ЧЕХОВСКИЙ "ЧЕРНЫЙ МОНАХ"

После завершения "Апологии Мишеля Монтеня" я был уверен, что уж на этом окончательная точка в моих писаниях, предназначенных для помещения на сайт, где выставлен растянувшийся на полтора десятка лет именованный мной так "интеллектуальный дневник". Эпиграф из Монтеня и в заключение - размышления, навеянные страницами "Опытов", с повторениями, может, в вариантах и некоторых дополнениях продуманного и изложенного мной ранее. И кто знает - случайно или нет, то есть по какому-то наитию свыше, о чём неопределённо намекал и прежде относительно возникающего вдруг у меня желания заглянуть в определённую книгу, чтобы как-то отразить вычитанное в очередном опусе, и на этот раз захотелось перечитать именно рассказ Чехова "Черный монах", как-то, между прочим, упомянутым мельком в каком-то моём опусе.

Продолжая соображения свои в "Апологии Мишеля Монтеня" о значении эстетической составляющей в бытие и развитии человечества, индивидов и наций - как залог самого эффективного проникновения в сознание, в душу и закрепления в ней выраженного в наиболее совершенных формах словом, живописью, скульптурой, архитектурой, музыкой, актёрским искусством, - ссылался на первые приходящие в голову имена творцов наиболее совершенного, разумеется, не только с моей точки зрения - в сокровищнице "третьеспирального" - Гомер, Рембрандт, Моцарт, Свифт, Пушкин... к счастью, можно продолжать и продолжать, но и среди самых избранных нельзя не упомянуть Чехова.

Здесь позволю себе по привычке вклинить то, что заимствуя из литературы, именую "лирическим отступлением", хотя собственно лирика тут не при чём - это не более, чем авторские соображения, вроде бы обособленные от течения повествования, но выражающую исключительно авторскую позицию, как-то соотносящуюся с излагаемым. В отличие от установленного так называемыми точными науками, - обозначенное как часть "третьеспирального", в иных философских категориях определяется как непосредственное знание, получаемое не без удовольствия, как указывалось в предыдущем опусе, эволюционно-эстетически для оптимального углубленно-расширенного восприятия окружающего мира человеком, при параллельном освоении того же аналитически, ассоциативно-исследовательски; недаром такого рода функции левого и правого полушарий мозга, и творческое начало слабее у более консервативной женской части человечества, хотя и в этом абсолютизация неуместна. И, если наука, опять же из области точных наук доказывает безоговорочно: мир существует и развивается в соответствии с такими-то закономерностями, которые сегодня неопровержимы, то поэт, живописец, музыкант привлекает читателя, зрителя, слушателя: - вот как я представляю этот мир, в котором живу, - не угодно ли по моему - как во сне познать сокрытое текущими будничными заботами поразительное, прекрасное, устрашающее, заманчивое, неведомое и в себе самом...

Замечательное развитие и гуманитарной, и научной сферы, особенно в новое время и на всех континентах, пусть по-разному - заставляет задуматься, почти по Ламарку, о метаморфозах и "третьеспирального", будем говорить, "генетического кода", как и вполне материального и всё подробней изучаемого - в ходе человеческой эволюции, в частности, гомо сапиенс. Конечно, доказательство такого предположения "по-научному" весьма проблематично, и тут уместно процитировать одного из персонажей Чеховской "Дуэли" - фон Корена: "Гуманитарные науки, о которых вы говорите, тогда только будут удовлетворять человеческую мысль, когда в движении своём встретятся с точными науками и пойдут с ними рядом. Встретятся ж они под микроскопом, или в монологах нового Гамлета, или в новой религии, я не знаю, но думаю, что земля покроется ледяной корой раньше, чем это случится". Далее идут рассуждения об учении Христа и его реальном воплощении, о природе феномена совести - в беседе с ещё одним персонажем повести - дьяконом, о борьбе за существование, речь о так называемых "мировых вопросах", волнующих и тревожащих предшествующие поколения, может быть, немногих, но мыслящих и глубоко чувствующих личностей, и, сдаётся мне, нынче для подавляющего большинства интеллектуалов отошедших на второй план или ещё подальше, заслоняемые текущими проблемами, личными или в масштабах семьи, нации, партии, бизнеса, религии, державы.

