АРТУР ШОПЕНГАУЭР — КТО ОН — ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

Почему он

Из миллиардов более или менее образованных граждан нынешнего, XXI века многие ли смогут припомнить, что жил-был Артур Шопенгауэр, не говоря уже — чем был знаменит или замечателен. Наверное, скорее на слуху имена Фридриха Ницше, Рихарда Вагнера, Льва Толстого, а ведь философия Шопенгауэра оказала на каждого из них заметное влияние. Что касается меня, то — из миллиардов жителей планеты, а, может, миллионов, доживающих в наступившем тысячелетии свой восьмой или девятый десяток, —- по образовательному цензу отношу себя к тем, что с прилагательным "менее". Тем удивительнее, что продолжаю увлекаться, как в юности внезапно, сходу почему-то влюбляясь в очередную прелестницу, зачастую вполне платонически и разве что порой пытаясь неуклюже ухаживать. Но бывало взаимность и в открытую инициировалась относительно привлекательной особой, и далее мне оставалось то ли очаровываться, то ли разочаровываться. Аналогично, впрочем, и с приятелями, друзьями, скорее на подсознательном уровне в том, — что притягивало, а что отталкивало.

А в последние годы, может, и десятки лет, когда круг непосредственного общения с людьми, даже с членами семьи сузился невероятно, свожу знакомства с незаурядными по-разному личностями из прошлого, былых веков или моего, двадцатого. Мои крепнущие духовные или душевные связи с ними могли быть неосознанными, вернее, неосмысленными, как, например, с Иоганном Себастьяном Бахом, Хиеронимусом Босхом, Иисусом во плоти. И какое наслаждение запросто, ладно, не по-научному, нешироко и неглубоко, но восторженно общаться: с Мишелем Moнтенем, Готфридом Лейбницем, Блезом Паскалем, Александром Пушкиным, Генрихом Гейне, Львом Толстым, Антоном Чеховым, Эммануэлем Сведенборгом, и почти моими современниками — Камиллом Фламмарионом, Максом Планком, Борисом Пастернаком.

И, не то, чтобы с антипатией — если явной, то мелькают подобные типы в моих опусах, но с психологическим что ли интересом — к Исааку Ньютону, Иоганну Вольфгангу Гёте, Фёдору Достоевскому, Томасу Гоббсу. Но откровенный мизантроп Шопенгауэр — чем может быть симпатичен? Вероятно для меня ключ к этому — эпитет из предыдущей фразы — откровенный. Завершает перечень тех, кого условно причисляю к своим кумирам — Пастернак. И на подступах к рассказу — каким я узнал и понял Шопенгауэра, известные строфы: "Другие по живому следу//Пройдут  твой путь за пядью пядь,//Но пораженья от победы//Ты сам не должен отличать.//И должен ни единой долькой//Не отступаться от лица.//Но быть живым, живым и только, Живым и только до конца." Из последующих штрихов биографии Шопенгауэра, его высказываний и поступков легко сделать вывод, что нередко несладко приходилось окружающим этого господина; но наверное уместно вспомнить, что доставалось даже близким от своенравных выходок, скажем, Лермонтова, Льва Толстого, но не сродни ли этому предельная правдивость, искренность их творений?

В этом плане сошлюсь на суждение, вероятно достаточно обоснованное: "История философии не представляет ни одной системы, которая была бы до такой степени отпечатком и зеркалом личности философа, как шопенгауэровская". В одном из опусов я сопоставлял взгляды Пифагора и Гераклита на миропорядок со скудными сведеньями о том, какими были эти античные мыслители — никак не вытекает одно из другого. Из обстоятельного двухтомника Вересаева "Пушкин в жизни" можно представить, каким был Александр Сергеевич ловеласом, азартным картёжником, гулякой, одним словом, но — "пока не требует поэта к священной жертве Аполлон". А если "духовной жаждою томим" тот, в душу которого заронилась "искра Божья" — у творца в человеческом облике открываются те "вещие зеницы", которыми видит мир таким, как никто до него, и передаёт это виденье людям — словом, красками, музыкой, научными теориями и формулами, философскими построениями.

Оставим пока в стороне вроде бы бессмысленные вопросы: почему и зачем это нужно в ходе продолжающейся эволюции гомо сапиенс, рода человеческого, Каждый человек так или иначе влияет на окружающих, тех, с которыми как-то связан; и на последующие поколения, по крайней мере, генетически. Другое дело — деяния тех творческих личностей, что способствовали улучшению благосостоянию, поначалу соплеменников, формировали их мировоззрение — и погребальные церемонии, захоронения, мифологизируемый культ предков — знаки зарождения и развития "сапиенс". Феномен человеческой памяти, хранящей и реализующей через членораздельную речь, письменность, искусство, в общем культуру — запечатленное в "третьеспиральном" по-монадологичности моей, — сверх того, что для всего дочеловеческого ограничивалось лишь необходимым для выживания и продолжения рода,- воспламеняло "искры Божьи" творческих натур последующих поколений.

Эта эволюционно человеческая преемственность нарабатываемого творческими личностями, красной нитью проходит в писаниях моих, начиная с предпоследнего десятилетия прошлого, XX века. И философия Шопенгауэра не на пустом месте родилась, и по-разному отозвалась в мировоззрении, может быть, каким-то образом в жизневосприятии, творчестве не только вышеназванных Ницше, Вагнера, Льва Толстого. И заманчиво потолковать об этом подробней, благо, определённая информационная основа у меня, что называется, под рукой и даже не из интернета.

Превратности судеб

Не воин, не торговец, не любитель приключений, но — пахарь, плотник, пастух, живописец, музыкант, учёный, философ — почему, за что судьба бывает к этим мирным труженикам порой или нередко столь несправедлива? Можно рассматривать это через призму библейской притчи о Иове — грешно роптать на испытания, свыше недаром ниспосланные. Но, как свидетельствует история, нелегко определить, от чего большинство людей страдает больше — стихийных бедствий, болезней, да ещё эпидемических, или — по вине опять же людей, враждебно чужих — потому, что другой национальности, социального положения, вероисповедания; да и вроде со своими не всегда получается мирно уживаться,  избегая серьёзных конфликтов. Да, с человечеством — пусть не повсеместно и непрерывно, но творится что-то неладное, и неспроста издавна звучали тревожные голоса провидцев, мыслителей — с призывами к тому, что заключается в забытом слове: человечность. Но много ли на свете найдётся способных соотнести встревоженность о всеобщем — со своими заботами и проблемами, как принято нынче говорить? Следует вчитаться в "Мысли" Паскаля, или "Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала. Обратил взоры мои во внутренность мою — и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы". Александр Николаевич Радищев "Путешествие из Петербурга в Москву".

