далее равнина, затем отроги мощного когда-то хребта разнообразят пейзаж...

Однако нужно очень любить этот край, чтобы в полярную ночь находить какое-то очарованье в мертвых заснеженных холмах, во льдистых пространствах, обнаженных ветрами. Летом на светло-сером фоне выделяются пятна кустарничков, пробиваются крохотные приземистые березки, ивы. Замечается и кой-какая живность...

Хочется взять бесконечно-далекий, тусклый солнечный шар и поставить его поближе, прямо над головой. Прошу прощенья за поэтический образ, фантастическую метафору, но подобный опыт, вероятно, станет реален уже в ближайшие десятилетия. Массовый высокочастотный прогрев почвы плюс воздействие квазисолнца типа "Жар-птица", находящегося на высоте 10-12 километров, в течение трех-четырех лет способны совершенно изменить климат будущего заповедника. Локализация участка или участков уже при нынешнем уровне техники не представляет особых затруднений.

Таким образом, в грядущем по соседству с джунглями или пампасами может сохраниться и кусочек тундры. Поскольку выбор очерченного нами района для центрального исследовательского заповедника планеты не вызывает сомнений, думается, не лишне, кроме прилагаемых схем и расчетов, высказать и одно личное пожелание. Когда-либо проект начнет осуществляться, и пусть в самом деле участок тундры заповедника останется в нынешнем виде, по возможности, нетронут..."

Так и сделано, так и осталось. Впрочем, Кайджанов, удивительно точно наметив вариант оптимального размещения заповедника, кое в чем ошибся, вернее, не мог предвидеть иных, весьма немаловажных деталей. Обогрев почвы, например, осуществляется исключительно за счет термального тепла, при этом перегретая вода восходит от поверхностного слоя магмы. Квазисолнце ни к чему - на землю льется поток настоящих солнечных лучей, отраженных и преломленных стратосферными призмами. И разве мог Кайджанов предугадать, что порой из "жарких кварталов" в тундру станут забегать львята, а за ними молоденькие жирафы? А взрослые звери станут кричать вдогонку: "Осторожней, простудитесь!.."

Для него такое выглядело, наверно, как в сказке, но ведь и те, кто начинал воплощать идею заполярного универсального заповедника, не представляли себе многого из сегодняшнего. Мы знаем, что поначалу их было трое - энтузиастов, друзей, чьи имена были достаточно известны ученому миру. Но во всем, что касалось заповедника, они выступали под единым комбинированным псевдонимом - Исмей, который вскоре закрепился и в официальных документах как наименование заповедника.

Эти трое, авторы проекта, сперва как бы отступили назад от дерз-ких, всеобъемлющих наметок Кайджанова. Решено было создать только Флоралий, ограничиться "программой третьего вечера" - по шутливой аналогии с библейским сказанием о том, что растительный мир бог создал в конце третьего дня творенья. Но мысль о сотворении лишь гигантской учебной площадки - Флоралия в Исмее - возникла тогда, ког-да уже очень заманчивыми представились сенсационные эксперименты микрогенетиков Белградской школы.

Благодаря направленному и запрограммированному вмешательству лазаратов в тончайшую структуру генетического кода, удавалось не только произвольно изменять, допустим, форму листьев или оттенки отдельных лепестков цветов, но и проделывать куда более тонкие и хитрые операции. Например: включать во внешний рисунок отдельных элементов растения его название. Скажем, на теневой стороне листа нежнейшего весеннего цветка остроглазый наблюдатель мог различить имя - ландыш. Кстати, растения "заговорили" уже на общечеловеческом языке, выдавая, кроме имени, и краткую ботаническую характеристику.

Любая травиночка, едва выглянув на свет, обозначала себя: могу-чий дуб каждым листочком своим или желудем объявлял о том, что он дуб такой-то. Вскользь заметим, что отличные боровики с дополнительным автоклеймом "первый сорт", равно, как и ядовитые грибы с пометками: "Не надо!" появились в натуре прежде, чем в карикатурах. К слову, вообще уже в XXI веке ученые, инженеры настолько основательно стали позволять себе роскошь острить в своих работах, что едва ли не затмили по части юмора профессиональных литераторов и художников.

Но вернемся к начальному, вернее, уже ко второму ("день пятый" - по Библии) периоду основания Исмея. Создание на первом этаже локализированных климатических зон, расположенных впритык друг к другу, пересадка и высадка (после лагератной генной обработки) растений со всего света в течение полутора-двух десятилетий превратили Исмей в одну из замечательнейших областей Земли. Не будет преувеличением сказать, что именно здесь поколениям учащихся прививалась любовь к ботанике и смежным биологическим наукам. Особой честью считалось пополнение флоры Исмея каким-либо еще не произрастающим в заповеднике экземпляром. Между прочим, эта традиция существует и поныне - кажется, что возникшее на земле за миллионы лет разнообразие растительных форм поистине неисчерпаемо.

Но, к сожалению, поскольку такой вклад в сокровищницу заповедника - становится все сложнее делать без капитального знания его богатств и вдобавок редкого везенья, кое-кто прибегает к подлогу. Попадаются озорники или честолюбцы, передающие, выведенный ими самими, диковинный гибрид или своеобразный мутант. Что ж, заповедник в опытном порядке принимает и такие, наиболее оригинальные экземпляры. Но нельзя же выдавать их за исконно-земные, нельзя претендовать на то, чтобы имя дарителя в этом случае заносилось в книгу почета заповедника Исмей.

Следующий этап его существования знаменовался заселением "младшими братьями", как говаривали в старину, живыми существами. Но опять же, подобно растениям, "младшие братья" поселялись тут, как правило, если можно так выразиться, в более цивилизованном состоянии, чем их предки. Животные сделались разумными настолько, чтобы совсем отрешиться от смертоносной охоты с целью пропитания, так же, как человек в какую-то эпоху преодолел каннибализм... Исчезновение страха перед хищниками также прогрессировало от поколения к поколению, правда, несколько медленнее, чем агрессивные инстинкты (но все же быстрее, чем паразитирующие формы - с этими было всего сложнее). Конечно, все это стало возможным благодаря организации так называемого - "натурального рациона на базе Общего Котла".

Для иллюстрации последнего приводим документальную запись эксперимента с Барибалом (комментарии доцента Мусхина-Пушина). Барибал или черный медведь формально в каком-то родстве с Шубейкиным, но наш старый знакомый по этому поводу заметил мимоходом: "Мне и Заяц - брат, хвосты похожи". В заповеднике, помнится, долго на все лады повторяли эту шутку. "Мне и Лама - сестра, - повторяла Рысь, - уши мохнатые..."

"Меня взяли и образумили, - повествует Барибал, - уже в зрелом возрасте, когда мне было года два или два с половиной, от силы три. Я не успел еще сделаться матерым медведем, однако, особенно среди мелкой дичи пользовался колоссальным уважением. И вот меня берут и переводят в Исмей. Надо отдать справедливость людям - свое дело они знают: научить нашего брата уму-разуму, чтоб понимал что к чему, а, главное, накормить как следует. Впервой, когда я подошел к Общему Котлу, крепко проголодался. Понюхал, как обычно, - ничего, приемлемо. Попробовал на язык. Безвкусно, пресновато как-то, но жрать, да еще с голодухи, можно. Понятно, сорго там или малинка - вспомнилось - аж слюнки потекли - вкуснее. Но, полагал, пока - не до жиру..."

(Пищевкусовые ощущения Барибала через систему анализирующих датчиков передавались на блок ароматизации синтезированной пищи. А уж на соответствующие корытца подавалось "заказанное" организмом животного. Доц. М.-П.).

"Зато на следующей кормежке можно было устроить форменную обжираловку. И тебе спелое сорго, и душистая сладкая малина, и мед... А примерно обедов через пять-шесть потянуло меня вдруг на мясное. Недаром довелось мне как-то в раннем возрасте отведать телятинки, был такой грех. Что вы думаете - проверяю свои корытца, ура! - в одном обнаруживаю мясцо, с косточкой, чтоб погрызть... Объеденье. И запашок - свежатинки... Нехорошо я в тот момент подумал, каюсь: а не тот ли это теленочек, что вертелся давеча неподалеку? Нет, гляжу, тот стоит напротив меня, жмурится от удовольствия, выбирает, дурак, свою траву из корытца. Ну, как бы то ни было, в лакомой пище пока отказа не бывало. Выспаться тоже дают - никто не тревожит. А если порой экскурсанты пристают с расспросами - что ж, объясняемся: я, Барибал, не гордый, чем богат - тем и рад..."

(Вспыхивающие охотничьи инстинкты при виде пробегающей и притаившейся "добычи" сразу притормаживались погружением в сон, пока не исчезали. Привычное меню иногда, после случайных апробаций подшефным содержимого соседних корытец, пополнялось, например, брусникой, квашеной капустой или редькой в меду - в синтезированном или натуральном виде. Доц. М.-П.).

Конечно, "Общий Котел" не решал всех остальных, также весьма кардинальных, вопросов жизни заповедника. Добровольное расселение по зонам. Регулирование естественного прироста. Внутривидовая конкуренция. Межвидовой симбиоз или, наоборот, антагонизм, основанный не только на пищевых праинстинктах. Значительные эволюционные изменения от поколения к поколению в результате довольно резкой ломки привычных жизненных укладов. Вот краткий перечень узловых проблем.

Задачи несколько облегчились тем, что заселение Исмея производилось по принципу "Ноева ковчега" - не то, чтобы "каждой твари по паре", но каждого вида в количествах, достаточных для удовлетворения "оптимально-видовой стадности". То есть медведь гризли, например, легко выносил и длительное одиночество, а многим разновидностям птиц, тюленям, крысам необходимо почти постоянное общество сородичей минимум в столько-то голов. Однако постепенно популяции почти всех стадных в Исмее уменьшились, отчасти за счет все возрастающих межвидовых контактов.

За десятки лет (огромный срок в масштабах ХХП века) коллективы ученых, вооруженных кибернетическими системами, способными активно проследить чуть не за каждой особью или растеньицем, шаг за шагом справились в основном со всеми названными выше проблемами заповедника. Он существовал, развивался и, можно сказать, расцветал без особых потрясений и даже без существенных конфликтов. Ход истории Исмея вошел, наконец, как бы в естественное русло, саморегулировался (не без некоторого содействия скрытой кибернетической аппаратуры) и сделался объектом почти только внешнего наблюдения. Достаточно сказать, что все управление Исмеем до самого недавнего времени осуществляли шестнадцатилетний Тон и его подручный десятилетний Вей.

Даже регулирование многочисленных экскурсий по заповеднику было успешно возложено на косматые плечи Шубейкина ("Людишкам, видно, делать нечего, - говорил он, между прочим. - Помешались на нашем Исмее. И вообще, должно быть, помешались: "все примечают, а к Общему Котлу приложиться всегда некогда"). Этот афоризм Шубейкина долго комментировался в заповеднике. Во всяком случае, все возникающие недоразумения быстро ликвидировались Тоном, если требовалось человеческое вмешательство. Короче, заповедник Исмей сделался поистине Меккой для желающих пошире познакомиться со всем многообразным богатством форм жизни, возникших на Земле за многие миллионы лет. Косвенные данные подтверждали, что наша планета в этом отношении является уникальной, по крайней мере, в пределах нашей Галактики.

Отчасти поэтому заповеднику Исмей, наверно, суждено было войти в звездную историю особенным образом: как пункту настоящего знакомства инопланетных с Землей. Подчеркиваем - "настоящего", а не "первого", ибо первое, и даже второе, увы, уже прошли, признаться, весьма прозаично и нелепо. Система привлечения чужих звездолетов делала первые шаги, по сути - лишь апробировалась, когда она вдруг, как оказалось, навлекла-таки пришельцев с других миров. Потом выяснилось, что они незаметно проскочили атмосферу, углубились в океан, зарылись в бесплодное дно на глубине 6,7 километров, недолго пробыли там и умчались, оставив "визитную карточку", которая расшифровывалась приблизительно: "Обитаемо ли?".

Вторично система привлечения старалась ориентировать неведомых пришельцев в крупнейший центр производства изделий материальной культуры, продуктов питания и т.п. Опять же, постфактум обнаружилось, что неземных гостей угораздило попасть на полностью кибернетизированную кондитерскую фабрику. С собой они захватили: один шарикоподшипник, часть трубы, кусок шоколада и карамели "Кис-кис", несколько ярких оберток. Взамен, после ознакомления с этим участком цивилизации, оставили (возможно, на всякий случай) табличку, информация которой укладывалась приблизительно в слова: "И это все?..."

Теперь, если пришельцы все-таки рискнут еще раз опуститься на Землю, наилучшим вариантом их приземления единодушно признан заповедник Исмей. Здесь, и только здесь, они по-настоящему смогут постичь самое существенное на планете - жизнь. Жизнь, вплоть до ее высших проявлений. Но, в числе немногих вещей, которые люди пока никак не научились предвидеть, находится и возможный третий визит необычайных гостей. Впрочем, заповедник никоим образом не готовится специально к этому событию - будет, так будет, нет - так нет, и без того здесь, как и во всем мире, достаточно своих дел и забот.

НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Перед рассветом в лесу очень тихо. Кажется, что примолкают ручьи, прячется где-то в зарослях ветер, сникает Луна, и Солнце под горизонтом крадется неслышно по бархатистым ночным ступенькам. Можно подумать, что и само время куда-то запропастилось, если бы оно, незримое, мягкой ладошкой не сбивало одну за другой звездочку с неба. В такой час замечательно спится тем, кому спится, и отлично думается размышляющим. Когда-то в хищную эпоху лес оживал ночью - изголодавшиеся за день искали добычу, а вероятные жертвы спешили чутко затаиться. Но и тогда при первом порыве дня рассветный лес ненадолго затихал, замирал. А теперь - подавно.

Кто-то вошел - за спиной, сидящий в приемной, Тон услышал шорох.

- Тон, ты спишь?

Какой непривычный милый голос! Тон, не поворачивая головы, решил определить - кто же это? Птица, но какая? Должно быть, тишь и приятная усталость от размышлений делают голос волшебным.

- Конечно, спит...

Нет, ошибка. Тон теперь не спал никогда. Он просто пользовался микроустановочкой "блуждающего сна", которая поочередно давала полный локальный отдых отдельным мышцам, ассоциациям, нервных клеток, в том числе мозга. Нечто вроде извечного мерцающего "сна страха" тюленей. Таким образом, хозяин заповедника был всегда на посту. Между прочим, Тон не выносил этих слов - "хозяин заповедника", он утверждал: "Здесь все хозяева, только у них чуть больше ответственность".

И в приемную председателя Совета заповедника Тона каждый желающий мог явиться в любое время дня и ночи. Придти, приползти, прискакать, влететь или, наконец, приплыть. Для приема посетителей в кабинете были созданы все условия: пруд с проточной водой, в котором бегемот мог чувствовать себя как дома, от пруда тянулся к водоемам Исмея канал с теплым и холодным течением. В стороне - льдина для белого медведя и его земляков, поодаль песчаная площадка, чтобы приглашение "садитесь, пожалуйста" не показалось слону чисто формальным. Миниатюрный лужок, куча хвороста и, наконец, знаменитое, поистине железное дерево.

Кто только на нем не бывал! Нетерпеливые обезьяны, хладнокровные змеи, суматошные попугаи, хлопотунья белка. На дереве этом оставались, конечно, царапины, ссадины - посетители порой нервничали. Но дерево недаром именовалось железным. Если уж на то пошло, оно было даже из легированной стали, но так искусно отделано, что не всякий догадается о его происхождении. Некоторых четвероногих, двулапых и просто пресмыкающихся посетителей это обстоятельство, то есть то, что "дерево приемов" никак не поддается их когтям и зубам, весьма раздражало. И Тон с грустью думал, что, наверно, его придется заменить на обычное.

Кроме того, юношу всегда огорчало, когда во взвинченном состоянии обитатели заповедника почему-то переходили на свой родной язык: рычали, шипели, свистели, лаяли и ворчали. Собственно, с рожденья они говорили на человеческом, точнее, на общечеловеческом, Минувшими языками народов ныне интересовались разве что ученые-лингвисты и те, кто пытался создать еще более совершенные переводы старых писателей на новый единый язык. Этот язык вобрал в себя богатства прежних, включая мертвые, он насчитывал до миллиона слов. Лексикон исмейцев (Тон и Вей, разумеется, не входили в их число) не превышал двухсот-трехсот, больше знал только ученый попугай Арик. Но понимать - понимали почти все...

В этот утренний час в приемной Тона прозвучали заурядные слова, но интонация... Кто? Оглянулся. Нахмурился. Перед ним стояла невысокая худенькая девочка с большими голубыми глазами.

- Что вам? Экскурсии позже...

- А я сюда по направлению. В Исмей. Вам в помощницы, если нужно. Мое имя - Надя. Остальное - спрашивай.

-Помощницей? - Тон задумался. С одной стороны, дел действительно стало невпроворот. С другой стороны - обязательно ли это? И еще девчонка... Интересно, почему это решили, что ему с Веем уже невмоготу? Или какие-то особые соображения... Ладно, пускай.

- С чего бы тебе начать? - проговорил Тон. - Малость отдохни, если устала, а потом, до экскурсий просто погуляй по территории. Ничего не изучая, ни во что не вникая. Знаешь, мне хочется, чтобы ты полюбовалась от души нашей красотой, исмейцами. Мы вот с Веем нередко жалеем, что многих не можем наблюдать почаще, беседовать. Великолепный народец - исмейцы, ну, не без недостатков, как и все мы...

Надя не возражала. Пожалуй, верно: нужно походить, вжиться в этот мир, впрочем не такой уж новый для Нади - недаром ее рекомендовали сюда. И была, честно говоря, одна тайная причина, о которой до поры, до времени не хотелось ставить Тона в известность. А сам он, очевидно, был не в курсе того, что промелькнуло у него под носом. Насколько это серьезно? А, может, превратно понято? Совершенно случайно ведь в координационном центре стало известно об организации такого общества - защиты человека. Надя вышла из приемной Тона и наново прочла отбитый прямо с чьего-то голоса на бумагу "Устав общества защиты человека".

Цели и задачи

Общество защиты человека имеет целью дать возможность человеку и впредь развиваться по законам эволюции и совершенствовать свои способности, направленные ко всемерному благосостоянию природы.

Общие положения

1. Человек по существу ничем не отличается от современного животного. Выработанная им за несколько последних тысячелетий (относительно ничтожный срок в общем развитии нашей планеты) своеобразная система взаимной информации и большая вооруженность в создании разного рода искусственных сооружений и приспособлений для самоудовлетворения, не дает оснований для того, чтобы считать человека из ряда вон выходящим, патологическим явлением природы.

2. Исходя из этого каждое нормальное животное должно считать человека существом, стоящим в одном ряду с ним, со всем отсюда вытекающим.

Права и обязанности

1. Каждый член общества защиты человека обязан, по возможности, оказывать человеку содействие и помощь в совершенствовании систем питания через Общий Котел, ликвидации всевозможных нарушений и болезней, улучшении микроклимата, связи и т.п.

2. Почетная обязанность члена общества - уважать человека; не причинять ему телесных повреждений, не препятствовать полезным занятиям, не садиться ему на голову без особой надобности, не называть человека "гомик" и тому подобными обидными кличками.

8. Каждый член общества имеет право требовать применения определенных санкций по отношению к нарушителям устава, в том числе и к людям. Степень вины нарушителя устанавливается бырлищем, проходящим каждое полнолуние (Большое Бырлище). Голосование производится посредством поднятия хвоста, а, за неимением такового, левой задней лапы.

Утвердили:

От имени насекомых: Саранча Перелетная, Скарабей Священный, Трупоед Черный, Бембекс Носатый.

От имени бесчерепных: Эпигонихтис.

От имени рыб: Акула Свиная, Ерш, Берш.

От имени земноводных: Желтобрюхая Жерлянка, Пипа Суринамская,

От имени пресмыкающихся: Матамата, Жарарака, Гардун, Слепун, Зипо.

От имени птиц: Обыкновенный Глупыш, Бюль-бюль серый, Бюль-бюль темный, Лебедь-шипун, Лебедь-кликун, Вдовушка Райская, Вихляй, Вяхирь, Якамара.

От имени двуутробок: пяткоход.

От имени одноутробных: Большой Кровосос, Мизипода, Гофер.

От имени копытных: Бабирусса Целебесская, Истинный Дукер, Зубр.

От имени приматов: Тонкий Лори, Толстый Лори, Мальбрук, Бурая Джелида, Дрилломандрилл, Чего.

Несмотря на явную вздорность и пошлость этого устава, он вызывал у девочки не ироническую улыбку, но гнетущее тягостное ощущение. Как спросонок, в ту секунду, когда вспоминаешь, что вчера произошло что-то страшное, непоправимое, но что? - еще не выступает со всей ясностью... И теперь она тоже, чтобы развеяться и встряхнуться, с удовольствием восприняла совет Тона и отправилась в глубь заповедника.

Выбрав направление наугад, она попала на тропинку, с которой открывался типичный пейзаж среднеевропейской полосы. Опушка, далее смешанный лес - ольха, дубки, елочки, березовые рощицы. Белки во множестве, не обращая никакого внимания на пришелицу, играют друг с дружкой в прятки, окликают какую-то шуструю: "Ирка, Ирка!.." Вообще никто никого не боится, один только престарелый Еж, когда слышит чьи-то громкие шаги или шум, сразу решает про себя: "Ну, все. Пришли бить Ежа..." Хотя, если вдуматься, кому и зачем может понадобиться битье Ежа?

За Надей увязалась невесть как забредшая сюда Кенгуру. У этой Кенгуру была странноватая привычка - повторять отдельные слоги, будто заикаясь:

- Как тебе бебелки? - спрашивала она.

- Нравятся! - отзывалась Надя.

- А они ни-ни - низом не пробегают.

- Пускай, их дело.

- А Медведь на посту - ту-ту...

- Объявляет начало регистрации экскурсий.

- Надя, дядя Дятел - тук!

- Слышу. Это он механически - никто ведь теперь древесную кору не точит, не вредит, незачем. Ловко стучит, однако.

- Оп-ля, Ляля - лягуха.

- Заметила. Добрый день, Ляля!

- Она на нас нахально смотрит.

- Разве, Ляля?

Лягушка словно в рот воды набрала. Редко кто догадывался в чем дело. Она молчала не потому, что была отроду немой, а потому что опасалась сказать глупость. Однажды, давным-давно, она заметила вслух, что ей нравится, когда шумит камыш.

- Камыш?.. Но это же глупо! - оборвал ее сам Арик, тот самый попугай Арик, который без ложной скромности говорит о себе: "Я - гений первого разряда". И с тех пор Ляля упорно молчит.

Солнце пригревало все сильней, лес делался все оживленней. Волки равнодушно глянули в сторону идущей девочки - они обсуждали что-то свое, вероятно, весьма важное. Заяц ударял лапкой по барабану и наклонял голову, прислушиваясь. Прошмыгнула Гиена, ворча и ругаясь. Муравьи неустанно совершенствовали свой муравейник - вон парочка тащит к себе некий замерший жукообразный предмет, несомненно, имитацию из того же Общего Котла. Вылез на берег и встряхнулся вечно чем-то озабоченный Бобрик - усатенький, солидный, с брюшком, но, если присмотреться - молоденький, от силы двухлетний... С любопытством уставилась на девочку красновато-бурая Ласка, и тут же совершила головокружительное сальто. Неугомонная, она молнией оборачивалась вокруг осины, вертела головой, закатывала глазки, вращала хвостом, пританцовывала и лихо напевала при этом:

Говорят, я агрессивна -

а ничуть!

Просто выгляжу я дивно -

вот в чем суть.

Я питаюсь где попало,

наедаюсь до отвала,

физкультурой занимаюсь,

ни на грамм не поправляюсь,

и опять же отправляюсь в путь...

Отстала Кенгуру, скрылась Ласка; поредел лес. С косогора открылась Наде зона полупустыни, а поодаль - тундра. Странно сочетается перед глазами, словно в учебной циклораме: в непосредственном соседстве от Варана, ползущего по раскаленному песку, прогуливается Песец, почти неотличимый от снежного фона. На стыке зон лениво течет ручей, Варан изредка подходит и пробует прохладную водичку. Порой сильный порыв ветра все-таки перебрасывает сквозь климатический заслон в жаркую зону снежные хлопья. Громадная ящерица испуганно отряхивается от случайных снежинок и, высовывая длинный тонкий язык, что-то бормочет - не по адресу ли Песца?..

Девочка шла и шла, куда глаза глядят, переплывая реки с непугливыми, но привыкшими к вежливости обитателями, шла, переступая зонные барьеры, забывая временами переводить одежду на соответствие новому климату и погоде. И вдруг оказывалась промокшей до нитки - (хоть одежда без ниток) под ливнем, или внезапно лицо обжигал мороз, или становилось тяжело дышать от обилия жарких влажных испарений. Менялись часы дня и времена Года. Солнце то нестерпимо пекло над головой, то вишневым шаром повисало в морозной мгле над горизонтом. Оборвались заячьи следы на снегу, и вот уже видны на глинистой тропе отпечатки слоновьей ступни. Сменяются страны и континенты, цветы, деревья, животные мелькают как в живом калейдоскопе.

Макаки, сидя попарно, старательно перекрашивают хвосты друг другу. Серый цвет нынче в моде, зеленохвостые стараются держаться незаметно, а те, кому уже удалось полностью осерохвоститься, небрежно демонстрируют все оттенки серого цвета на хвосте. Розовые мартышки смотрят на макак с недоумением или презрением - не разберешь. Некоторые обезьянки лениво окликают девочку:

- Эй! куда идешь? Эй! как тебя звать? Эй! валяй к нам!..

Наде вдруг неудержимо захотелось попрыгать с веселыми обезьянками, но она подумала, что это ей, вероятно, не к лицу.

Перекатывается, распутывается клубок змей, иди угадай - где чей хвост, где чья голова? Змеи тихо похохатывают, им нравится игра, подкатились к реке, бухнулись разом в воду, плывут змейки в разные стороны. Аллигатор широко разевает пасть: безобразие... Прикрыл глаза, вздремнул. Проскакала стайка серн по направлению к Общему Котлу. Вот этот материальный центр заповедника, там, где сходятся зонные сектора. Разноцветные, причудливых форм (для удобства принятия пищи) корытца. Быстро воплощается каждое традиционное меню. У Котла относительно немного исмейцев, в том числе Кабан, почти не выходящий отсюда.