Но, в отличие от тех "учёных", которые столь антипатичны скептику Монтеню, как возгласители собственных мнений как истин в последней инстанции, - устами Чеховских многочисленных персонажей выдаются, условно говоря, "истины" каждого - выстраданные, передуманные или неискреннее, вздорные, модно-дежурные или навеянные отчаяньем, разочарованием уныло-мутной действительностью - но трудно утверждать - насколько сам автор солидаризуется даже с, казалось бы, верными и оригинальными сентенциями. Тем более они звучат не отвлеченно, а на фоне вполне жизненных ситуаций, истории, которые с очень большой вероятностью могли произойти в тогдашней России - конце XIX и начала XX века. И вдруг в одном из рассказов возникает некто из мира потустороннего - с неубедительной версией, что это - плод галлюцинаций, но - работоспособного, в общем, здравомыслящего, психически, по крайней мере, сначала совершенно здорового человека, талантливого учёного.

Я полагаю, что заветное своё Чехов уже не мог передать просто одному из более или менее типичных или выдающихся современников, и, поскольку сказанное или услышанное главным героем рассказа так поразительно созвучно моему виденью человеческой эволюции, что изложено в основном в одноименном опусе; должен привести то, что высказал Черный монах, обращаясь к тому, кто может понять и поверить такому откровению: "Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками Божьими. Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на себе божественную, небесную печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно". Разум человеческий, тем паче личности творческой, принимает этот призыв служения не преходящему, но каждый смертный нутром не приемлет такой перспективы. И учёный Коврин возражаем неземному вестнику: "Ты оказал: вечной правде. Но разве людям доступна и нужна вечная правда, если нет вечной жизни? - Вечная жизнь есть, - сказал монах. - Ты веришь в бессмертие людей? - Да, конечно. Вас, людей, ожидает великая, блестящая будущность. И чем больше на земле таких, как ты, тем скорее осуществится это будущее. Без вас, служителей высшему началу, живущих сознательно и свободно, человечество было бы ничтожно, развиваясь естественным порядком, оно долго бы ещё ждало конца своей земной истории. Вы же на несколько тысяч лет раньше введете его в царство вечной правды - и в этом ваша высокая заслуга. Вы воплощаете собой благословение Божие, которое почило на людях. - А какая цель вечной жизни?- спросил Коврин. - Как и всякой жизни - наслаждение. Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания, и в этом смысле оказано: в дому Отца Моего обители многи суть..."

Знаменательные заключительные слова из Евангелия от Иоанна, понятые именно так. То есть, как я понимаю, эволюционное начало для гомо, энтелехия по Аристотелю, - творчество, стимулируемое высшей степенью удовлетворенности - удовольствием, наслаждением, заставляющем творческую натуру безраздельно отдаваться вдохновенному таланту, недаром дарованному свыше. Если бессмертие каждого вида живого в пределах приемлемой для него экологической ниши гарантировано эстафетой поколений, благодаря реализации выверенного для данного вида генетического кода, то акцент для гомо сапиенс смещается в сторону нарабатываемого творческими личностями "третьеспирального" и экологическая ниша захватывает всю планету с прицелом на выходы в космос.

В этом плане характерно подчеркнуто уважительное отношение Чехова к представителям учёного сословия - представленных на страницах "Собрания сочинений"; подвижники, заслуги которых могут по достоинству оценить разве что компетентные коллеги. Если для Свифта, как и для Монтеня, учёные, в общем, чудаковатые шарлатаны; для Достоевского и Льва Толстого, как мне представляется, соблазнительное увлечение наукой сбивает человека и человечество с пути истинного, - а Чехов прозревает переворот в сознании граждан наступающего XX века, когда реальные достижения науки, воплощаемые в промышленности, сельском хозяйстве, медицине, комфортности быта, доступности разносторонней информации - открывают перспективу устойчивого благополучия всё большего числа умножающегося населения планеты. Так что: и Монтень, и Свифт, и Руссо, и Лев Толстой закрывали глаза на прогрессивную роль науки в жизни человека, человечества? Нет, этот прогресс в познании сущности природы, законов её существования, приложение этого к возрастанию благосостояния, правда, далеко не всех, и заодно совершенствование орудий убийства, - отнюдь не открывает путь гуманизму - затасканность выхолостила из этого слова исконное значение; ближе и понятней - человечность, хотя для образованной публики это более или менее абстрактная категория.