А Шопенгауэр был по-своему неравнодушен к людским страданиям вообще. Куно Фишер, историк философии, и уже в ХІХ веке деятельный адепт Канта, между прочим, замечает: " Шопенгауэр рассматривал трагедию мирового несчастья в бинокль из весьма удобного кресла, а затем уходил домой с сильным впечатлением, но в то же время весьма удовлетворенный". Этот метафорический образ нуждается в пояснении. Налицо вопиющее несовершенство рода людского, и философу надлежит непредвзято сделать из этого свои выводы. А вот какие — это зависит от субъективной интерпретации шопенгауэровских сочинений. Для Вагнера — воспеть героев древнегерманского эпоса, что безоглядно и самоотверженно преодолевают жизненные испытания, презрев страдания и даже смерть. И людишки, которые и отдаленно не способны на такое — отбросы в становлении идущего напролом к достижению свой цели сверхчеловека — это уже Ницше — так контурно вырисовывается в моём сознании, вероятно, без достаточного углубления в творчество безусловных последователей Шопенгауэра.

В этой связи можно вспомнить, что христианство на протяжении веков являло и подвиги милосердия, самопожертвования, и беспощадную борьбу с заподозренными как еретики, с верующими других конфессий. И о таких незаурядных творческих личностях, как тот же Шопенгауэр, те же Вагнер и Ницше, упаси Бог, судить свысока, однозначно, односторонне. Видимо недаром мимо философии Шопенгауэра не прошёл Лев Толстой, и не по нужде блестяще переводил на русский поэт Фет-Шеншин, — думаю, далее коснуться этого подробней. В словаре "Современная западная философия" статья "Альберт Швейцер" (1875-1965) — можно сказать, и мой старший современник — "немецко-французский мыслитель, представитель философии культуры... Мировоззрение Швейцера складывалось под влиянием "философии жизни", а также учения А. Шопенгауэра о сострадании".

Но тут, как говорится, запятая, и стоит чуть подробнее об этом замечательном человеке хотя бы цитируя ту же статью. "Подобно Шопенгауэру, он искал путь избавления от страданий, наполняющих жизнь человека, но видел его не в отказе от воли, а в высшем, пронизанном гуманизмом волеизъявлении". И уже не из философского, а энциклопедического словаря: "С 1912 жил в Ламбарене (Габон), где построил госпиталь для прокаженных". Изложение философских взглядов Швейцера заведёт далеко в сторону, правда, в моих писаниях желание "объять необъятное" порой выплескивает на страницы и то, что вроде бы напрямую не относится к заявленной теме опуса. Но несколько строк из статьи о Швейцере должен привести, чтобы дополнить личными комментариями. "С 1899 года — доктор философии, с 1900 года — доктор теологии, с 1913 года — доктор медицины. В 1928 году был удостоен франкфуртской премии Гёте, в 1952 голу — Нобелевской премии мира. Швейцер приобрел известность как концертирующий органист, музыковед. Исследования Швейцером творчества И.С.Баха способствовали возрождению интереса к его музыке и оказали влияние на современный стиль её исполнения".

Случайно ли, что великий учёный-физик Макс Планк, чьи годы жизни почти совпадают с прожитыми Швейцером, также был превосходным пианистом и автором музыковедческих работ о И.С. Бахе. Думаю, такое слияние науки, искусства, философии — в русле познания и отражения сущности миропорядка — характерно для нового времени, последних трёх- четырёх веков. Надо ли доказывать это несомненное — ссылками на раскрытие таящегося многопланово в человеческих душах: литературой, искусством за этот сравнительно небольшой отрезок существования гомо сапиенс; а что уж говорить о всеохватывающем и столь могущественном царстве науки — от самого что ни есть микромира до макро — метагалактики, от деятельности живых организмов до постижения возможностей мышления человеческого — не этим ли преимущественно озабочена философия нового времени...

Повторю — Иоганн Себастьян Бах — мой любимый композитор, и в своё  время пополнил свою грампластиночную фонотеку десятками пластинок с различными произведениями Баха и соответственно исполнителями. Как более чем заурядный меломан не вправе судить о том, какое исполнение воспринимается по-настоящему именно моей душой; и не вчера, не завтра, а сегодня, сейчас. И наверное Швейцер понял или почувствовал, что в XX веке Бах может и должен звучать не совсем так, как в ХVІІІ-ом. В музыке эти нюансы может не так ощутимы, зато как изменилась сама музыка — от Баха, Моцарта, Бетховена, Шуберта — если от рожденной в Германии перенестись в Россию — Глинка, Мусоргский, Рахманинов, Шостакович, — подобные условные вехи в развитии культуры нового времени обозначить, можно надеяться, способен и абитуриент, претендующий на гуманитарное образование. Слабее вероятно с историей философии, и автор этих строк пасует перед студентами последних семестров философских факультетов. Но мне хотелось только подчеркнуть нетленность творческих подвигов тех, чьё духовное наследие оказывается востребованным потомками, пусть немногочисленными, но благодарными.