Надю поразила только Лань. В ее корытце лежали книги и газеты, которые неторопливо поглощались. Объяснялось это просто. Лань вообще большая охотница до целлюлозы. Как-то проходящие экскурсанты угощали ее, шутя, газетами и даже одним старинным сентиментальным романом из жизни волков. Понравилось. С тех пор она требует из Общего Котла целлюлозу лишь в такой модификации. Более того, газетные и книжные листы не должны быть чистыми: для полноты аппетита Лани сладкими буквами на них штампуют подряд всю дежурную информацию - от изложения реляквантовой теории до прогнозов погоды на Марсе.

Скоро должны войти в Исмей первые партии сегодняшних экскурсантов. Надя сама бывала в их шкуре, и знает - как ни отдалялись они один от другого, все же зачастую больше были заняты друг другом, чем вникали в окружающее и внимали ему. Нет, и растения изучали, и к исмейцам подходили, обо всем беседовали с ними, фиксировали, но как-то получалось, что экскурсанты сами по себе, а Исмей и обитатели его, аборигены-исмейцы, сами по себе.

Но теперь Надя как бы ненадолго стала частицей заповедника, и принадлежала только ему. О, как грациозно вытанцовывали журавли и мыши на Лысом плато. Видно, они разучивали вместе какой-то новомодный танец. Волнами, через мгновенье один после другого перебирали журавли ногами, и шли долговязые по кругу, и поводили клювами, и подергивали хвостиками. А мыши, привстав на задние лапки, покачивались, тихо кружились, бесконечной темной рентой оплетая журавлиные прискочки. А невдалеке птицы пели, каждая свое, но, казалось, голоса их сливаются в импровизированный гимн вольной воле...

И все виденное и слышанное Надей воспринималось как непрерывный парад многообразной красоты, ловкости, изящества, как праздник жизни. Ей вдруг ужасно захотелось, чтобы кто-то, хорошо даже, если с иных миров свалившийся на Землю, впервые увидел все это и затрепетал от восторженного изумления. Он не может не изумиться, если у него есть душа, не заплакать счастливо, если у него есть слезы. Надя расчувствовалась, но, в глубине души, была недовольна собой: она терпеть не могла "распускаться" - это ведь мешает трезво и здраво оценивать обстановку и хладнокровно действовать. Но сейчас ей хотелось продолжать это восхитительное путешествие, без конца, без передышки, - до тех пор, пока не свалишься от усталости, и снова...

Как хорошо все: даже эти макаки с серыми хвостами. Ну, а этот важный красавец, как нарочно разлегшийся поперек дороги, попросту великолепен.

- Ты кто? - вежливо спросила девочка.

- Я - Гуарр, - прорычал зверь. - А ты, ты - шмакодявка!

- Почему так? - опешила Надя.

- Так! - рявкнул Гуарр и перевернулся на другой бок.

Бывает, - подумала путешественница. - Не в настроении. Стоит ли обращать внимание? Разное зверье попадается и в Исмее: кто веселится, кто злится, кто дурачится, а кому приходит в голову составлять нечто вроде пресловутого Устава Общества защиты человека, Это все, наверно, незначительные детали в большой жизни. И Тон, возможно, прав - нужно просто пройти, понять, полюбить. А затем мне здесь, возможно, и делать нечего. Ладно, погощу несколько дней, поброжу как можно дольше и дальше, и - прощай, Исмей! До грядущих неведомых встреч...

Так рассуждала Надя, и не думала, не гадала, что буквально завтра ей придется совсем иначе пробегать почти теми же маршрутами, и рассуждать тоже по-другому.

ПЕРВАЯ ЗАПОВЕДЬ

Рано утром по всему Исмею раздался непривычный шум, крики, вопли, топот. Еж, который как обычно сидел в своей норе и ни с кем не

общался, замер от ужаса: он решил, что наверняка пришли бить Ежа. Но почему же, в таком случае, они все бегут мимо? Вернутся?..

В приемной Тона не протолкаться. Ругательства, угрозы, кудахтанье, визг, рев, вой. Слона оттеснили в самый угол, белки тараторят сидя на шее у Жирафы, голова Удава мотается на рабочем столе Тона, обезьяны дружно скандируют: Не по-тер-пим!

Произошло неслыханное, катастрофа, равной которой не было в заповеднике долгие годы: отказал Общий Котел. Спозаранку те, кто числился среди любителей покушать, прибежали к своим корытцам и обнаружили вместо разных вкусностей отвратительную бурду. Озираясь по сторонам (не все исмейцы выносят присутствие посторонних особей у персональных корытец), перескочили на другие ответвления Котла, но и там оказалась та же бурда. И тогда поднялась тревога на весь Исмей. Один лишь Кабан не проявил особого беспокойства. Отведав бурды, он нашел, что это все-таки лучше, чем ничего, и лучше, чем самому подбирать где-то желуди. "Кабанчик - и ананас в шампанском пожрет", заметил как-то Шубейкин, подчеркивая крайнюю непритязательность этого славного представителя парнокопытных в части еды.

Однако подавляющее большинство исмейцев, и не будучи большими гастрономами, смотрело на Общий Котел, как на объект первостепенной важности. Еще при зарождении этой системы питания сплоченные группы зверей весьма ревниво относились к закрепленным за ними корытцам. У каждой кормушки собирался определенный тесный кружок собирателей, постороннего сюда допускали изредка, с большим разбором, и то при гарантии и ручательстве, что это будет свой. Новый прихлебала должен был постоянно помнить, какая ему оказана честь, и, как правило, именно он особенно рьяно оберегал кормушку от не-прошенных рыл.

Наконец, определилось и стало явным для каждого исмейца, что объем Общего Котла неограничен и что гурманствовать можно запросто. Но при всем том, какие-то пережитки былых кружков, субординация все же сохранилась, по крайней мере, в традиционном распределении и за-креплении корытец. Собственно, в целом для управляющей кибросистемы это создавало довольно ощутимые преимущества: изготовление и доставка определенных родов пищи в указанные места сделались стабильными. И вообще постепенно обычаи, связанные с пользованием Котлом, почтение и поклонение Котлу и Котловому хозяйству среди прочих этических принципов выдвинулись прямо на первый план. Почитай Общий Котел! - стало негласной Первой заповедью исмейцев.

И вот эта заповедь кем-то грубо нарушена. Кем? - Уж тут служеб-ных собак для следствия вызывать не требуется: в заповеднике у многих отличный нюх, зоркий глаз и особая сметка, когда дело касается вопросов, связанных с Котлом. Не прошло и получаса, как картина преступления раскрылась во всей полноте и неприглядности. Кто-то (вопреки правилам, но это еще цветочки) утащил кусок из своего ко-рытца, дабы полакомиться им где-то на стороне. Под влиянием бактерий на жаре этот кусок вскоре превратился в разложившуюся гадкую массу. И тогда, вместо того, чтобы подождать или вызвать автоуборку (чего проще?) или, не поленившись, зарыть поглубже в землю (у кого, интересно, нет когтей, или копыт, или клыков? ямку способен вырыть любой), вместо всего этого злоумышленник делает черное дело. Из пакости (а как иначе это расценить? враг исмейцев - отравитель) бросает отвратительную "закваску" прямо в центр Общего Котла! Бросает примерно в полночь, а к утру все содержимое Котла превращается в бурду...

Кстати, как раз к этой стадии разбора дела в приемную Тона вломился Кабан и сходу заявил: "Да, да, я с голодухи прихватился было к этому пойлу, а теперь, будучи сытым, могу подтвердить со всей ответственностью - действительно жуткая дрянь. Опасно для желудков, не говоря уже обо всем прочем. Я требую сурово наказать преступника и вдобавок требую лично моральной компенсации!.." Прибытие и заявление Кабана придало обществу еще больше решимости ("Видите, даже Кабан!"..) разоблачить негодяя и потребовать...

- Друзья! - негромко обратился к окружающим Тон. - Друзья! - голос юноши перекрыл все голоса и стал слышен во всех уголках заповедника - это Вей включил мегафоны на полную мощность. - Во-первых, рад сообщить вам, что Общий Котел в эту минуту полностью очищен от бурды, как вы ее называете, и тщательно промыт. Примерно через час все корытца будут заполнены свежей пищей, возможно даже раньше. Приятного вам аппетита...

В приемной по рядам прокатилась волна - это пробирался к выходу Кабан и, сломя голову, побежал к Котлу. Остальные не трогались с места. Только Жирафа гневно выпрямилась, и обезьянки кубарем скатились с ее шеи на панцирь Гигантской Черепахи, но та даже не моргнула. Она была вся внимание. У всех на языке вертелся вопрос: кто? Правда, многие опасались, что грешником может оказаться кто-либо из близких, сородичей. Это неблагоприятно могло сказаться на собственной репутации. Но утаить такое в заповеднике труднее, чем шило в мешке. Повторяем - здесь собрались рекордсмены отличного нюха, зоркого глаза и особой сметки. Особенно, когда дело касается Котла...

И подобно взрыву: Ласка!

Ласка. Имя преступника названо. Следы, запах, ее отсутствие - сомнений нет. Она, да она, неизвестно из каких соображений совершила тягчайшее преступление - нарушила Первую заповедь.

- Внимание! - Тон обратился ко всем присутствующим, - разрешите мне с коллегами посовещаться по определению воспитательных мер…

Он с Надей и Веем отошли в сторонку. - Прошу не мешать нам, - с улыбкой попросил Гюрзу, заметив, что та проползла за ними и затаилась в камнях, прислушиваясь.

- Проступок Ласки совершен по недомыслию! - решительно высказался Вей. - От безделья совсем с ума сходят...

- Да, да, - задумчиво проговорил Тон, - все-таки недостаток общего развития зачастую сказывается. Наверно пришла пора от информации в самом популярном виде перейти к более серьезному обучению наших подопечных. Нет у них почему-то должной заинтересованности. Я вот готовлю одно выступление, попробуем...

- Мы отвлекаемся от конкретного вопроса, - вмешалась Надя. - Насколько я представляю, произошло чрезвычайное событие. А возможное повторение подобных выходок может привести черт знает к чему. Поэтому, я считаю, необходимо сейчас же пресечь в корне! Где эта Ласка? Действительно, порочная красота. Где она?

- Ищи ветра в поле! - отозвался Вей. - Впрочем, если мы включим всю инфорсеть на поиск, не позже, чем через двадцать минут обязательно засечем плутовку.

- И дальше? - Надя смотрела в глаза Тону, он видел ее глаза - ясно-голубые, чистые, непреклонные, вплотную, впервые.

- Думается... Полагаю, можно было бы объяснить ей серьезность, тяжесть ее проступка... - промямлил юноша.

- А я бы своими руками так отшлепала эту негодяйку! - Надя говорила резко и громко, - чтобы никому больше не было повадно... Я-то знаю, что означает практически - быстро восстановить систему Общего Котла, насколько это нелегко. И вообще... Ребята, что вы на меня так смотрите?

- Ничего, - потупился Тон. - Нет, Надюша, ты в буквальном смысле собиралась бить животное? Или применила слово "отшлепать" в каком- то другом, иносказательном смысле?..

Надя удивленно молчала. Тон решительным шагом направился к исмейцам:

- Друзья! Придет время - Ласка услышит от меня весьма неприятные вещи по поводу своего... - он не сразу нашел нужное слово, - поведения. Но этого, вероятно, недостаточно, чтобы она полностью осознала и почувствовала свою вину. Предлагаю крайнюю меру: подвергнуть ее всеобщему бойкоту...

- А что это значит? - спросил Ленивец.

- Вывалять в бурде! - прокомментировал Арик, который слыл почти всеведущим и, без ложной скромности, требовал, чтобы все исмейцы признавали его перворазрядным гением.

- Нет, не то, - уточнил Тон. - Предлагается: в течение месяца пускай никто не разговаривает с ней, не общается совершенно. Это страшно, уверяю вас...

Но его не дослушали.

- Все понятно! - бросил на ходу Левчик, морской лев, большой аристократ. - Адью!.. И все двинулись в лес, на ходу перебрасываясь репликами.

- Я завсегда говорила, что эта Ласка - отпетая мерзавка, - хрипло промурлыкала Гиенская Машунька. И впрямь говорила. Впрочем, и о Бегемоте она утверждала, что тот "пузо растит почем зря", и о Шубейкине, что - "не медведь, а прощелыга", и о Зайчихе - "знай, рожает пачками", и об Арике - "носатик цветной", и вообще обо всех неплохо отзывалась. Но на этот раз Машунькино прорицание с удовлетворением вспомнили и приобщили к делу.

- То-то, то, что сделала Ласка, - заикалась Кенгуру, - когда, да-да! - дама, мама, маленькая еще...

- И мы с ней перестанем общаться?! - сардонически загоготал Левчик. - Знаем эти бойкоты, апперкоты, антрекоты, интеллигентские штучки-дрючки! Кисло ей, выдре, станет от этого! Ласки-глазки, жулики вокруг! Да попадись она мне сейчас, голодному и злому, я б ей показал фигли-мигли, где раки зимуют!

- Где, в самом деле? - спросила Лань, растягивая слова.

- Где? - встряла подскочившая Жабка. - Да, может, она у себя дома, Ласка-то?..