Чехов, как и Монтень, избегает даже намёка на нотации. Один из постулатов педагогики - нравоучения детям бесполезны - как говорится, в одно ухо влетает, из другого вылетает; другое дело - подражание старшим, истоки которого у "братьев меньших", но уже на человеческом уровне - со всеми нюансами - искренности и фальши, чутко улавливаемых непосредственно ребёнком - во взаимоотношениях близких, с другими людьми, с традициями, религией, доступным массивом культуры. Правда - вот где феномен человеческой эволюции - талант, "искра Божья" разгорается и зачастую даже противодействие здравомыслящих и практичных родителей не в состоянии её погасить. Человек, как подросток - из семейного круга быстрей или медленнее входит в большой мир, вступает в миры, высветленные Библией, христианством, исламом, буддизмом, Мишелем Монтенем, Людвигом Бетховеном, Александром Пушкиным, Ильей Репиным, Альбертом Эйнштейном. И для человека русской культуры - прежде всего таковым - непременно - обосноваться в мире Чехова.

В этом мире всё очень даже обыкновенное, и Черный монах, может быть, единственное необыкновенное. Никаких душераздирающих трагедий, несостоявшаяся дуэль, не с кровавым исходом - это столкновение двух крайних идеологий - человек должен доказать своё право на существование в человечестве, и - любого, каким бы он ни был - в силу обстоятельств или безвольной распущенности - нельзя унижать, отказывая ему в этом праве; и, главное, как в финале повести, такой антагонизм не безнадёжно взаимоисключающий, хотя - как смириться с человеческой трусостью, подлостью, подозрительностью, мелочностью, рабской угодливостью - Монтень оперирует историческими примерами, а Чехов просто заводит нас туда, где подобное на виду - в пространстве, во времени, и в людях, нами вполне узнаваемых. Но диагноз - как предвиденье - можно предположить, в бурях войн и мятежей - как поведет себя каждый, и что с ним станется.

В предыдущем опусе я пытался разобраться в феномене эстетического восприятия мира человеком. Вспомним: Гегель оставлял без внимания и рассмотрения прекрасное в природе, и пристрастно разбирал сотворенное человеком - посредством красок, слов, музыки или строительных материалов в архитектуре, из мрамора, бронзы - в скульптуре. И как предтечу плодов цивилизации - предметы материальной культуры разных народов. А бывает, что прекрасное в природе и в творении человеческом чудесно сходятся, как, например, в поэзии Китая, Японии, Кореи - давно минувших веком, в полотнах Шишкина, Левитана, французских импрессионистов. Причём и природа, уголки её самые заурядные, и слова и краски обычные, но чудо совершенства налицо. И пример, выхваченный из того же Чеховского "Черного монаха".

"По тропинке, бежавшей по крутому берегу мимо обнаженных корней, он спустился вниз в воде, обеспокоил тут куликов, спугнул двух уток. На угрюмых соснах кое-где ещё отсвечивали последние лучи заходящего солнца, но на поверхности реки был уже настоящий вечер. Коврин по лавам перешёл на другую сторону. Перед ним теперь лежало широкое поле, покрытое молодою, ещё не цветущею рожью. Ни человеческого жилья, ни живой души вдали, и кажется, что тропинка, если пойти по ней, приведёт в то самое неизвестное загадочное место, куда только что опустилось солнце и где так широко и величаво пламенеет вечерняя заря. "Как здесь просторно, свободно, тихо! - думал Коврин, идя по тропинке. - И кажется, весь мир смотрит на меня, притаился и ждёт, чтобы я понял его..." Как-то Чехов посоветовал пишущим разбирать как образец главу "Тамань" из Лермонтовского "Героя нашего времени". Вчитаемся в первую фразу процитированного отрывка - "тропинка, бежавшая по крутому берегу мимо обнаженных корней..." - поэзия чистой воды, и куликов "обеспокоил"; и из нескольких известных нам значений слова "лава" - и такое в русском языке - "мостки через речку", и "загадочное место, куда только что опустилось солнце"...