У меня в руках книга "Артур Шопенгауэр. Очерки его жизни и учения", изданная в год столетия со дня рождения его — в 1888 году, как "Труды московского психологического общества". Автор "Биографического очерка" В.И. Штейн, прежде, чем излагать собственно биографию философа, — ряд страниц посвящает, можно сказать, его апологии. "Шопенгауэр, обладая весьма сильным самолюбием, — вполне понятным, так как он всю жизнь положил на разработку своего учения, — до старости лелеял мечту, что ему воздадут должное; но годы проходили, а надежды его не сбывались; в 1849 году он писал в своём дневнике: "Потомство за него (за творение) мне памятник воздвигнет", а современники равнодушно проходили молчанием его деятельность. Автор-неудачник, 56-ти летний мизантроп, — не разочаровавшийся лишь в своей гениальности — писал своему издателю: "Я своим творением вполне доволен. В нем все ново... Я надеюсь, что оно наконец победит равнодушие тупого света"... а его сочинения или продавались на вес, как макулатура, или для усиления сбыта, но безуспешно, предлагались со значительною сбавкою против первоначальной цены".

И всё же в конце жизни Шопенгауэр вкусил, что называется, сладость признания, славы, как залог ещё большего в грядущем, но до этого прошли десятилетия жизни, весьма своеобразной, и об этом стоит напомнить, пройдясь по биографии философа. "Артур Шопенгауэр родился 22 февраля 1788 года в Данциге, в семействе голландского происхождения, принадлежавшим к Ганзейской купеческой аристократии". Он гордится своей национальностью, и как отголосок — знаем мы такое — полупрезрительное отношение к населяющим Германию, во всяком случае, большинству немцев. Ныне польский город называется Гданськ, а как Данциг впервые упоминается в конце X века. В Х-ХІІІ веках — центр Восточно-Поморского княжества. В 1793-1918 годах — под германским господством. По версальскому мирному договору 1919 года — "вольный город" под управлением Лиги наций. В годы оккупации Польши Данциг — германский город, а после войны окончательно польский Гданьск. Можно добавить, что в 1980 году из Гданська распространились на всю страну массовые выступления, направленные на социально-демократические преобразования; и этот драматический эпизод в недавней истории Польши вероятно сыграл свою роль в том, какой европейской державой сделалась Польша в XXI веке. Правда теперь — моноэтническое государство: большую часть — сотни тысяч — евреев уничтожили оккупанты, и в годы оккупации прошла операция "Висла", когда со своей земли жестоко изгнали веками живущих там украинцев, а после войны — не осталось немцев в областях, отошедших от Германии к Польше.

Принадлежность к своим по национальному признаку, и по тому же — отношение к чужим — надо ли напоминать сколько слёз и крови пролито многократно именно из-за этого в многострадальной истории человечества, и Шопенгауэр как по происхождению голландец, на склоне лет отозвался о, можно сказать, соотечественниках: "В предвидении смерти я почитаю нужным оговориться (возможно неточный перевод слова), что не терплю немецкую (германскую?) нацию за беспредельную её глупость, и краснел бы, если бы принадлежал к ней." Но знакомство Шопенгауэра с жителями Германии и других европейских стран смолоду не заочное. Его отец Генрих Флоренс, как пишет биограф, — "держался того принципа, что юноше следует по возможности раньше начинать учиться по книге света (такая вот метафора), а потомки в детстве, и в юности Артур сопровождал родителей в их частых и продолжительных путешествиях по Германии, Австрии, Франции и Англии. К этому-то раннему времени относится и начало того глубокого усвоения языков и литературы европейских народов…"

Посещал ли он, или мог посетить Кенигсберг — из Данига сегодня для того, кто за рулём, этот путь займёт не больше часа, но и в ту пору на конной тяге — несколько часов. И будущий философ мог бы посетить ещё живущего в этот городе Иммануила Канта, но вряд ли тогда хотя бы слышал это имя.. Однако какие-то штрихи философского мировоззрения проглядывают в дневнике, который он вел и который сохранился к вящей радости биографов. В портовом городе Тулоне на юге Франции "отмечает ужасы галерных рабов"; пояснение — "галера — деревянное гребное военное судно; на Средиземном море гребцы набирались на галеры из рабов, военнопленных и преступников; впервые создана венецианцами", и наверное подобное существовало и на рубеже XIX века, как в ХVІІІ на хлопковых плантациях Северной Америки трудились вывезенные из Африки чернокожие рабы, да и в России памятно крепостное право. "В Лионе веселый вид города по контрасту напоминаний об ужасах революции" — если речь идёт о восстании пролетариата в 30-х годах, то Шопенгауэр посетил Лион через полвека с лишним, и для новых поколений ужасное осталось в прошлом, как и на моей памяти — спустя полтора-два десятка лет после революции 1917 года и гражданской войны, в Москве — моё детство; и через несколько лет после так называемого голодомора на Украине — когда в конце 30-х годов бывал в украинских сёлах; и в послевоенном Киеве, — лет оккупации, Бабьего яра — бытовые условия большинства горожан кошмарны, с продуктами питания, одеждой, мебелью — мягко говоря, туго; но живущим можно надеяться, и недаром, что рано или поздно всё наладится, улучшится; что, как ни странно, слабо ощущается в сознании населения Украины в XXI веке — при опять-таки флуктуациях радости жизни, праздничной её стороны — не только у молодёжи. Впрочем, об этом — здесь не место, но в других опусах рассуждаю об этом.

И будущий философ мог бы и наблюдаемое в Лионе соотнести с той "волей ", как волей к жизни, что доминирует в его произведениях, и в заголовке главного философского труда. Но тут замешалось, по-моему, личное, отмечаемое биографом. "С раннего детства его охватывал бессмысленный (вернее — беспричинный) страх, и вдобавок крайнее недоверие к людям". Прослышав о возможной эпидемии оспы, бежит из Неаполя — ну, это можно понять. Но Верону, ту самую, где трагически гибнут юные Шекспировские влюбленные, покинул, когда показалось, что подсунули отравленный нюхательный табак. Нюхательный табак — что это за штука — для современного читателя. Хотя — в последней главе повести Гоголя "Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" — их примирение почти состоялось, и "Уже Иван Никифорович полез в карман, чтобы достать рожок и сказать "Одолжайтесь" — этим самым табаком, а чуть раньше, — "Однако ж судья, чтоб поправить это дело, занял место городничего и, потянувши носом с верхней губы весь табак, отпихнул Ивана Ивановича в другую сторону". А я вспоминаю — перед войной, в 30-е годы, когда мой дедушка из Киева навещал нас в Москве, к нему в гости приходил сосед, по фамилии Цейтлин,  оба — почти одногодки Ленина, даже постарше; и я с изумлением наблюдал, как тот старик управляется с нюхательным табаком.