И все, как сговорившись, ринулись по западной дороге. Надя издали наблюдала за этим и не без злорадства отметила про себя, что исмейцы отнюдь не намерены ограничиваться туманным бойкотом. "А ну, зададут ей трепку, и поделом..." - подумала девочка и кинулась догонять возбужденную толпу. Вернее, уже не толпу, а нечто, вроде растянувшейся кавалькады. Впереди всех, сопровождаемый низко летящими ласточками, широченными шагами мерил землю Страус. За ним впритык, ноздря в ноздрю, бежали Олень и Дрофа. Припадая к траве, несся Шакал. Но лидеры были не одиноки: верхом на Олене, Дрофе, Шакале восседали разных пород обезьяны. Так же за шерсть следующих за ними крупных и быстроходных исмейцев цеплялись крысы, кроты, хомяки, барсуки. Промчался Лев, сквозь гриву которого просматривались разноузорные змеи. Особенно много болельщиков тащил на себе Верблюд Двугорбый. Он вышагивал где-то в конце процессии, но, как изрек Шубейкин по этому случаю: "Уж лучше верблюжий горб, чем собственные мозоли".

Но было бы наивным полагать, что Ласка дожидается таких гостей у себя дома. Кинулись к ее соседу - Ежу.

- Пришли бить? - спросил он тишайшим, упавшим, гнусавым голосом.

- Да, пришли бить! - отвечали ему. - Ласку!

- Давно пора! - звонко воскликнул Еж, но тут же спохватился, что заодно с Лаской могут прихватить и соседа. - Видите ли, уважаемые, она удрала, позорно сбежала и вряд ли вернется сюда, в эти места... Не лучше ли поискать ее там, она обожает вертеться вон в той излучине... - Сказал, и как сквозь землю провалился.

Радостно завыли волки - взяли след. Вереница зверей обогнула холм и приближалась к излучине. Но тут, на стыке зон, пути исмейцев разошлись. Самые горячие головы кинулись прямо из субтропиков, наперерез, через тундровую полосу, но большинство предпочло сделать крюк по трассе умеренной зоны. И, когда по пути следования попадались ответвления Общего Котла, ненадолго задерживались - перехватить чего-нибудь вкусненького. А то и так утром было нарушение пищевого режима, столь важного для самого драгоценного - здоровья исмейцев.

Надя, которая считалась мастером бега, пока успевала за форвардами, но все чаще прибегала к содействию микролета. Она старалась проследить за всем, не упустить ничего существенного. Ни воплей: "Ату! ату!", когда виновницу суматохи, казалось, нагоняли, ни дикого блеска глаз, ни оскала морд с высунутыми от тяжкого бега языками, ни дорожных реплик.

- Первая заповедь! - вещал Арик, восседая на крупе скачущей Зебры и время от времени взмахивая крылом для равновесия. - Кто посмел покуситься? Кто кощунственно занес грязную лапу на то, что завоевано Исмеем в ходе эволюции последних веков? До какой низости, до какого морального разложения нужно дойти, чтобы позволить себе разложить содержимое нашего Котла, Великого Общего Котла! Не только позволить, но и сознательно провоцировать в угоду своим низменнейшим инстинктам!.. Зебра, не надо так быстро: побереги свое сердце, да и у меня печенки обрываются... Вперед! до полного уничтожения чудовищного зла, олицетворенного в той, которая смела именоваться почти человеческим именем - Ласка... Не позволим... - тут на крутом повороте Арик вынужден был уцепиться за гриву Зебры не только лапами, но и клювом, и потому на время примолк.

У старого, может быть, старейшего дуба заповедника девочка вдруг обратила внимание на обнажившийся, вследствие ударов копыт пробегающих мимо исмейцев, прозрачный купол, почти вровень с землей. Это была, очевидно, одна из многочисленных узловых станций кибернетического управления жизнью, вернее, нуждами заповедника. От этой станции распространялись в основном подземные коммуникации. Нельзя сказать, чтоб исмейцы не замечали таких станций. Но они никогда не проявляли к ним какого-либо интереса, напротив, умышленно или неумышленно походя набрасывали на купола этих станций опавшие листья, песок, снег. Нередко эти станции оказывались у основания термитника или муравейника - впрочем, это обстоятельство ничуть не вредило станциям - доступ к ним и ремонт требовались в исключительных случаях.

Темный прямоугольник на куполе, случайно обнаруженный Надей, оказался своего рода мемориальной доской. "Здесь, у этого дуба, впервые на Земле заговорил детеныш разумного животного. Бельчонок произнес слово "орех". Дата. Надя попыталась представить себе это прошлое, но не мордочку Белки-мамаши и не голос малыша. А людей. Ученых, великих теоретиков и экспериментаторов, которые дожили до генетической передачи белкой-сапиенс своих сверхживотных способностей, включая новый речевой аппарат и саму речь. Как вели себя они в тот момент? Обнимались, шутили или кое-кто прослезился? Думали о следующем этапе работы? О каком? А мелькали у них мысли о ненужности или нецелесообразности совершаемого?

Как это было здорово и непосредственно: "орех..." А что твердит сегодня потомок того замечательного бельчонка? Дополняет устав защиты человека от человеческого? Наде почему-то расхотелось бежать за преследователями Ласки. Гораздо интереснее, наверно, попробовать разобраться в устройстве и действиях хотя бы данной станции, затерянной в лесу.

Но, как нередко случается, ты оказываешься в гуще событий вовсе не тогда, когда гонишься за ними. И здесь: петля погони захлестнулась вокруг Нади, в девочку едва не ударила сумасшедшая живая молния - Ласка. Боже, что осталось от давешней вертушки и затейницы? В глазах и, чудилось, во всем тельце, вплоть до кончика хвоста, единый ужас; и Надя с горечью успела подумать, что в таком трагическом состоянии звери почему-то ближе всего к человеку...

Круг преследователей Ласки все сжимался, и она опять прошмыгнула у Надиных ног. Рычанье и дикий галдеж слышались с разных сторон, уже просовывались сквозь кусты разъяренные морды. Надя изумленно заметила, что даже Ленивец очутился здесь, выказывая неожиданную прыть, и ото всего этого девочке сделалось зябко, тошно, словно не Ласку, а ее саму загнали в кольцо, и кольцо сжимается. Непроизвольно Надя высвободила микролет, и вмиг почувствовала, как чехол чуть отяжелел. Она сообразила в чем дело, только не могла понять - что за частые глухие удары отдаются в висках - моторчик ли резонирует, собственное ли сердце судорожно забилось, или колотится вместе с чехлом обезумевшее сердечко притаившейся там Ласки,

Прямо перед Надей оказался вчерашний Гуарр - в бешенстве своем он был великолепен, грозен и чем-то отвратителен. Он втянул в себя воздух; жужжанье микролета, видимо, раздражало его:

- Куда девалась мерзавка?

Микролет поднял девочку с чехлом за спиной над землей.

- Стой! - взметнулся Гуарр, нечаянно, а, может, и нет, зацепив и сорвав с ноги туфельку девочки. Но она уже поднялась над кустарником, деревцами, Исмеем... Буквально влетела в свою комнатку, быстро сняла чехол, по которому временами пробегала легкая дрожь, сказала тихо:

- Слышишь? Сиди и не рыпайся...

Включила музыку и слушала долго-долго, пока не задремала.

В ПОИСКАХ НЕОБЫЧНОГО

Время от времени, преимущественно в лунные вечера, исмейцы собирались на бырла или, торжественнее, бырлища. Место для этих массовых сборищ исстари наметилось как нельзя более подходящее. Зона умеренного климата, участок с регулируемой температурой и влажностью воздуха (эта операция обычно доверялась Левчику - "ни жарко, ни холодно, как в салонах"). При этом бывало все-таки душновато,- слегка парило, - как в предгрозье, но это, кажется, способствовало разнеженно-философической атмосфере бырлищ.

На берегу залива, слева (если стать лицом к Седому перевалу) уходящего в грот, терраса за террасой восходила на вершину холма, над заливом нависали деревья с густой кроной. Таким образом, каждый исмеец мог выбрать себе местечко по вкусу: возлежать на мягкой травке террасы, примоститься на дереве, погрузиться в морскую воду или в волны речушки, выходящей в гроте из-под земли, или, наконец, застыть где-то на вершине холма. Нет, в принципе, никто не жаловался на доставшееся персональное место. И акустика здесь была изумительная, самой природой созданная, или не без участия рук человеческих - это, собственно, никого из исмейцев не интересовало. Но в любой точке бырла было отлично слышно каждое слово говорящих.

Исмейцы привыкли к своим традиционным местам на вечерних собраниях. "Законно, как место на бырле", - эта фраза, впервые произнесенная Шубейкиным, приобрела в заповеднике огромную популярность. Скажем, крысята, едва научившись полуговорить-полупищать, на вопрос о еде или о том, не мерзнут ли у них хвосты, бойко отвечали: "Законно, как место на бырле"... Характерная фигура Шубейкина выделялась на фоне звезд - сиживал он высоко на холме, в так называемой "мшистой ложе". Вечерами, когда экскурсанты все до одного покидали заповедник, медведь освобождался от обязанностей, и присутствовал в качестве патриарха на всех бырлищах. И зимой он укладывался на время спячки в ту же ложу, величественно похрапывал в часы собеседований.

Бырлища освещались, в основном, луной, а также фосфорическим светом иных обитателей царства Нептуна - таинственная зеленоватая подцветка снизу. Огромное большинство исмейцев не выносило никакого другого яркого света, кроме солнечного.

Как ни странно, Тон за все месяцы пребывания в заповеднике лишь единожды побывал на бырлище. Он вкратце высказался по двум вопросам: о желательности прослушивания программ самообразования и об этике поведения. Его ни разу не перебили, и проводили полнейшим молчанием. Отношение к Тону исмейцев было не совсем ясным. Вероятно, они не могли не уважать его, во-первых, как преемника Автомона Шеда, весьма опытного и, пожалуй, сурового хозяина Исмея ("хозяина" почти в том же понимании, что и Тона). Во-вторых, от Тона все же зависело разрешение отдельных бытовых делишек Исмея. В-третьих, все знали, что в распоряжении Тона есть смертоносное оружие - маленькая коробочка в боковом кармашке, пустить в ход может лишь он. И, наконец, некоторая непонятность его характера и поведения, при всем фамильярном отношении к нему исмейцев, заставляла их быть несколько настороже. И вместе с тем, исмейцы не то, чтоб недолюбливали Тона, но отчего-то никак не считали своим... Поэтому в часы бырлищ он охотно оставался в одиночестве, которое давало ему радостную возможность неотрывно работать, размышлять...

А присутствие, например, Вея их нисколько не смущало - он очень часто приходил на бырла, не вмешиваясь никогда в их ход. Мальчишке, прежде всего, ужасно нравилась живописная картина - когда большие и малые разнообразнейшие животные, птицы, рыбы, змеи заполняли террасы, ветви деревьев, теснились в заливе и гроте. Он жадно ловил их разговоры, и ему все казалось, что приличия ради они говорят о вещах более чем обыденных, а ведают и вот-вот выскажут каждый - нечто сокровенное, удивительное, о чем не догадываются разве что он, Вей, и еще некоторые малыши-исмейцы. Но даже обыкновенные вещи, вышедшие из уст могучего Льва или презрительного Верблюда, или вездесущего Воробья здесь, на бырлище воспринимались как преддверие легенды, скромное начало замечательной истории, осколок величайшей мудрости.

Вей понимал и чувствовал многих исмейцев порознь. Когда-нибудь в старости он мог бы отлично описать их в мемуарах. А сейчас Вей видел, что Арика исмейцы слушают гораздо охотнее, чем Тона. Й при всей безграничной вере в старшего товарища, в душе колебался: а не мудрее ли в чем-то Арик, если он явно проще, несомненней и, главное, доходчивей?

На очередном бырлище последний также взял слово. - Конечно, Ласку следовало проучить, - толковал попугай. - Чтоб никому не повадно было! Но решает ли это проблему в целом? Нет. Вообще надо поставить вопрос: еще один Общий Котел! Резервный. Мало ли что - землетрясение...

- Землетрясениев не бывает... - протянула с места Лань.

- Ну, допустим, - кивнул Арик, - наводнение, столкновение с какой-нибудь планетой. Все же может быть в наше время. И - представьте только на минутку - Котел выходит из строя окончательно...

На бырлище повеяло ужасом, словно Солнце затмилось и, похоже, навсегда. Все онемело глядели Арику в рот.

- И мы, исмейцы, гордость и соль заповедника с голоду сдохнуть можем! Каково? И почему-то никого из ответственных лиц это не беспокоит... Прав, выходит, наш уникальный Зубер, когда он делает себе запасы на всякий пожарный случай. А то вымрет - кто вместо него будет? Осел нешто?

Бырлище грохнуло от смеха, и, когда продолжала хохотать одна только Чайка-Хохотунья, послышался низкий голос Гиенской Машуньки (она в квартете обычно пела меццо-баритоном):

- Сволочь он редкая!

Непонятно к кому это относилось - к Зубру или к Ослу, но каждый из них принял на счет другого и совершенно не оскорбился.

- Это его личное дело, - махнул крылом попугай, - но все равно, выходит, Зубер прав, в конечном счете.

- Едим мы эту пищу, едим, - протянул Левчик, - правильно, вкусно, питательно, а - не вредно ли? Вот у меня, допустим, лично - последнее время наблюдается выпадение усов. Обращался в службу здоровья. Что вы думаете, пришел ответ: за ненадобностью. Как это понимать?

Нет, может быть, кто-либо из более образованных объяснит мне?

- Паразиты, - отозвалась Машунька.