И как представить читателя, который равнодушно пробежит это глазами, а то и переключится на свежий детектив с пробивными бизнесменами, поединками киллеров, детализацией сцен, в которых "занимаются любовью", и цитатками из древних для демонстрации авторской эрудиции, Но это лишь штрихи - пусть не максималистского - человеческой деградации, а помягче - того, что недостойно звания человека. Таковое - и на каждом шагу привычное, и, если вдуматься, ужасающе-тревожное, - окрашенное хладнокровным скептицизмом Монтеня, и в реалистически развёрнутом многофигурном полотне, проявленном гением Чехова, как мне представляется, под девизом - "не ведают, что творят". Это относится не только к заурядным личностям из рассказов "Злоумышленник", "Спать хочется", но и к, можно сказать, героине "Анны на шее", "Человеку в футляре", "Хамелеона" и других, в том числе "Мужиков".

Не прирожденные злодеи, а скорее жертвы. Нередко вспоминают совет Чехова "выдавливать из себя по капле раба", отчего-то, как я понимаю, прежде всего, по отношению к начальству, но в самом деле - такое духовное рабство определяется узостью мышления, ведущего к служению, унизительно-рабскому для человека - мечте о собственном крыжовнике, прогулках с богачем Артыновым, опасениям "как бы чего не вышло", установкой - кого считать здравомыслящим в буквальном смысле; полагаю, что инакомыслие, как таковое для Чехова - нонсенс - если человек и впрямь мыслит по-своему, свободно, как иные личности опять же в Чеховских произведениях - ради Бога, это право каждого, ибо кому дано категорически судить - на чьей стороне истина. Чехов ставит современному ему обществу весьма неутешительный диагноз, однако не безнадёжный. Это те личности, о которых говорил Черный монах - скажу так - совместимые с высшим предназначением человека, и, поскольку совместимость - один из краеугольных камней моей монадологической концепции, должен отметить, что у Чехова этот мотив выделяется особо.

У Чехова, как в жизни, и - естественно у "братьев меньших", порой даже не одновидовых, абсолютная совместимость друг с другом, его "детворы" независимо от некоторой разницы в возрасте, национальности, социальной принадлежности, и скоротечные конфликты скорее воспринимаются как элемент игры, в которой кто-то в выигрыше, а кто-то в проигрыше, но недолговечном и не травмирующем душу. Если для представителя "братьев меньших" при вступлении в жизнь проблема совместимости с сородичами решается определением положения в иерархии данного сообщества, то для человечка с его более или менее гипертрофированным относительно дочеловеческого - "я" - личная совместимость со всем окружающим даётся не столь однозначно и бесконфликтно. Детским психологам известное такое понятие, как "бунт трёхлетних", и самоутверждение при стычках со сверстниками и капризных неповиновениях старшим, порой выходят за рамки психотренировочной игры, уже не говоря, как подобное происходит у многих подростков.