Особенности характера Шопенгауэра, можно сказать, с признаками патологии, вероятно обусловлены наследственным фактором. "Из генеалогических данных, сообщаемых Гоиннером, видно, что ближайшие родственники Артура Шопенгауэра с отцовской стороны страдали расположением к душевным болезням, привнесенным в род Шопенгауэров бабкой философа Анной Ренатою, урожденной Серманс; сама она кончила слабоумием, да и сыновьям её плохо повезло... Равным образом и дед Артура по матери Шристиан Трозингер, отличался раздражительностью характера; он бывал порой столь грозен, что заставлял разбегаться всех домашних, начиная с жены и кончая кошками". А "Отец Артура весной 1805 года, когда сыну его было 17 лет, внезапно покончил с собой, опасаясь разорения,- чуть ли не в припадке душевного расстройства".

В Гамбурге, куда семья его переселилась ещё в 1793 году, "Артур поступил для практического ознакомления с торговой деятельностью в контору сенатора Иениша". И — "Артур из уважения к памяти отца долгое время не решался покинуть ненавистных ему торговых занятий; исполнял свои конторские обязанности лишь с формальной стороны, и, тяготясь  ожидавшею его в будущем купеческою карьерою, юноша каждую свободную минуту проводил за книгою и изучал такие серьёзные вещи, как например Френологию Галля. " Справка: " Франц Иосиф Галль (1758 — 1828) френолог, известный своим учением о строении и функциях мозга", а "Френология — теория, ставящая психические особенности человека в зависимость от формы его черепа". Френология — со временем признавалась разве что ярыми расистами; и связь "строения и функций мозга" с психикой индивида и сегодня туманна для науки; скорее тут что- то прояснит генетика.

"И вот 19-и летний юноша Артур, по совету педагога Фернова усиленно принимается за систематические занятия, и в какие-нибудь два года блистательно подготовляется для поступления в университет. Он при этом получает такую любовь к изучению греческой и латинской словесности по оригиналам, что поздно по ночам зачитывается классиками и  принимает за правило — которого придерживается в течение всей жизни — ежедневно посвящать час или два этому чтению". "Получает такую любовь" — далеко не единственное корявое выражение в цитируемой книге, но не редактирую — важно, чтобы был понятен смысл излагаемого.

"В 1809 году Шопенгауэр поступил в Геттингенский университет на медицинский факультет, и в течение четырёх прослушанных там семестров изучал главным образом естественные науки. Насколько широкое значение Шопенгауэр приписывал естественным наукам, видно из заметки, найденой  Фрауэнштедтом после смерти мыслителя в его бумагах... "Блеск и господство естественных наук в нашем столетии столь велики, что ни одна философская система не достигнет прочного влияния, если не соединится с ними тесными узами". Своими сведениями по естествознанию мыслитель немало гордился и впоследствии. Так он пишет Фраунштедту от 12 октября 1852 года: "...Чтобы говорить о физиологии, надо в университете пройти полный курс естественных наук, а затем и впоследствии не откладывать эти науки в сторону; тогда в самом деле можно знать, о чём трактует физиология, а иначе нельзя. Так поступал и я: ревностно изучал анатомию у Темпеля и Лонгенбука; затем специально по анатомии мозга участвовал в коллоквиуме у Розенталя, при анатомическом театре Берлинского госпиталя; в течение трёх полугодий занимался химией; прослушал по два курса зоологии, сравнительной анатомии, минералогии, ботаники, физиологии, географии, астрономии и т.д. и в течение всей жизни следил за успехами в области естествознания, читая важнейшие сочинения французских и английских натуралистов,- что могут подтвердить имеющиеся в моей библиотеке книги, испещренные на полях моими заметками".

Откуда берётся философия

Итак, будем считать, что у юного Артура Шопенгауэра были явные задатки философского мышления. Но что это значит? В современных университетах есть факультеты философии, предполагается, что на них обучаются люди с особым складом мышления. Но если ясно, кого готовят на факультете математики, физики, или консерватории, Академии живописи, хотя для многих может оказаться недоступным пониманию научные труды выпускников в области точных наук или творенья новых поколений композиторов, художников, то мы, по крайней мере, представляем — чем они занимаются, и каковы плоды их творческой деятельности. Можем ли с такой же определённостью судить о том, чему служит философия, впрочем — и высшая математика или серьёзная музыка? Первая — может отчасти для решения каких-то технических задач, вторая для утехи эстетствующих меломанов. А философия?..

Что ж, обратимся к энциклопедическому словарю XXI века: "Философия (от фил... (любовь в общем) и греческого — sophia мудрость), рефлексия о последних (предельно общих) принципах (основаниях) бытия и познания, о смысле человеческого существования". Продолжать, или дефиниция исчерпывающая для понимания? Ладно: "Философия дистанцируется от любых форм наличного (сложившегося) знания, ставя их под вопросы и делая предметом рассмотрения их явные или неявные предпосылки. Эта динамика философской рефлексии, ориентированной на достижение целостного знания, развёртывается в характерной для неё форме антитетических понятий: " знание и мнение", "бытие и сущее" "бытие и становление", "бытие и сознание", "идея (сущность) и явление" "вечность и время", "дух и материя", — "теория и практика"... В отличие от отдельных научных дисциплин, философия не ограничена в своем исследовании каким-либо специальным предметом и в зависимости от проблематики и подхода может использовать самые различные методы (эмпирический и логический анализ, дедуктивный, трансцентально-критический, диалектический методы и другие).

Исторически сложившиеся основные разделы Философии: онтология (учение о бытии), гносеология (теория познания), логика, этика, эстетика. В решении различных философских проблем выделились такие противостоящие друг другу направления, как реализм и номинализм, рационализм и эмпиризм (сенсуализм), идеализм (спиритуализм) и материализм (натурализм, детерминизм и индетерминизм и др.). Кроме того: "философия глобальных проблем", "философия жизни", "философия истории", "философия культуры", "философия математики", "философия мифа", "философия науки", "философия религии", "философия символических форм", "философия техники", "философия языка", "философская антропология", "философская логика".