- Слушайте меня! - Гуарр привстал и выбросил лапу вверх. - Вы уверены, что получаете из Котла наилучшее? Самое вкусное, самое питательное? Уверены? Боюсь, обманываетесь. Не всем дано постигать политические выкрутасы. - Он саркастически оскалился. - В нашей славной семье - мы родом из Америки...

- Северной или Южной? - ведь есть две Америки, - припомнила Лань.

- Открыла Америку, - пробасил Шубейкин, и некоторые, наиболее тонкие, улыбнулись его каламбуру.

- Какое это имеет значение для нас, - внушительно отмахнулся

Гуарр, - хоть десять Америк, хоть ни одной... И прошу меня не сбивать с панталыку! Итак, мой прадед в трудные времена, трудные, но героические - прошу прощенья у слабонервных - бродил по зарослям и добывал себе пропитание - с кровью! Пардон - и его кровь могла пролиться при встрече с врагом!

- О, как он очаровательно груб - этот Гуарр, - прошептала Рысь. - Ну, из песни слова не выкинешь - разносолов тогда особенных не было, но до чего же деликатесная, по уверению прадеда, еще раз пардон - человечина...

- Да? Хорошо. И что нужно делать? - открыла мелкую пасть Лань.

- Ну-ну, - поддержала Кенгуру.

- Ничего, - скрипнул зубами Гуарр. - Терпеть пока терпится...

- А помните, у Брэма, кажется... - захотел блеснуть эрудицией

Рак.

- Брэм, этот Брэм, - протянул Левчик. - Он же дико устарел... И вообще многое устарело... Этика, эстетика, кибернетика - вчерашний день...

- А что нынче в моде?

- Спросите у Лани - она потребляет печатную продукцию в больших количествах. - И бырлище опять обхохоталось.

- Я могу ответить, - невозмутимо протянула Лань, когда стало тихо. - Я ведь иногда просматриваю то, что ем. Печатаются стишки,

забыла как его фамилия; что-то связанное с небесами. Непонятное до жути, и в этом вся прелесть.

На этот раз Лань выслушали со всей серьезностью. - А что мне вчера снилось... - проржала Рябая Кобыла. - Потеха. Ей вечно что-то снилось, и, надо сказать, исмейцы с удовольствием прослушивали изложение ее снов.

- Будто у тебя крылышки, и ты зовешься Пегас? - догадывался Осел.

- Нет, это в прошлый раз. А теперь - синий шар... - Кобыла таинственно повела глазами.

- Впервые слышу. - Левчик обвел всех глазами. - Ну?

- Под утро, - негромко продолжала Рябая Кобыла, - снится мне, что я будто бы не сплю. И будто бы все на самом деле. Когда гляжу - в небе яркая-преяркая звездочка, просто кошмар. Нет, я разных там ракет, космолетов и прочего баловства людского перевидала на веку - ой-ой-ой! Ручаюсь, хвост наотрез: ничего подобного не видывала, не слыхивала. Словно Луну подожгли и горит она, мать честная, синим пламенем. И светится, и опускается прямехонько к нам, на Исмей...

Кобыла замолчала и а-ля Левчик подняла голову, словно осматривая всех из-под очков.

- А дальше?- первой встрепенулась Кабарга.

- А дальше, - кокетливо улыбнулась Кобыла, - мне приснилось, что я заснула...

Вот так, переходя от одного интересующего предмета к другому, толковали между собой исмейцы на бырлище. Выступления на злобу дня сменялись философскими рассуждениями; смех над каким-либо обитателем заповедника непринужденным осмеянием следующего, афоризмы Шубейкина сентенциями Гуарра, двоекание Кенгуру снами Рябой Кобылы. И на этот раз, когда полная Луна достигла зенита и настала полночь, место бырлища быстро опустело. Все разошлись по своим гнездам, логовам, дуплам, норам, насестам, омутам, болотам. Все по домам, кроме одного - Вея.

Он находился под огромным впечатлением услышанного. Нет, его взбудоражила не болтовня Арика, не откровенность Гуарра, все это было не внове. Но Синий шар... Он выслушивал уже, кажется, тысячу первый сон Рябой Кобылы, но этот был совсем не в ее плане, такое - повторял про себя мальчик, - не могло просто присниться ей. Не иначе - Рябая Кобыла в самом деле видела какой-то Синий шар и, не задумываясь, выдала это виденье за сон. Наводить справки у нее самой - бессмысленно, она наверняка начнет путаться и нести околесицу. Надо попробовать как-то отыскать в заповеднике следы светящегося шара.

Если он был, остался, если это не мираж...

Тихо-тихо и осторожно шел Вей по ночному заповеднику. Вон в дупле замечал зеленый огонек - это совята, зажмурясь от удовольствия, слушают специальную полночную передачу для совят, мигает глазок приемничка. На полянке слышно журчанье - это под землей, в коммуникациях охлаждающих и смазочных агентов кибросистем. Вей чутко улавливает запахи леса - хвои, грибов, чуть-чуть прели. Что-то легко коснулось волос мальчугана - это проплывала мусоросборка, захватывающая всякий случайный сор (ежедневные экскурсанты все-таки детвора!). Справа слышалось чье-то похрапывание, слева - непонятные шорохи. Страшновато, хорошо, что хоть в небе яркие звезды...

Но вот за деревьями почудилось что-то светло-голубое, словно Луна, отраженная лужицей. Нет, не то: на пригорке светился голубовато-синий шар примерно в три обхвата. Вей засмеялся от радости, что угадал-таки происхождение сна Рябой Кобылы, и напрямик кинулся к шару. Но, не добежав, вдруг почувствовал, как что-то будто ладонью с размаха шлепнуло его по лбу, и он упал навзничь. Поднялся и потихоньку вновь пополз к шару. Но на определенном расстоянии от шара его рука уперлась в некий упругий невидимый купол, который, как оказалось, не давал возможности ни с какой стороны приблизиться к шару вплотную.

Вей, недолго думая, включил микролет, поднялся вверх, и по воздуху, поскорей домой, к Тону. У него сидела Надя, сейчас они, как ни странно, не спорили, а Надя рассказывала о своих детских годах. Вей, не давая Тону опомниться, распекать, выговаривать за самовольные ночные прогулки, сходу стал повествовать о Синем шаре.

- Срочно известить... - начала было Надя, но замолкла.

- Я тоже полагаю, - улыбнулся Тон, - преждевременная шумиха - ни к чему. Наше дело - попробовать разобраться во всем этом. И обеспечить на первых порах настороженным пришельцам (если это они!) оптимальные условия ознакомления с заповедником, с нами. Проявим некоторую деликатность в налаживании контактов. Случай с нашим младшим коллегой Веем показывает, что настойчивость и, тем паче, назойливость не всегда уместна...

- Да, но очень хотела бы хоть издали поглядеть... - Надя не то высказывалась, не то просила разрешения. - Обязательно! Это же так интересно!

- Не возражаю, - кивнул Тон. - Только я думаю о другом. Надо как- то подготовить исмейцев к правильному восприятию Синего шара. В лоб - не годится, это может вызвать даже отрицательную реакцию: к чему, мол, этот шар, нечего ему у нас делать. Резоны тут не всегда принимаются, публика импульсивная и не всегда способная возвыситься до объективности. Попробуем апеллировать к их честолюбию, самолюбию, попытаемся пробудить не эгоцентрическое мышление. Побеседую-ка я с ними о том, о сем. Тема главная давно задумана и продумана - в двух словах - "Об эволюции и репутации". Это должно некоторым образом подвести к пониманию происходящего, да, ей богу, превосходно увязывается с проблемой Синего шара.

Надя и Вей согласны с Тоном. И договорились - пока внешне ничем не выказывать своего интереса к Синему шару. Пусть Надя сейчас же, на рассвете, слетает по маршруту, зафиксированному Веем, поглядит, и все. Так и сделали. Правда, Надя не удержалась и неподалеку от Синего шара привесила свою памятную ленточку, где время от времени просматривались характерные эпизоды ее жизни. Авось кто-либо из Синего шара поглядит, поймет и заинтересуется... Но ленточке этой суждено было сыграть иную, роковую роль...

А ночной поход Вея не сошел ему с рук. Из муравейника номер сорок восемь поступило тревожное сообщение. Оказывается, ночью некий неосторожный гигант (по муравьиной классификации все обитающие в Исмее от Кита до Стрекозы включительно относятся к классу гигантов) неосторожно примял муравья по имени ЫЫЫ, и тот контужен. Следы изобличили Вея, Тон был чрезвычайно огорчен и возмущен. Он распорядился немедленно отвести пострадавшего в лечебный центр. И, кроме того, Вею компенсировать ущерб, понесенный муравейником номер сорок восемь. А именно - соорудить для шестиногих обитателей - тружеников образцовый дом отдыха. Сказано - выполнено. Целый день потратил непоседливый обычно мальчик на кропотливую, совсем непростую работу. Дом отдыха вышел на славу, жаль только, что доныне пустует - за исключением того примятого Муравья, не находится желающих отдохнуть от извечных забот и хлопот родного муравейника.

ЭВОЛЮЦИЯ И РЕПУТАЦИЯ

В Исмее о времени судили по наитию. Вопросу "который час?" и ответу на него предпочиталось "рановато", "поздновато" или "пора". Неизвестно почему, исмейцы связывали такое восприятие времени с теорией относительности (возможно, это истолкование предвосхитил или резюмировал Шубейкин своим высказыванием "Время - вещь относительная", когда выяснилось, что он проспал всю зиму). Как бы то ни было, пока никто никуда серьезно не опаздывал. Собственно, и некуда было опаздывать. Вот на бырлище являлись почти все одновременно, интуитивно чуя, когда время сняться с насиженных мест и тронуться в путь.

Тон наблюдал, как сходились исмейцы, как располагались вокруг. С первого взгляда могло создаться впечатление, что каждый помещался там, где ему - привычней и удобней всего. Однако внимательный и чуткий созерцатель постигал, что в размещении на бырлищах сказывалась сложившаяся за годы определенная исмейская иерархия. Неписаный табель о рангах в воплощенном и слегка зашифрованном виде лежал перед глазами.

Но не это, давно уже подмеченное, поразило Тона. Насколько всегда и постоянно каждый исмеец радовал и умилял его своим своеобразием, какими-то черточками, свойствами, присущими ему одному, настолько сегодня, сейчас, во всем бырлище, в выражении сотен морд и мордочек ощущалась дикая, унылая общность, дурацкая похожесть. И во всей притихшей толпе, массе проскальзывало нечто неуловимо-отвратительное до оторопи.

Тону было чрезвычайно неприятно чувствовать такое, он не мог понять, в чем дело, и пытался восстановить в себе былую радужность, вглядываясь порознь в каждого. Но исмейцы очень не любят, когда к ним присматриваются. Они ворочались, отворачивались, кое-где мелькали глуповатые ухмылки от желания не показывать, какой ты есть.

- Вероятно, я побаиваюсь выступать, я не уверен в контакте с ними, в убедительности и, может, справедливости моих слов - оттого поневоле плохо настраиваюсь по отношению к слушателям. Не надо так - думал Тон. - А вообще-то, как бы их разжечь, взбудоражить их дух, заставить поразмышлять...

- Исмейцы, друзья мои!

Вы собираетесь здесь, на своих бырлищах для того, чтобы не тяготиться одиночеством и полнее чувствовать себя связанными со всем остальным живым миром не только физическим, но и духовным родством. Оно явственно проявляется в близости интересов, едином языке, удовольствии от общения с единомышленниками, от дружеской, в целом, атмосферы Исмея.

Это стало возможным благодаря разуму. Как бы велика ни была роль прежних и новых инстинктов, привычек, веры, все-таки в основном благодаря разуму. Так я полагаю. Что есть разум? Способность наилучшей оценки жизненных ситуаций? И это. Кстати, такого рода разумом, в значительной степени, обладали ваши, вернее, наши предки. Разум - в моем понимании - предполагает непрерывное движение мысли. Мысли, переставшей быть в услужении у данного организма, в рабстве у вчерашних догм, в плену самоудовлетворенного восприятия бытия...

- Ну, и что? - прошамкала Лань, и Тон обрадовался, - слушают все-таки, пытаются понять, значит, можно и нужно еще взвинтить...

Дремлющий разум, в сущности, мертв. Спешите разбудить, иначе может не воскреснуть никогда! Вы скажете: и что же? Разве это настолько ужасно? Жизнь-то продолжается…

Да не совсем. У движения жизни может быть, образно говоря, два показателя: скорость и ускорение. Скорость - чисто биологическая величина. Ускорение, в этом смысле, рывок разума, постижение принципиально нового, духовное приращение. Вы обрели драгоценнейшую способность - жить не только с определенной скоростью, но и с каким-то ускорением...

Оратор тут сделал вынужденную паузу - на бырлище пробирался опоздавший (случай из ряда вон). Это был Гуарр. Тон следил за тем, как он шел. Мягко, изумительно грациозно, то едва переступая сильными лапами, то совершая поразительные по меткости прыжки. Но Тон недаром прервал свою речь - впившись взглядом в зверя, он уловил, различил еще кое-какие мельчайшие подробности. При всем своем непревзойденном проворстве Гуарр не мог, тем не менее, проходя по сплошь занятым исмейцами рядам, не задеть абсолютно никого. И, в самом деле, кое-кого из мелких он мимоходом слегка да тревожил, чуточку да беспокоил. Но только мелких, исключительно невыдающихся, хотя путь его проходил мимо разных обитателей Исмея. И еще: он отчего-то нервничал. Не от того, что так пробирался - это дело проходило почти машинально, нет - его тревога проистекала от каких-то иных причин. А тревогу можно было заметить по подрагиванию кончика хвоста.