Учитывая весьма существенное значение совместимости для разномасштабных человеческих сигмонадных сообществ, эволюционная направляющая гомо сапиенс в значительно мере возложила ответственность за приемлемый уровень совместимости на регулирование посредством "третьеспирального", а именно - родственно-этнического, общих верований - религии, традиционной социальной структуры, установившихся внутрисемейных отношений, востребованности приложения определённых способностей на благо своему сообществу, опять же в масштабах от семьи до державы. В свою очередь, и индивидуальная приспособляемость, психическая пластичность, развивавшаяся за период существования гомо и необходимая для вживания в разнообразных внешних условиях, позволяла должным образом вписаться в своё сообщество, доказывая совместимость с ним - напомним, что Дьявол не прощает несовместимости, ибо совместимость составляющей монады, сигмонады - залог её относительно устойчивого и длительного существования, и действия Дьявола как палача несовместимости - неотвратимы, хотя не обязательно в любых вариантах сразу спроваживают в небытие человеческую монаду. Но только у гомо сплачивающим фактором совместимости той или иной общественной группы становилась конфронтация с другой, не своей группой - племенем, объединением племен, подвидами гомо, в чём-то отличающиеся от определяемых как свои.

Однако поступь цивилизации, развитие "третьеспирального", возможностей самоопределения личности - всё сильней расшатывали связи внутри вроде бы своей сигмонадной сообщности, и возникающая человеческая разобщенность нередко ослабляла естественное стремление к возможной совместимости - себя с соплеменниками, родственниками, единоверцами, единомышленниками, собратьями по ремеслу, профессии, увлечениям, - хотя роль этих скрепляющих узы совместимости никак не преуменьшить. Впрочем, вышесказанное - по сути вариации относительно совместимости вообще, её роли в образование и развитии любых объектов действительности, и в частности, для рода человеческого. С одной стороны, следуя пожеланиям фон Корена, хочется придать наукообразность и гипотезам, которые выталкиваются за рубежи строгих точных наук - не в бесформенное ли царство так называемых гуманитарных, а, с другой стороны, опираться в своих гипотезах приходится, в том числе, на человековедческие полотна тех же Монтеня и Чехова.

И у Монтеня, и у Чехова, как и в словотворческом наследии, начиная с мифов, безымянных и известных авторов - выразительные представители, я бы обозначил так: пассивных и активных участников человеческой совместимости. Ни то, ни другое, наверное, не встречается в чистом виде - но полагаю, что для подавляющего большинства жителей планеты, и в минувшие, и в нынешний век - превалировала совместимость пассивная, и пишущий эти строки в этом плане - не исключение. Единственно - чем приходится жертвовать, как и всякой монаде, входящей в сигмонаду - автономно-независимым существованием, невозможным в общей структуре. Диапазон - от вынужденного смирения в системах, ограничивающих свободу в буквальном смысле - в местах заключения, или свободу слова при тоталитарных режимах, но без ультраконформистского приспособленчества, хотя это уже вплотную к "до" этого диапазона - предательства, подобострастия, угодничества по отношению к начальству, и пренебрежительного поведения, унижения в чём-то зависимых. Но опять же - большая часть людей - не в экстремальных ситуациях - в средней части этого диапазона.

Многие персонажи Чехова - в этом диапазоне пассивной совместимости, так сказать, смещены от середины туда, где слабо проявляются такие качества, как милосердие, совестливость, уважение к инакомыслию, чувство человеческого достоинства, трудолюбие, порядочность в изначальном значении слова, понимание достойной человека жизненной цели, нет, это не злодеи, насильники, кровопийцы, - обыкновенные обыватели, но, как принято говорить, по большому счёту - от этого не легче - перспектива такого рода жизненной позиции достаточно широкого общественного слоя, исходя из совокупности художественно выраженной Чеховской диагностики - весьма мрачная. В этом ряду драматизм личной жизни, как принято считать, семейной, вследствие той же несовместимости, прослеживается рельефно в русской литературе, начиная с Пушкина - в "Онегине", "Полтаве", "Скупом рыцаре", "Станционном смотрителе", скрытое или явное отчуждение - между супругами, родителями и детьми - эти мотивы восходят к Библии, мифам и фольклору многих народов.