Стоит ли непосвященному поражаться такому разнообразию мира философии, в новое, новейшее время, исчисляемое если не веками, то десятилетиями последнего времени; а разве за тот же период подробное не наблюдается во множестве направлений литературы, искусства — живописи, музыки, театра, кино? И в математике — из того же энциклопедического словаря: " Развиваются новые дисциплины: теория функций комплексного переменного, теория групп, проективная и неэвклидова геометрия, теория множеств, теория вероятностей, функциональный анализ и другое". И как в философской методике: — "математическая индукция", "математическая лингвистика", "математическая логика", "математическая статистика", "математическая физика". Приходится смириться с тем, что в наше время нечего и мечтать "объять необъятное", как в той же философии к этому стремились Аристотель, Кант или Гегель, но, как свидетельствуют современные учёные, они весьма смутно понимают, какие проблемы решают их коллеги в смежных областях физики, биологии и даже математики.

На вопрос — зачем всё это нужно людям, человечеству — наука нового времени гордо отвечает: а без достижений физиков и заодно математиков — появились бы на Земле — атомные электростанции, компьютеры, интернет и многое другое? И господство в технике, в быту – полимерных соединений, красителей, моющих средств, благодаря достижениям химиков, и лекарственных препаратов по подсказкам биологов. И в сельском хозяйстве, животноводстве, рыбном промысле — без радикальных новшеств — как прокормились бы возрастающие миллиарды жителей планеты? Попутно изобилие пищи духовной на любой вкус — надо ли приводить примеры из литературы, разных видов искусства. Одним словом, спасибо науке и технике, спасибо творящим под эгидой того, что в общем именуется культурой — все мы, ныне живущие в той или иной мере благодарные потребители наработанного и нарабатываемого теми, у которых к этому столь разному — способности, таланты.

Но от философии — какой прок? Ну, для советских людей сомнений не было: жили-были в своё время такие философы — Гегель и Фейербах, у первого Карл Маркс заимствовал диалектический метод, у второго — материализм, и создал марксизм, который в дополнение ленинизмом и приложением соображений товарища Сталина — стал единственно правильным учением — с помощью которого можно объяснять всё на свете — от преимуществ "мичуринской биологии" до правильности мероприятий, обеспечивающих построение коммунизма... И от Ленина до Суслова отметалось то, что хоть малость отличалось от канонического. В этой связи можно вспомнить и религиозную нетерпимость разных направлений христианства, иудаизма, ислама – к евреям; с соответствующим отношением к еретикам отдельным или инаковерующим в целом. Иные философы в подобном грешны, в частности Шопенгауэр, об этом отдельно. Современные философы как бы признают право коллег на собственную интерпретацию того или иного аспекта философии, как понимания того, что происходит на свете вообще и мире человеческом, во взаимоотношениях между объектами, явлениями в природе и происходящем в сознании и поступках людей.

Но кто по праву и признанию может быть удостоен звания философа? Сегодня во многих университетах мира есть факультеты философии. И на западе вообще диплом "доктора философии" не обязательно означает, что обладатель его станет профессионально этим заниматься, так же, как и выпускники философских факультетов. Очевидно, более или менее основательное знакомство с философией — в какой-то мере показатель уровня образованности, как и с литературой, искусством. И для, может, не столь уж малочисленных, это знакомство — совсем не так, как у студентов, которым нужно сдать экзамен по обязательной дисциплине, но сродни увлечению чтением классиков, посещению концертов симфонической музыки, музеев. Солидными тиражами издаётся и раскупается разного рода философская литература.

Интерес к философии проявляла и российская интеллигенция позапрошлого века. Кроме книги, посвященной столетию со дня смерти Шопенгауэра и напечатанной в 1888 году, в 1894-ом вышла в свет "История новой философии (от Николая Кузанского (ХV век) до настоящего времени", и черпаю сведенья из этой книги, приобретенной в букинистическом магазине Ленинграда в 60-х годах, разумеется, XX века. В этой книге хотя бы упоминаются имена свыше трехсот философов, то есть вносивших свой вклад в эту сферу познания мира. Но — совершенно не представлена философия Востока — Индии, Китая — как-то развивающаяся и после ХУ века. И уж в конце XX века в Москве выходит книга "Современная западная философия", 150000 тиражом, в которой представлены уже около двухсот имен философов новейшего времени. Характерно, что среди них ряд учёных, знаменитых в первую очередь открытиями в сфере точных наук, но вспомним, что философами были Лейбниц, Декарт, Паскаль.

Полагаю, нелишне привести хоть пару примеров из названого выше словаря "Современная западная философия". "Жюль Анри Пуанкаре (1854 — 1912) — французский математик — внес большой вклад в развитие математической физики, небесной механики, комбинаторной топологии, теории дифференциальных уравнений, он предвосхитил ряд идей теории относительности. Пуанкаре известен своими работами по общеметодологическим проблемам науки. Ядром его гносеологической концепции, получившей название конвенциализма, является трактовка научного закона как условно принятого положения, конвенции. Пуанкаре считал, что законы не относятся к реальному миру, а представляют собой произвольно принятые соглашения для наиболее удобного описания соответствующих явлений." Сдаётся мне, что это в чём-то созвучно шопенгауэровской концепции "представления", но осмыслить такое парадоксальное для убежденного в абсолютной истинности канонизированного наукой непросто, впрочем, как и после Коперника принять гелиоцентрическую модель взамен геоцентрической или соотношения пространства и времени после теории относительности Эйнштейна.