При всей проницательности ни Тон, ни кто-либо из присутствующих не догадался бы о причине беспокойства Гуарра. Еще днем это началось: зверь обнаружил неподалеку от своего логова (а близких соседей у Гуарра не было) Синий шар. Это ему сразу страшно не понравилось. Но он решил не акцентировать внимание на этот феномен, особенно в присутствии случайных прохожих. Дождался - все ушли на бырлище. Попытался подойти к шару поближе - получил отпор. Осмотрелся. Заметил ленту - памятную ленту девчонки, той самой, которая укрывала подлую Ласку и противоречила ему, Гуарру. Сообразил - это ее вещица, лента; это, видать, она, смекнув, что Гуарр ее лютый враг, задумала потихоньку обезвредить его с помощью Синего шара. Люди - они хитрые. Но и Гуарр не лыком шит, и улика налицо. И зверь решил, что нужно начинать действовать самому, пока не будет поздно...

- Одно из главнейших направлений движения разума, - сосредоточенно продолжал Тон, - о котором мы с вами говорили, как об "ускорении", это неустанные поиски истины. С давних пор этой благородной задачей поисков истины заняты философы, ученые, художники. Остановимся на этом: зачем нужна истина? Почему она так влечет разум? Для ответа на эти вопросы предварительно бросим ретроспективный взгляд на нашу историю, друзья исмейцы.

Одним из серьезнейших условий выживания в процессе эволюции была способность представителя данного вида наиболее объективно информироваться об окружающем мире. Непосредственно этой задаче служили развивающиеся органы чувств плюс анализирующая система мозга, включая память. Выжить - это в значительной степени означало - знать.

На планете возникла жизнь. Допустим, случайно. Но она бы и не развивалась, не усложнялась, наоборот, вскоре бы сгинула, если б не одна ее, мне думается, прирожденная особенность. Назовем эту особенность - информантность. Умение перерабатывать информацию на достаточно высоком уровне. Условно мы можем сказать, что, например, вода при определенных условиях "умеет" превращаться в лед или в пар. А жизнь умеет гораздо более удивительные вещи проделывать: собирать, хватать, копить знания о мире. По сравнению с неодушевленными предметами жизнь невероятно много знает. Ничтожная былинка знает: где Солнце, где земля, когда прорастать, какими цветами зацветать, как продолжить свой род и еще тысячи мелочей.

А наипростейший представитель животного мира по сравнению с травинкой, как энциклопедист по сравнению с безграмотным тупицей. Но вот в процессе эволюции возникает парадокс, с которым мы настолько сжились, что он и не кажется нам таким уж парадоксом. Итак: чем ты информированней, тем лучше, но чем меньше ты сам выдаешь враждебному окружению объективной информации о себе, тем также лучше. Эффективнейшая мера для выживания - дезинформация преследователя или преследуемого. Хочешь преуспеть в охоте - не выдавай себя ни звуком, не иди с подветренной стороны, чтобы не учуяли запаха, не выделяйся на фоне снега, песков, леса. Минимум информации - это тоже своего рода дезинформация. А в целом - необходимое дополнение к сильным мышцам, острым клыкам и когтям, быстрым ногам. Для того же, кто вступает в борьбу лишь в отчаянном положении, а спастись может бегством, и то не всегда, для такого и подавно - не подавать о себе ни слуху, ни духу, стать неотличимым от окружающего - наилучший, если не единственный выход.

Впрочем, есть и другие. Шерсть дыбом - посмей-ка напасть на меня, на этакое чудовище! Или - вонь нестерпимая, или - еще похлеще - заведомо ядовита. В последних случаях не страшно афишировать себя поярче, чтобы запоминали с чем имеют дело, и невзначай не зацепили. Тут уж кажется почти без обмана, но - откуда ни возьмись - подражатели рядятся в подобные же расцветки. Сналету порой и не отличишь тихого ужа от опасной гадюки, яркую, взаправду лакомую гусеницу от смертельно-ядовитого оригинала, с которой она - фальшивый сколок. Мы, люди, от пращуров, они от низших приматов, получили в наследство эту двойственную способность: дезинформации и ее разоблачения. В этом наследстве много противного для гордого уха, но вынужденное признание - без этого разум не приобрел бы могущественнейшего оружия. Об этом позднее.

Первобытный человек широко пользуется дезинформацией. Во-первых, при охоте на животных или когда он сам спасается от хищников. Он пробует подражать чужим голосам, обряжается, выходя на промысел, в шкуры убитых зверей, всеми подручными средствами нагоняет страх на мамонта, а, застигнутый врасплох медведем, прикидывается мертвым. Во-вторых, почти те же приемы употребляются во время межплеменных распрей и стычек.

Наконец, в-третьих, при анимистическом восприятии природы понадобилась и лжеинформация для мистификации потусторонних сил. Всем духам, богам, дьяволам и их приспешникам необходимо было представить себя в наиболее выгодном свете. Произвести на них наилучшее впечатление, чтобы добиться благосклонности или, по крайней мере, обеспечить благожелательный нейтралитет. Кстати, такой элемент взаимоотношений человека с Богом остался едва ли не во всех ритуальных церемониях, празднествах, обрядах.

Но все это, пожалуй, скорее врожденная хитрость, чем осознанная ложь. Да, ложь в нашем понимании сделалась таковой лишь тогда, когда гомо сапиенс стал использовать ее, так сказать, "для внутреннего употребления". (При этих словах бырлище заметно оживилось: "гомо" напомнило потайную дразнилку человека - "гомик"). Ложь снизошла к человеку не сразу. Установлено, что народам на ранней ступени цивилизации просто непонятно, как можно "говорить то, чего не было". Подобное представляется непостижимым. И, главное, в социальном плане индивидуум еще не воспринимает возможной выгоды собственной лжи. Идея целесообразности сознательного искажения фактов требует определенной зрелости мышления.

Эта зрелость возникает параллельно с самоосознанием личности. Клетка единого организма не может обманывать соседнюю клетку, левая рука - правую. И, если самец дерется с другим за самку, выигрывает более сильный, ловкий, но не обманщик - впрочем, до поры, до времени И дозволенное в беспощадной борьбе против чужого, чуждого племени не всегда может быть подвергнуто абсолютному табу в рамках своего. Как только "мы, вид" заменяется "я, личность", внутривидовой поток информации поневоле становится искаженным.

Выдвинутая на первый план, ложь личная переплетается с ложью семейной, родовой, племенной, и не разберешь, где кончается одна, где начинается другая.

Полная и всеобщая история лжи, будь она когда-либо издана, насчитывала бы, без преувеличения, миллионы томов. Ложь любовная и государственная, дружеская и дипломатическая, прокурорская и адвокатская, философская и интимная, циничная и иезуитская, ложь на дыбе и ложь в откровеннейшей исповеди, предназначенной для себя и только для себя. Ложь в обиходных словах, и в документах, проверенных, заверенных, благословенных и священных. Ложь в улыбках, во взорах, в позах, в песенках, в монументах, заверениях, завещаниях, клятвах, верах, доказательствах.

Ложь, настолько вездесущая, что многие в той или иной форме выражали сомнение в том, что наряду с ложью все-таки существует истина, что последняя не является наиболее искусно замаскированной до поры, до времени ложью.

Нет! Начну с кощунственного заявления, что, на мой взгляд, эта грандиозная, всеобъемлющая школа лжи, через которую человечество проходило в своем развитии, была одним из первейших факторов, способствующих прогрессу. Не исключена возможность, что именно эта вынужденная специфика человеческого мышления позволила нам одержать верх над замкнутостью природы. Прежде и впредь. "Бог коварен", ух как коварен, как хитроумно зашифровал он тайны природы - голыми руками не возьмешь. Но и человека уже на мякине поверхностных фактов не проведешь. Его ум замечательно изощрился в разгадывании и в раскрытии всяческих загадок, ребусов, фокусов.

Его издревле уже не обманывали ни устрашающие приемы безобидного дикобраза, ни запутанный заячий след, ни лисье искусство прятаться, ни маскировка ужа. Став человеком, он не успокаивался до тех пор, пока не улавливал душу янтаря и огня, морской волны и вулкана, хлеба и вина. Он вызывает тайны у атома, у звезд, у жизни, у своего мышления. Он жаждет истины.

За долгие века мы убеждались: ложь имеет свойство ржаветь на воздухе. Изобрести нержавеющую ложь тщетно пытался не один алхимик. Истина же - золото, которое невозможно уничтожить. Можно его, это золото истины, запрятать, сплавить с другими примесями, начеканить из него монеты с лживыми изображениями - все равно рано или поздно обнаружится, что это - оно, и что оно - настоящее.

Эти две вещи - неустойчивость лжи и неодолимость истины хорошо проверены человеческим опытом. Но доныне не перестали противостоять друг другу обе взаимоисключающие тенденции - совершенствовать ложь и добывать истину. Не всегда нормальный человек обязательно должен мучиться, сознавая, что в чем-то погрешил против истины. К сожалению, иным индивидам увлеченность своей лживостью может доставить не меньше удовольствия, чем другим мучительные поиски истины. Я не оговорился: мучительные поиски истины - ученым, художником, любым человеком способны доставить ему высокую радость, удовольствие, счастье.

Для художника, например, истина наиболее близка тому, как он ощущает действительность. Вот он оценивает созданное и честно говорит: да, когда я творил, я так чувствовал мир. Действительная глубина самовыражения зависит, конечно, от степени таланта - ибо поверхностная, кажущаяся истина на поверку может оказаться искаженной вплоть до совершенно ложных построений. Другое дело - когда старая модель мироощущения остро не соответствует новой. Называйте возникающее при этом чувство муками творчества или угрызениями совести - суть не изменится.

Кстати, добыча истины, как и манипуляции с предметами, требующими особой чистоты в обращении, не допускает нечистых рук и помыслов, по крайней мере, непосредственно в созидательной сфере. Да, это, мне думается, аксиома.

В жизни человечества бывают периоды, когда старое подгнивает, бродит, но, на первый взгляд, вроде бы процветает, однако это цвет плесени, чувствуется, что должно окончательно обветшать, или еще до этого обвалиться, чтобы дать место пробивающимся постройкам. Яркий пример такого псевдопроцветания являет, скажем, капиталистическая форма жизненного уклада во многих странах в конце двадцатого века. Лучшие умы и души не могли не видеть громадной фальши, скрытой в институтах частной собственности, и сопутствующих человеческих, вернее, нечеловеческих отношений. Ясно видели, несмотря на некоторую, даже внешнюю, слаженность и привлекательность.

И мы теперь начали особенно ясно постигать, как дико и нелепо было невероятное нагромождение лжи во всей жизни человечества. Но вот опять кажущийся парадокс - при этом, лживость не вылетает, не выметается сама собой. Более того, многие наши современники не пренебрегают даже чисто формальной лживостью. Я говорю о так называемых биомасках. Кстати, издавна замечено сходство типов человеческих лиц с породами животных - тех или иных. Возможно, это отголосок тотемизма, когда принадлежащий к племени, всей душой стремился подражать своему тотемному божеству, что в течение поколений могло проявиться и во внешнем облике. Или, проще говоря, репутация львиной, или кошачьей, или орлиной, или лисьей натуры в известные периоды могла быть приемлемой и желательной.

Конечно, в исторический период внутреннее формирование личности намного обгоняло грубо-портретную характеристику, так что физиогномика как наука и впрямь построена на шатких основаниях. И духовная жизнь, как не раз замечалось, резко преображала выражение лица данного человека. Но и тут - не случайно я заговорил о биомасках - цивилизация открыла лазейку лжи. Поскольку люди по-прежнему дорожат репутацией, отражающейся и во внешних формах и проявлениях, возник сильный соблазн использовать достижения биотехники для этой цели, женщины с загадочным взглядом, иронически смотрящие в мир мудрецы, неистощимые бодряки-оптимисты, выражения физиономий, постоянно соответствующие высшим проявлениям воспитанности, лица мечтательные и вдохновенные...

Но бог с ними... Это - мода, это - пройдет, как нестоящая игра. Друзья! Обращаюсь к вам в серьезный и ответственный час Исмея. Не нужно заверений в том, что я уважаю и люблю вас как высокоразвитых существ. Невозможно не любить простых исмейцев, как и простых людей. Простых, но только не ограниченных! Нет, я не в силах возлюбить нищих духом, тех, над которыми довлеет эта духовная нищета.

Исмейцы! Каждую минуту мы можем столкнуться с другой цивилизацией - из других миров нашей или не нашей галактики. Прошу быть внимательными. Очень вероятно, что в их эволюции вообще не присутствовал ни в какой мере фактор обмана, лживости, фальши. Потому контакт с нынешней Землей может изначала внести катастрофическую путаницу в намечающееся содружество разумных. И мы обязаны во имя будущего встретить их, гостей, что называется, с открытой душой. Я заклинаю вас: быть по-хорошему простыми, естественными, благожелательными. Быть достойными нашей трагически-прекрасной планеты.

КОНЕЦ СВЕТА

Тон кончил. Бырлище молчало.

- Я бы хотел, я бы очень хотел, чтобы вы поняли меня… Может, что-нибудь непонятно?

- Все понятно! - отрубила Гиенская Машунька.

- У меня вопрос, - зашевелился Еж, - разрешите задать вопрос?

- Прошу - поклонился Тон.