И Пушкин, скажем, в "Песнях западных славян" передаёт это так же отстраненно - такова жизнь - в её многогранном проявлении - в истории Украины, высшем свете Петрограда, в далёкой Европе - блестящем Мадриде или далматском захолустье. У Льва Толстого в "Анне Карениной" или "Крейцеровой сонате" - трагическая серьёзность, у Достоевского - взвинченный сарказм, отдающий гротеском, в пьесах Островского - засилие меркантильного начала, разъедающего искренние человеческие чувства; а зато у Чехова - неощутимая явно ирония, в которой таится душевная тоска - пусть не по ее тому совершенству, возможному для человеческого существования, но хотя бы разумному наслаждению текущей жизнью без бессмысленных претензий на достижение мишурного, ненастоящего, пагубного в конечном счёте, несовместимого с подлинными жизненными ценностями. Собственно, то же - лейтмотив Монтеневских "Опытов".

И всё-таки совместимость возможна - в исключительных случаях - людей, объединенных по-настоящему чем-то высшим - не знаю, как яснее выразиться, но у Чехова - это нашедшие друг друга в "Даме с собачкой"; профессор и приходящая к нему Катя - совершенно не для "интима" - в "Скучной истории" - родство душ. И мне в этом смысле посчастливилось в жизни - на склоне лет понимаю, что не было у меня друзей, разве что временные приятели, и необязательные связи с женщинами, но вот с моей женой, матерью моих детей - уверен, что это та самая высшая совместимость душ наших. Может быть, в таких случаях пробуждается та совместимость, к которой условно можно приложить эпитет "активная".

Такова, на мой взгляд, совместимость творческой личности с эволюционной направленностью рода человеческого. Но здесь необходимо кардинальное разграничение в том, что может быть включено в категорию активной несовместимости. При огромном разнообразии людских натур и складывающихся обстоятельствах - в семье, в ближайшем окружении, в государстве - вероятно возникновение настолько конфликтной несовместимости, что выход из данной ситуации становится чрезвычайным. Варианты: от ухода в монастырь, вхождение в религиозную секту, до фанатического экстремизма вплоть до самопожертвования; участие в оппозиционной государственной власти группировках - опять же - от членства в легальной или нелегальной партии до вооруженных восстаний, террористических актов; особенный образ жизни - так же: от непонятных посторонним чудачеств до страстной увлеченности - "им овладело беспокойство, охота к перемене мест"; коллекционирование безоглядное, ради которого готов на любые жертвы; занятия на уровне самодеятельности как реализация пусть минимальных творческих возможностей. И, наконец, несовместимость асоциальная - преступления от заурядного мошенничества до бандитизма с убийствами всех, кто попадётся на пути к завладению добычей. Пожалуй, сюда можно отнести и несовместимость, деформирующую психику - уход в депрессию, помешательство не функционального характера, и суицид - крайнее выражение несовместимости с действительностью - вообще или в отчаянную минуту.

Выше упомянуто было самодеятельное творчество - как некая отдушина, смягчающая несовместимость с вынужденным приспособлением к сложившимся обстоятельствам. Но другое дело, когда настоящий талант неудержим, при этом проявляется, можно сказать, в активной несовместимости с тем, что не даёт ему реализоваться. Та природная закономерность, что консервирует монаду, сигмонаду после достижения ею устойчивости во времени при относительно неизменных внешних условиях - начиная со стабильных атомов и кончая каждым их сотен тысяч видов флоры и фауны - действует и для сигмонад - подвидов гомо сапиенс. Однако в эволюции живого - реализация возможностей определенных видов с целью возникновения новых видов на более высокой ступени эволюции, и эта тенденция проявляется в рождении личностей с зарядом творческого потенциала.

На стороне консервативного начала - инертная масса обывателей, и мартиролог судеб ярких творческих личностей во все века - тому неизгладимое и печальное подтверждение. Но союзник творцов - неугасающая эволюционная направляющая, которая вроде бы свидетельствует, что точка в развитии вида гомо на том застывании достигнутого уровня ступеней эволюции - достаточно высокого, - ещё не может быть поставлена. Правда, та скрытая для непосвященных тревога - и "Опытах" Монтеня, и в высказанном Чеховым, и рядом мыслителей, к которым себя не причисляю, однако в своих писаниях в этом с ними солидаризовался: эта самая точка призраком, может быть, уже видится на обозримом горизонте веков.