А ставить под сомнение необратимость времени — такое дозволено разве что фантастам, и то под знаком — за гранью фантастики. Ан нет: замахнулся на это очевидное и несомненно учёный XX века — Илья Романович Пригожин (столетие дня рождения которого будет лишь в 2017 году). "Бельгийский физикохимик русского происхождения. Лауреат Нобелевской премии по химии за 1977 год. Пригожин является создателем крупнейшей научной школы исследователей в области физикохимии и статистической механики... Помимо специальных исследований для Пригожина характерен глубокий интерес к философским аспектам развития современной науки и её истории. Особое внимание он уделяет проблеме времени в современном естествознании, и прежде всего, в физике, где на протяжении более чем трёх столетий господствовало мнение о том, что время по существу, представляет собой геометрический параметр, не имеющий качественных отличий от пространственных координат... Время на уровне фундаментальных законов природы обратимо. Что же касается необратимости наблюдаемого мира явлений, то она идёт от субъекта познания и связана с несовершенством используемых им познавательных средств".

Шопенгауэр тоже рассуждал о времени, но несколько по-житейски, сетуя, что бесконечная череда пустых минут не складывается в нечто непреходящее. У меня в голове порой тоже вертелись разные мысли о том, что такое время. До недавнего прошлого и для учёных вечность существования вселенной — не по библейской версии, как и в мифологии древних — по воле (не той ли, что у Шопенгауэра?) Творца или Творцов всего сущего, — принималась как аксиома. Ныне, насколько могу судить, доминирует теория, по которой из совсем небольшого, то ли с горошину, то ли с орех величиной, невероятно насыщенного потенциальной энергией-материей, вдруг в результате "большого взрыва" пошла образовываться вселенная со многими тысячами галактик, миллионами звезд, кое-где планетарными системами наподобие нашей Солнечной, и на планете Земля зародилась и развивалась жизнь в сотнях тысяч разновидностей, в том числе и человека, до того разумного, что начал соображать — а как в самом деле всё началось...

В самом деле — если кроме маленького шарика ничего не было, ну совсем ничего, то значит — и пространства как такового, и времени. Но эта мысль по сути не нова — её высказывал ещё знаменитый богослов, который, как говорит энциклопедия "в юности увлекался манихеизмом, скептицизмом, неоплатонизмом" и сделался одним из апостолов христианства — Блаженный Августин (ІV-V века); как в Библии — до сотворения мира, если не было ни неба, ни земли, то и время — ни к чему. А мои размышления о том, как увязываю категорию времени со всем происходящем на свете, — ответвления сформировавшегося к преклонным годам мировоззрения —  в системе, именуемой по Лейбницу монадологией. Не премину, как говорится, встрять с ней и в этом опусе, и тут тезисно наметив.

Монады — самодостаточные автономные частицы энергии, материи, о "духовных монадах" отдельно, и по принципу совместимости посредством самоорганизации образующие комплексные сигмонады, что вследствие этого приобретают новые, особенные свойства, возрастающие степени свободы по-монадному. Примеры таких объединений монад в сигмонады: элементарных частиц в атомы различных элементов; молекул из атомов — скажем, воды, об уникальности которой и значении для всего живого говорить не приходится. Может быть, и наша Солнечная система, с расстояниями между планетами, их орбитами и скоростями вращения по этим орбитам, и вокруг оси; спутниками. Если считать монадами "кирпичики жизни" — клетки, то из них, различных, состоят сотни тысяч видов растений и животных, и мы с вами. В свою очередь сигмонадами можно считать и муравейники, и сообщества людей — от уровня семьи до народа.

И в этом плане время — как бы производное от степени совместимости. Пожалуй, наглядней всего это проявляется в  микромире, стабильных, то есть могущих существовать вечность: атомов водорода, гелия, меди, фтора, серебра — отдельно или в соединениях, сплавах, — и нестабильных — тех же элементов — сотни изотопов, нуклидов, время жизни которых, точнее полураспада — от ничтожных долей секунды до сотен миллионов лет. Устойчивее в своей неизменной экологической нише существование каждого вида флоры и фауны при смене поколений оптимально сочетается с эволюционно выверенной средней продолжительностью жизни представителей, особей — у бабочек-однодневок или баобабов, которым несколько тысячелетий и столетних сухопутных черепах. И почему бы не предположить, что существование фотона — как элементарной частицы или кванта электромагнитного излучения вообще несовместимо со временем, но не с пространством, и перемещаясь в нём со скоростью около 300000 километров в секунду фотон, как следует из теории относительности, вроде попадает уже в другое время...

Разумеется, подобные дилетантские выкрутасы простительны как автору в своё время фантастических рассказов; а бурный в двадцатом веке прогресс науки и техники во всех направлениях давал старт фантастам для и совершенно беспочвенных измышлений. Теперь вернёмся к прерванным в статье о Пригожине его взглядам на горизонты науки и не только. "Современная наука заново открывает время и в этом ключ к пониманию происходящего во второй половине XX века фундаментального пересмотра взглядов на науку, научную рациональность и место науки в системе человеческой культуры. Новая наука, возникающая на пороге третьего тысячелетия, это наука, ориентированная на диалог человека с природой, а не на конфронтацию с ней. Пригожин убежден, что наука внутренне плюрастична, многодисциплинарна, демократична и не навязывает одну единственную модель понимания действительности в её бытии и становлении во времени".

Наверное так же правомерно характеризовать и философию. Так же, как учёные, философы опираются на то, что наработано их предшественниками, но выборочно — тех, с которыми в чем-то солидарен, в чём-то хочет и может дополнить, развить, что-то опровергнуть. Остановимся на одном из виднейших философов нового времени — годы моего  детства совпадают с его старостью — Эдмунд Гуссерль. В нескольких энциклопедических строках: "немецкий философ, основатель феноменологии. Стремился превратить философию в "строгую науку" посредством феноменологического метода ("Логические исследования т.1-2"). В дальнейшем обратимся к идее "жизненного мира" как изначально социально-культурному опыту, сближаясь с философией жизни. Оказал влияние на экзистенциализм, философскую антропологию". Здесь поставим точку, не вдаваясь в детализацию оригинальной философской системы и её влияние на развитие философских направлений XX века. И уже из книги "Современная западная философия" выпишем то, что вписывается в ткань этого опуса, и определённым образом относится к Артуру Шопенгауэру.