- А отчего какому-то Моржу и ледок накатывают, и клыки подравнивают, и вообще, а некоторых просто жучат, когда они семечки лущат? А?

- Больше вопросов нет?..

- Зачем? Хватит! И этот хорош. Закругляться пора... - слышались реплики с разных сторон.

Тон растерянно смотрел на Ежа и на других, которые сразу почему-то оживились. Постоял поникший, затем отвернулся от всех, хотя куда ни глянь - те же. Кроме Вея. И Надежды... Побежал к себе. Люди за ним. Из исмейцев никто не шелохнулся. Подождали, пока Шубейкин с вершины холма не проводил взглядом три фигурки и, вздохнув, высказался: "И долго оратор над этим всем думал?" - в том смысле, что вся такая белиберда не стоит вообще, чтоб о ней думали..

- А на самое главное он так и не ответил - прокричал Арик.

- Да, здорово Еж его подколол, - одобрил Левчик.

- А что он - бить меня будет? - напыжился Еж.

- Не посмеет...

На этом волны, вызванные выступлением Тона, вроде бы улеглись, не сильно задел он сердце бырла. И рады были исмейцы, что кончилась, наконец, утомительная процедура, что можно отвести душу своим обыденным безмятежным просторечивым словопрением. Но вышло иначе, обернулось несколько по-другому. Не успел никто придумать, о чем бы высказаться, как раздался отрывисто-мурлыкающий голос Гуарра:

- Гиенская сказала, что ей понятно. Что же ей понятно?

- Прохвост!- интонация не позволяла усомниться, что это определение относится не к Гуарру, во всяком случае.

- Так я и знал: немногие проникли в суть этой коварной речи, - глаза Гуарра загорелись. - Нас призывают быть правдивыми, искренними, неторопливо-мудрыми. К чему бы это вдруг? А к тому, что готовится грандиозная провокация. Мы бурлим, мы требуем справедливости, а человек этого, видимо, не признает. Мы берем человека под защиту, обеспечиваем ему место во всеобщем прогрессе, а он - ерепенится, кривляется, втихомолку сопротивляется. И готовит страшный удар - нам! Не верите? А для чего, спрашивается, пригнали Синий шар? Во-первых, меня прикончить, меня! А за мною - всех...

Пасть Гуарра раскрылась невероятно широко, неистовый рев потряс бырлище, и, заражая окружающих, окреп, разросся. Подавленные и втайне раздраженные непониманием во время лекции Тона, исмейцы обрели природный голос, и присоединили к реву Гуарра свое: рык, лай, скрип, визг. Возбуждение перешло в неистовство, и, когда слегка утихомирилось, Гуарр продолжал;

- Но мы не дадим глумиться над собой! Мы - великая когорта исмейцев, грудью станем на защиту своих интересов! Я призываю всех, кто способен бороться и землю рыть, завтра пораньше придти в мой район. Пожрамши. А тому, кто не придет, тому, кто скроется - позор!

Позор... - разнеслось по бырлищу.

- Позор и смерть! - рявкнул Гуарр. - И, если кто вздумает донести людям, - предателю - позор и смерть!

- Позор и смерть! - эхом повторил Арик.

- Попозор! - отчеканила Кенгуру.

- И смерть... растянула Лань.

- Позор и смерть, - наскоро пробурчал Еж, оглянулся по сторонам и скрылся.

- Позор, - Левчик неповторимой интонацией оттенил это слово и веско, сурово продекламировал: "И смерть, и смерть!"

Бырлище закончилось необычно рано - надо было хорошо выспаться перед завтрашними свершениями.

Когда в мире активно совершается что-то, не спешите радоваться, не бросайтесь возмущаться, вдумайтесь. Почему это так? Кому это нужно? Куда это ведет? Какою ценой? "Не судите, да не судимы будете" - сказано в Евангелии. Нет. Я хочу судить обо всем, я не боюсь быть судимым, я свободный человек. Унизительно быть подвластным - Богу, золоту или собственному недомыслию.

Разумные исмейцы собрались бороться со злом.

Разумное существо тем и отличается, что умеет активно бороться против зла. Другой вопрос: что оно, это разумное существо, полагает злом? И как далеко ушли его понятия о добре? Но рассуждения о добре и зле, принятые в среде исмейцев, вообще и в частности, завели бы нас далеко в сторону. Тем более, что и зло, и добро, как таковые, здесь редко поднимались до каких-то абстракций, а, в основном, базировались на конкретных принципах благополучия и благоразумия.

План проведения операции был предложен Бобром. Он состоял в следующем. Под Синим шаром отрывается весьма искусно, с подпорками и естественным сводом огромная пещера, так сказать, гигантская, незримая с поверхности земли полость. Вся скрытая земля собирается в виде кольцевой насыпи вокруг Синего шара. Высокие сосны, дубы, растущие в этой части леса, до поры, до времени удерживаются в обычном положении.

Когда все подготовительные работы будут проведены, по команде пропасть открывается. И тогда Синий шар вместе с неприступной зоной вокруг него оказывается в земле. Тут же осыпается окружающий вал, рушатся деревья. И со злокозненным изобретением покончено раз и навсегда.

Левчик, который по своему складу ума не в состоянии был разобраться даже в общих технических аспектах идеи Бобрика, тем не менее, очень высоко ценил ее в целом. Он заявил, в частности, что исмейцам посчастливилось присутствовать при зарождении и воплощении одной из величайших идей современности. Что гении, подобные Бобрику, рождаются один раз в десять-двадцать тысячелетий. И предложил немедленно присвоить Бобрику звание Почетного исмедемика. Некоторые от восторга порывались было по этому случаю закатить грандиозное пиршество, но Гуарр проворчал, что пока недосуг ерундой заниматься.

- Да, разумеется, - подтвердил Левчик, нацепил изящные наластнички и, удивляясь сам себе, наравне со всеми пустился землю рыть. А дело двигалось, как и всякое мероприятие, в котором участвует масса народу, а главный смысл доступен лишь Самым Главным. Таковы были в истории гигантские изваяния идолов, так сооружалась Великая Китайская стена. Кто-то персонально таким образом увековечивался, иные делали на этом свой очередной бизнес, а большинство до одури трудилось нынче, чтоб дожить хоть до завтра.

Безусловно операция с Синим шаром в масштабах Исмея была куда быстротечной и посему могла с начала до конца продержаться на всеобщем порыве неопределенного энтузиазма плюс деловая строгость старших по группам исмейцев. Дело двигалось, с неувязками, со скрипом, но двигалось. Повсеместно звучала новая песня:

Нас не даст, не даст в обиду Наш Гуарр!

Не упустит он из виду Синий шар.

Чтобы верным быть и сытым День за днем -

Действуй клювом и. копытом и клыком...

Песня росла и ширилась, слова и музыка ее изумительно соответствовали друг другу, просто не верилось, что сочинил ее сам Гуарр, а казалось, она родилась стихийно во всей общей душе исмейцев. Ее пели, просто нельзя было не петь, без конца повторяя простые четкие слова.

Вокруг поля деятельности были выставлены дозорные, попарно: глаза и уши, один остроглазый и один с чутким слухом. Они должны были своевременно предупредить о появлении "посторонних лиц", причем было понятно, кто здесь мог считаться "посторонним"...

Накануне вечером, после лекции Тона на бырлище, трое людей, не промолвив друг с другом ни словечка, разошлись каждый в свое жилье. Вей, переполненный услышанным, заснул, едва голова коснулась подушки. Тону на этот раз не помогала и доотказа включенная установка "мерцающего сна". И никто из исмейцев отчего-то не шел к нему, хотя, как правило, после бырлищ несколько посетителей обязательно являлис. Надя была в непонятном расположении духа: и радостно, и томительно; она пыталась привычно разобраться в своих чувствах и не могла. Выша ненадолго погулять у домика - все, вплоть до звезд, замерло. Вернулась. Думала, мечтала, слушала музыку. Дремота наступила далеко за полночь.

Проснулись в домике, когда солнце поднялось над лесом. И эта утренняя ясность в сочетании с остатком на дне души вчерашней подавленности, все это заставляло ребят как-то особенно чутко по отношению к друзьям хлопотать за столом. И стараться высказываться и пооригинальней, и позабавней.

- Между прочим, - улыбнулась Надя, - у меня, видимо, начались галлюцинации. - Под утро мне совершенно явственно послышался чей-то голосок, лепечущий одни и те же слова: "Поспешите к Синему Шару", "К Синему Шару - поспешите ..."

- Да? Что же ты, Надя, сразу не высказалась? Спозаранку! Как ты молчала? - Тон очень серьезно смотрел на подругу.

- Об этом? Я ж не Рябая Кобыла. Ну, почудилось... а честно говоря, не хотелось, чтоб вы подумали: вот, мол, выискала смешной предлог еще разок сбегать к Синему...

- Надя, скажи нам, тебе в самом деле слышалась эта фраза?

- Слышалась. И голосишко не совсем чуждый - похоже Ласки...

- Немедленно к Синему Шару! - скомандовал Тон. Надя и Вей, дожевывающий что-то на ходу, через полминуты были уже в пути. Они не летели в буквальном смысле, а шли, и чем дальше шли, тем больше недоумевали. Заповедник будто вымер. Ни души. Не понимая - в чем дело, ребята кидались то туда, то сюда, надеясь увидеть хоть кого-нибудь из многочисленных обитателей заповедника. Нарочно дали крюк - на место бырлищ; но и там никого...

Сообразив, что вокруг Синего Шара творится что-то неладное, о чем инкогнито донесли Наде, Тон и не подумал, что именно там мог сбежаться весь наличный состав заповедника. Что там сейчас близка к завершению работа над "пещерой века", по выражению Арика. Надо отдать справедливость - эта заваруха внесла определенное разнообразие и оживление в несколько застойную жизнь заповедника. Теперь здесь проверялось, каковы исмейцы в настоящем деле, здесь же возникали непредвиденные ситуации, неожиданные знакомства, и попутно создавались анекдоты и афоризмы.

Группа роющих наткнулась на какую-то подземную коммуникацию. Сорвать и убрать трубы было нелегко, но, как указал Бобрик, необходимо. Тем более выяснилось: к Общему Котлу прямого отношения они не имеют. А падению Синего в пропасть могут помешать.

- Понастроили... - ворчала Гиенская Машунька. - Делать им нечего, людям.

- Людям свойственно ошибаться, - изрек Шубейкин, намекая, в частности, на проложенную невпопад коммуникацию. И вновь, и вновь передавалось по цепочкам роющих: "Людям свойственно ошибаться", дескать - это, в основном, им и свойственно. Всеобщий скептицизм по отношению к людям и их действиям стал заходить столь далеко, что Гуарр, мимоходом избранный Почетным председателем общества зашиты человека, счел нужным уточнить:

- Не отрицаю, среди людей попадаются и небесполезные...

И его слова передавались из уст в уста, как некая высочайшая крамола. "О, Гуарр - это невероятно великий зверь!" - шептала одна мышь другой, закатывая глазки. Они обе были из крайне небольших пород. Их вклад в общее дело оказывался настолько мизерным, что Гуарр походя буркнул: "Мелкомышье, доведенное до абсурда..." Знали ли мышки, что это высказыванье относится непосредственно к ним? Должно быть, знали... Но полагали, что без них, как без мельчайших, но стоящих на своих местах винтов, общий ход машины был бы далеко не таким успешным.

И вообще, каждый полагал, что в этот час несет на себе достаточно ответственное бремя. Внушительно, с печатью утомленности от мелочей, которые нужно решать не ему, то тут, то там показывался Бобрик. Всюду, где возникали непредвиденные осложнения или катастрофы. А возникали они почему-то на каждом шагу. Ну, катастрофы - это, пожалуй, слишком сильно сказано, так - происшествия. К примеру, вдруг недосчитались Куницы и Росомахи. Уточнили: при локальном периферийном обвале их глухо, прочно присыпало. Отрывать? - Как? Когда? Зачем? Событие, признаться, озадачило кой-кого из исмейцев, но, после краткого совещания с Гуарром, Арик объявил:

- Все в порядке. А что такое Куница или Росомаха по сравнению с эпохальным сооружением? Оно идет вширь, оно движется вглубь. И чем ниже мы опускаемся, тем более мы должны стараться стать выше обывательских тревог и пересуд из-за каких-то куниц и росомах...

Успокоились. Продолжали. На одном участке Кенгуру восторженно разглядывала непонятное существо:

- Гляди-ка, какая посадка головы! Вы!.. Вы - Выхухоль?!

- С самого рожденья, - скромно призналась та. И обе были необычайно довольны.

Новым рациональным способом действовало одно животное по прозванию "мадам Шутай". Будучи по комплекции шире, чем выше, и обладая вдобавок феноменальной прожорливостью, "мадам Шутай" молниеносно пропускала захватываемую почву через себя в нужном направлении, и в непосредственном соседстве другое твердорылое казалось самой природой приспособленным к тому, чтобы носом землю рыть, также перебрасывая по назначению. Состоялся соседский обмен комплиментами.

- Вы - отличная штука, - с пафосом сказал последний быстропроходчик. - О вас надо сообщить куда следует. ,

- А вы - воплощенная лопата. Разрешите, я любовно так и буду именовать вас впредь: Лопата.

На что "Лопата" отвечал неизменным:

- И об этом не мешает сообщить куда следует.

По счастью, неподалеку трудилась и Гиенская Машунька, эта троица сразу почувствовала взаимное расположение и родство душ.