"Гуссерль Эдмунд (1853-1938)... Получил математическое образование под руководством Вейерштрассе". О последнем только, что, в частности, "Разработал систему логического обоснования математического анализа". "Учителями Гуссерля в философии были Брентано и К. Штумпф. Круг учений, влияние которых испытал он в разное время, весьма широк: Р.Декарт, Л. Локк, Г.В. Лейбниц. Д. Юм, И.Кант, И.Ф. Гербарт, В, Больцано, Дильтей, Наторп и другие". В моих опусах не только упоминаются имена Декарта, Локка, Лейбница, Канта; но о Больцано, Дильтее, Наторпе узнал лишь из этой статьи о Гуссерле. "Первые философские опыты, которые он сам вскоре признал неудачными, связаны с попыткой психологического обоснования фундаментальных математических структур и запечатлены в "Философии арифметики"... Переворот в философии, который провозглашает Гуссерль в своей программной статье "философия как строгая наука", связан прежде всего с поворотом к непсихологически понятой субъективности и с критикой натурализма, для которого, по Гуссерлю, всё существующее или просто отождествляется, или допускается существование причинно-функционально зависимого от неё психического. В "натурализировании" разума Гуссерль увидел опасность не только для теории познания, но и для человеческой культуры в целом, ибо натурализм стремится сделать относительными как смысловые данности сознания, так и абсолютные идеалы и нормы".

Возможно, точку в цитировании, заметим, конспективно сжатой статьи о Гуссерле можно или нужно было поставить раньше, но остаётся надежда, что маловероятному читателю этого опуса, как и мне захочется вдуматься и хотя как-то понять — в чём он видел задачу, в частности, философии XX века, заметим в той же статье — среди тех философов, оказавший влияние на Гуссерля, — И.Ф. Гербарт. Из ряда страниц о Гербарте и его философии в "Истории новой философии" — только, что "в 1809 году получил в Кенигсберге профессорскую кафедру, которую до него занимал Кант", и что "Полное собрание его сочинений было издано (1850-1852 г.г.) в 12 томах", а далее уже в начальных страницах той же книге — о Шопенгауэре. "Шопенгауэр — во всем антипод Гербарта. Если у Гербарта философия расщепляется на множество единичных, совершенно друг от друга оторванных изысканий, то Шопенгауэр старается проводить только одну основную мысль, в проведении которой, как он убежден, каждая часть содержит целое и содержится в целом. Первый оперирует трезвыми понятиями там, где второй руководствуется гениальной интуицией. Первый холоден, основателен, осторожен, методичен до педантизма; второй страстен, остроумен и неметодичен до дилетантского произвола. Там философия, насколько это возможно, точная наука, в которой личность мыслителя совсем закрывается предметом изыскания; здесь она состоит  из суммы художественных концепций, которые  получают своё содержание и свою ценность именно от индивидуальности автора. История философии не представляет ни одной системы, которая была бы до такой степени отпечатком и зеркалом личности философа, как шопенгауэровская. Несмотря на свою односторонность и причудливость, эта личность довольно значительна, чтобы сделать интересными свои воззрения, если даже не обращать внимания, насколько истинно их содержание".

Насчёт того, сколько истины содержится в той или иной философии, связанной с именем основателя этого направления или совокупностью его взглядов на мир — в целом и человеческий — судить по каким критериям, и чей вердикт неоспорим? Но, если философы, мудрецы античной эпохи могли высказывать относительно всего на свете то, что, как говорится, приходит в голову, будь то нелепые домыслы или гениальные прозрения, то в новое время занятие философией, как и наукой, немыслимо без опоры на более или менее весомую часть разросшегося спектра духовного, культурного, научного наследия не только соотечественников, и не ограничиваясь непосредственно относящимся к интересам философии. Сказанное применительно к  Шопенгауэру раскрывается в продолжение прерванного на студенческих годах биографического повествования.

 

 

На пути к признанию

"Независимо от систематических занятий естественными науками Шопенгауэр слушал у Росса лекции по северной поэзии, читал древних классиков, Монтеня, Рабле, Канта, "Философские письма" Рейнгольда. На летний семестр 1812 года Шопенгауэр записался на лекции по истории греческой литературы у Фридриха Августа Гольфа, между прочим, утверждавшего, что "Илиада" и "Одиссея " — произведения не одного автора — Гомера, но многих рапсодов (бродячих древнегреческих певцов), который ещё более усилил в нём любовь к классицизму, помогая при чтении и толковании греческих авторов, а другим специальным курсом, посвященным сатирам Горация, настолько приохотил Шопенгауэра к названному поэту, что Гораций впоследствии стал неразлучным спутником нашего философа". Из энциклопедии — "Квинт Гораций Флакк... В сатирах, лирических "одах", посланиях — философско-моралистические рассуждения, наставления житейско-философского характера в духе эпикуреизма и стоицизма". Надо ли аргументированно показывать и доказывать — почему именно Гораций так пришелся по душе и очевидно повлиял на творчество Шопенгауэра? И ещё: "Знаменитый "Памятник" Горация породил множество подражаний (Г.Р.Державин, А.С. Пушкин и другие)". И поклонник Горация уверен, что сочинениями своими "памятник себе воздвиг нерукотворный". Наверное нелишне отметить, что вопреки нелестной характеристике германской нации, как раз замечательным представителям этой нации Шопенгауэр обязан тем, кем он стал как образованный, широко мыслящий человек, философ. А "летний семестр 1812 года " — когда армия Наполеона, пройдя Германию, вторглась в Россию — для Германии и учебных заведений в ней — не отражалось в такой степени, как мировые войны XX века на странах и жителях европейских стран.

И всё же "В 1813 году Шопенгауэр собирался приступить к испытанию на учёную степень при Берлинском университете, но война помешала осуществлению этого плана; после битвы при Лютцене молодой учёный, поселившись в маленьком городе Рудольштадте, разработал и заочно представил Иенскому университету диссертацию "О четвертном корне достаточного основания" на соискание степени доктора философии. Докторский диплом ему был выдан от 2 октября 1813 года", то есть когда Шопенгауэру было 25 лет. Диссертация об основах или принципах,  которым должно соответствовать произведение философского характера, вызвало не восторженные, как ожидал автор, но одобрительные отклики, в частности "антипода" Шопенгауэра по стилю изложения своих философских взглядов — Гербарта. Но и тогда, и в дальнейшем Шопенгауэр болезненно реагировал на любые критические замечания в его адрес, и отвечал на них порой грубой бранью.