А план постепенно обретал реальные очертания. И уже по довольному урчанию Гуарра, удовлетворенному подергиванию усиками Бобрика, по выражению клюва Арика и многим другим признакам можно было судить, что финиш не только не за горами, но все почти готово к окончательному сигналу "валяй!", когда Гуарр торжественно вскинет переднюю лапу.

Уже быстренько убрались из вырытой ямы все бывшие там исмейцы, уже пробовали крепость доставленных из "джунглевого" квартала лиан, соединенных с вершинами наклоняемых деревьев, уже острозубые пошли подпиливать крепежные стойки, как запыхавшиеся дозорные прискакали с воплями: Идут, идут! Все трое движутся сюда!

Тон, Надя и Вей едва вышли из-за поворота, остановились перед громадной массой исмейцев. Такой же, как на бырлищах, да не такой. Там все уже примелькалось, а тут наново поражало разнообразием фигур, морд, глаз. Там все пребывало в сытом спокойствии, а тут было взбудоражено, воинственно, озверело. Вперед выдвинулся Гуарр, а за ним сила: и Бык, и Кабан, и та же Ласка, испачканная, отличившаяся при нынешнем аврале (что отмечалось специальной репликой Гуарра), и расчетливый Бобрик, и Еж, который проникся уверенностью, что ежели сейчас собираются кого-то бить, так не его, и надменный Левчик, и видавший виды мудрец Шубейкин, которого напрасно в этот миг поджидали ранние экскурсанты у входа в Исмей.

А казалось немного странным, что по-прежнему ветерок перебирает листвой деревьев, шуршит хвоей, словно корни их не обнажены, словно через несколько минут они не должны пасть замертво. И Синий Шар безучастно светит слабым голубоватым светом, словно не готова для него скорая погибель на земле Исмея.

Беглый осмотр местности вновь прибывшими сходу прояснил - что и для чего здесь делалось. Без людей, которые пришли незванные и могут помешать. И, похоже, собираются сделать это.

- Я прошу всех исмейцев немедленно уйти отсюда, - раздельно выговорил Тон.

- А мы просим, а мы попросим уйти вас, - отозвался Арик. - И нас больше. И мы правее.

- Что тут готовится? Что ты задумал? - Надя впилась глазами в желто-зеленые Гуарровы.

- Увидишь, - оскалился тот, и выбросил вверх лапу, как бы подавая сигнал к погребению Синего Шара.

Но девочка в этот момент толкнула зверя, и Гуарр, находясь в неустойчивом положении, неловко присел. Яростно взвыв, мгновенно кинулся вперед, и, прежде чем она успела защититься, закрыться рукой, тяжелая когтистая лапа опустилась ей на глаза. Словно сама собой развернулась коробочка у пояса Тона, что-то сверкнуло, и Гуарр распластавшись шлепнулся на тропинку. Дрожь агонии быстро прошла по его телу - от вываленного языка до кончика хвоста.

Исмейцев как подбросило и разметнуло во все стороны, через полминуты кругом никого не осталось. Но, вероятно, долго бегущих преследовал крик Нади, у которой вместо глаз внезапно разверзлась ослепительная всеохватывающая боль.

Тон подхватил девочку и полетел с ней к себе, стараясь не глядеть и не в силах не глядеть в лицо, еще минуту назад бывшее таким прекрасным.

И никто в заповеднике уже не видал, как спустя некоторое время

Синий Шар потихоньку снялся с места, поднялся над Исмеем, над Землей, пока не исчез в сияющем небосводе.

ИЗ СИНЕГО ШАРА

- Откуда?

Тон понял: Надя спрашивала о только что прошедшей мимо группе экскурсантов. Но он и сам не определил бы наверняка, если б не их дар - серая змейка. И на родине юных природолюбов, на острове Мадагаскар, этот вид змей чрезвычайно редок. С виду, однако, в серой змейке не было ничего примечательного. Едва ее выпустили на траву, она слабо прошипела "спасибо" и безошибочно устремилась в ту зону Исмея, где было привычно жарко, поползла туда, где обнаруживалось нужное свежее корытце Общего Котла.

Тон, как сумел, описал Наде серую змейку. Он, как и тогда, когда летел с подругой на руках по затихшему заповеднику, старался глядеть на ее губы, волосы, руки, но не глаза. Сегодня на их месте не было ни раны, ни крови - лишь темная полумаска, похожая на те, что в старину носили в маскарадах. И полумаска эта, можно представить, даже шла девочке, если б не знать, что не снимется с безжизненных глаз ни через месяц, ни через год...

Говорить или нет? Тон только сейчас получил приблизительную (собственно, о более точной пока нет и речи) расшифровку послания из Синего Шара, оставленного Земле. После третьего визита, после Исмея. С кем еще поделиться, как не с Надей, не с Веем, тем паче и они там упоминаются. Правда...

Короче, выглядело это послание так ("допереводчик", то есть редактор перевода, видимо, оказался при всей своей сдержанности и осторожности, достаточно эмоциональным человеком):

"Существа зеленой планеты! (Или - Представители зеленого мира!).

Как хорошо (как славно, как удачно), что мы все-таки решились посетить вашу Сферу в третий раз. Уж очень не хотелось надолго расставаться с планетой, где высшие формы существования, казалось, только зарождаются. (Не хотелось окончательно отказываться от маловероятного шанса встретить здесь нечто более высокоразвитое, нежели в первый и во второй наш полет). Теперь мы безусловно убедились: это самая чудесная планета в галактике (самая оригинальная, самая великолепная, и, возможно, имелась в виду не галактика в нашем понимании, а часть ее или, напротив, группа исследованных "синешарыми" галактик). Поскольку мы убедились в возможности контактов (понимания, постижения), адресуемся к вам с просьбой внести свои коррективы в запись нашего восприятия вашего мира в период третьего пришествия.

Прежде всего, все населяющее ваш мир можно разбить на две категории: относительно спокойные (очевидно, флора?) и относительно беспокойные. Собственно, первые обозначаются самостоятельно: все "спокойные" помечены соответствующим именем (индексом, символом). Они прочно связаны с покровом земли. Возможно, их дополнительное назначение (кроме самодовлеющего?) в общем комплексе - улавливание и направление информации из космоса и атмосферы и передача (?). Разнообразие этих "спокойных" форм представляется нам феноменальным и возникшим не без какой-либо особенной причины, о которой нам пока трудно судить.

Что касается "беспокойных" форм существования, то есть отдельных организаций, способных самостоятельно передвигаться и совершать сложные действия, тут нам многое кажется неясным, невнятным (тут у нас гипотезы превалируют над закономерным осознанием).

Вероятно, в этом разнохарактерном высокоорганизованном (цивилизованном, разумном) комплексе каждому из существ принадлежит свое осмысление мира. Хотелось бы верить (надеяться), что все эти "беспокойные" существа в целом и каждое в частности стремились как-то информировать нас об этом (в своем понимании, видении мира). К сожалению, пока мы не вправе утверждать, что восприняли эту информацию как следует (полно, правильно, глубоко). Очевидно, это, в известной степени, зависело и от индивидуального уровня (способностей) отдельных существ.

Скажем, среди прочих невыгодно отличались индивидуумы, характерным признаком которых является особый (не связанный с телом) покров (одежда). Существа, не сумевшие, подобно всем остальным, самоорганизоваться так, чтобы покров этот в обычных условиях естественно образовал составную часть тела, очевидно, не достигли высоких ступеней развития. Косвенные факты, похоже, подтверждают этот вывод.

Первый небольшой представитель этого рода (Вей?) поначалу даже не смог уловить (почувствовать, ощутить) грависферы вокруг нашего звездолета (Синего Шара). Затем подобное ему существо неподалеку от нашего местопребывания выставило весьма невнятные изображения своей особы в различные моменты бытия, возможно, наивно полагая, что в этом наилучший способ информирования. И, наконец, трое (одетых) из низшего разряда "беспокойных" (к двум перечисленным добавился еще один обладатель зловещей, как нам показалось, "искры") грубо прервали замечательную (незаурядную, впечатляющую) игру, затеянную всеми остальными.

В этой игре-показе, наверное, какими-то не совсем понятными нами средствами "беспокойные" желали продемонстрировать нам свою связь с родной планетой, свои индивидуальные особенности, формы внутреннего (между собой) общения, переливы идей, вереницы замыслов. Несомненно, обнажив кое-где внешний покров планеты, они хотели ознакомить нас поглубже с функциями "спокойных".

Трудно указать персонально на кого-либо из наблюдаемых нами, кто резко выделялся бы умением представить более доступную нам информацию (сверхинтеллектуала, гения). Предполагаем, однако, что таковым могло быть и то существо, которое первым обратило на нас внимание, а затем весьма оригинально перебирала опорными конечностями и вращала лучевоспринимающими органами. (Речь, по-видимому, идет о Рябой Кобыле, любящей подрыгать ногами, пританцовывая, и закатывать глаза).

Время нашего пребывания у вас в силу целого ряда причин (расшифровка этого места послания, очень запутанного, продолжается) ограничено. Первые наши визиты были почти молниеносны (и вообще с земными и "синешарными" эквивалентами времени и пространства пока крупные неувязки), третий чуть продолжительней, и то срываться пришлось едва ли не в самый интересный момент... (Переводчик считает, что несколько вульгарное звучание последней фразы все же не мешает, относительно точной передаче ее смысла).

Следующий наш визит обязательно состоится, но, надо полагать, не ранее, чем через несколько десятков оборотов вашей планеты вокруг центрального светила (то есть, через несколько десятилетий, впрочем, достаточно ли верно передается их термин "несколько"?) Пункт приземления, разумеется, тот же (Исмей). И тогда мы постараемся быть до тех пор, пока не поймем друг друга как можно полнее. А до грядущего периода сближения вы сможете уточнить наши беглые заметки и подготовиться более основательно к следующей встрече".

Тон отложил текст послания и пристально вгляделся в лицо Нади. Оно сияло.

- Красота! Значит, они прилетят еще! И мы, может быть, мы их увидим!..

Вей, немного раздосадованный было отзывом о нем, тоже поддался Надиному восторгу и захлопал в ладоши:

Ничего, что они сейчас не все поняли, но лишь бы прилетали! Они меня узнают и скажут: действительно, был неразумный мальчик, бился лбом о грависферу, а вырос и сделался таким умным, ученым...

- Тон... - Надя обратила лицо к окну, куда в эту минуту отошел юноша. Он точно почувствовал, о чем пойдет речь, и наскоро отослал Вея по делам в заповедник.

- Тон... Отзовись - ты ведь недалеко... Ты был в Центре. Так долго - я еле дождалась. Посланье из Синего Шара - это, конечно, здорово! - Надя притушила вздох. - Но ты ведь еще говорил там с врачами? Обо мне. Да? Молчишь... Тон... - Надя неожиданно быстро подошла к нему и, скользнув по рукаву, взяла за руку. - Они сказали, что я буду видеть? Или нет?.. Отвечай же!

До этой минуты Тон ни разу в жизни никому не лгал. Ах, как рьяно доказывал он, что всякая ложь, любая, крупная, мелкая, во имя... Да что вспоминать...

- Ну! Не бойся - видишь, я живу не только надеждой...

- Не только, я знаю.

- Что? Что, Тон?

- Возможно или невозможно? Да или нет?

- Возможно... - он пытался осторожно высвободить руку.

- Ладно! Подождем! - выкрикнула как-то отчаянно, озорно и - прочь из дому, в заповедник.

Она научилась уже сравнительно легко ориентироваться в зонах не плутать по дорожкам, пользоваться, наконец, биокомпасом. Нередко выходила на прогулку одна, вернее, так думала, а на самом деле Тон, изредка Вей, непременно на почтительном расстоянии потихоньку сопровождали Надю. И теперь Тон вышел вслед за ней.

Весна в разгаре. Веселое после дождя солнце, радужные капли, все кругом дышит легко, как молодец, бегущий на пригорок. Время от времени Надя наклоняется к земле, перебирает знакомые цветы, или, выпрямившись, льнет щекой к стволам осин, елей, березок.

Узнавая по голосам иных исмейцев, зовет их к себе. Кто подбежит, перекинется несколькими словами, кто и не откликнется, ведь у каждого свои заботы, особенно весной.

Но вот откуда ни возьмись - на плечо девушки соскользнула давняя знакомая - Ласка. Вспомнила что ли свою спасительницу? Обрадовалась той, которой в ночной тишине нашептала роковые слова: "Поспешите к Синему Шару"? Или невольно прониклась сочувствием к девочке, для которой вдруг оборвалась великая цветная красота мира? Кто знает, что руководит Лаской? Скорее всего, ни первое, ни второе, ни третье. Наверно, припомнила-таки: кое-что связано в ласкиной жизни с этой встречной. Что именно? - разве это столь существенно? Главное в этот солнечный миг захотелось вот так побаловаться.

Надя нежно поглаживала зверька, и Ласке это доставляло, видимо, удовольствие; она тыкалась холодным носом в ухо девушки и бормотала нечто ерундово-смешное. Потом, когда надоело, ловко соскользнула наземь, и скрылась где-то в чаще. Тон заметил - мелькнула напоследок вытянутая белая искорка. Девочка прислушалась и тоже повернулась к чаще. Тон, мягко ступая по отгнившей листве и клонящейся под ветерком мураве, подошел поближе и неотрывно глядел, как Надя улыбается чему-то...

Дизайн: Алексей Ветринский