Однако нельзя сказать, что судьба была неблагосклонна к юноше Артуру Шопенгауэру — в конце 1913 года он перебирается в Веймар, где обосновалась его родительница после того, как осталась вдовой. Поскольку отношения этой женщины с её сыном немало значили для его жизненной позиции, вероятно отразившейся и в философских сочинениях, следует обрисовать эту особу, судя по сведеньям из биографии философа. "Мать Артура — Иоганна, урожденная Трозингер, была на 19 лет моложе мужа и, выйдя за Генриха Шопенгауэра лишь потому, что он играл в Данциге заметную роль и был более, чем зажиточен (прямо говоря — брак по расчёту, а не по любви), брала от брака то хорошее, что он мог дать ей, помимо удовлетворения чувства любви (опять же — муж исполнял супружеские обязанности, в результате которых родились сын Артур и дочь Адель): она вела роскошный образ жизни в подгородном (пригородном) имении мужа, поддерживала широкое знакомство и, под руководством Генриха Флориса — человека широко образованного и поклоняющегося французской философии, пополнила пробелы своего весьма ограниченного образования. Одаренная природным умом, не лишенная талантов, но вместе с тем холодная, мало способная отдаваться сердечным влечениям (не совсем так, судя по дальнейшему), Иоганна Шопенгауэр впоследствии — когда её материальная обстановка изменилась к худшему — обратилась к писательству; романы её, а равно описания путешествий и биографические очерки пользовались когда-то в Германии большой популярностью".

Настала пора, когда в Европе и представительницы слабого пола начали заявлять о себе как могущие сочинять романы, и не только; и в жанре детектива "материальная обстановка" по неловкому выражению переводчика биографии Шопенгауэра, освоивших этот жанр в наше время меняется круто к лучшему; а вот у сына госпожи Иоганны издание его философских трудов поначалу было даже убыточным, но об этом отдельно. Нет, Артуру были безразличны литературные успехи матери, у которой жил зиму 1813-14-х годов, и, которая — сперва из биографии Шопенгауэра: "вращалась в литературных кружках немецких Афин и пользовалась приязнью Гёте". "Вращалась" — сегодня звучит архаически, и — не могу не вставить — в середине прошлого, XX века, в отделах юмора газет и журналов печатались под рубрикой "нарочно не придумаешь" и фразы из школьных сочинений. Запомнилось: " Пушкин вращался в высшем обществе и вращал там свою жену". А относительно неспособности к "сердечным влечениям" — опровергается откровенным романом — уже не в литературном значении слова — с поэтом Герстенбергом.

Имя этого малоизвестного поэта всё же мелькнуло в энциклопедии Брокгауза. Когда Чехов узнал что петербургский издатель Илья Ефрон  собирается выпускать русский вариант большого энциклопедического словаря Брокгауза, первое издание которого в Германии увидело свет в начале XIX века, досадливо заметил:  "напихают туда второстепенных художников". Действительно, в 82-х основных и 4-х дополнительных томах немало упоминаний, статей о людях, вряд ли интересных и для, скажем, искусствоведов; или о разных коронованных особах. Безнадёжно устарели описания производственных технологий, отчасти данных науки. Однако благодаря в обновленном русском издании участию выдающихся учёных, знатоков литературы, искусства, философии — Владимира Соловьева, химии — Дмитрия Менделеева — многие статьи на исторические темы, сведенья по географии,  о России во всех аспектах на рубеже XX века — и сегодня дороги обстоятельностью, глубиной, объективностью. Не исключено, что и намечаемый объём этого издания при значительном для тех лет числе подписчиков, покупателей способствовал наполнению выходящих томов несущественным.

По-видимому Шопенгауэр, несмотря на покровительственное участие самого Гёте и круга его друзей к оригинально мыслящему юноше, из-за отчужденности от него матери, покинул Beймар, и свыше двадцати лет с ней никак не общался, лишь потом, уже будучи в годах, да и она к старости — начали переписываться. И тут, как в ряде опусов моего интеллектуального дневника, от легко понятного — бывает и так, — устремляюсь к не объясненному как следует: почему? В частности и вообще.

Взаимоотношения между материнскими особями и потомством в дочеловеческом — эволюция живого максимально оптимизировала для каждого вида. Обитающая в Каспийском море белуга на икрометание заходит в Волгу, причём порой чуть не в верховья реки — малькам лучше рождаться в пресной воде, но дальнейшая судьба новорожденных — в их, не руках, а, допустим, плавниках — добирайся до моря, там осваивайся, и далеко не всем икринкам суждено превратиться в рыбу. Серая утка, дикая, зимующая в тёплых краях, прилетая в наши весной, откладывает и высиживает около десятка яиц, и как только вылупившиеся птенцы обсохнут, уводит их на водоём. При опасности самоотверженно их защищает, пока не становятся вполне самостоятельными. И ещё из "Жизни животных" — о африканских слонах: "Обычно самки приносят детёнышей один раз в 4 года... До пятилетнего возраста слоненок нуждается в постоянном присмотре слонихи и жить самостоятельно не может."

Полагаю, что и для вида гомо эволюционная направляющая внесла свои коррективы в доминанту продолжения рода, ослабленную крепнущим эгоцентризмом, осознанием своей смертности и неповторимости опять же своей жизни. Не свойственное "братьям меньшим" особое тактильное наслаждение ощущаемое таковым — высшей нервной системой, мозгом, от импульсов половых органов, подобно аналогичному от органа вкуса при потреблении, как встарь говаривали, яств, или в новоязе — вкусностях. Так же по-человечески получаем удовольствие через органы слуха, зрения, это уже из области эстетики, и тут — между прочим. Высказываю, не стесняясь, свои соображения, и если кажутся парадоксальными, несерьёзными, нелепыми — пускай, я ведь просто продолжаю, или этим опусом завершаю интеллектуальный дневник, а раз дневник, то для посторонних — у выдающихся личностей – посмертно, а это мой — авось кто-то заинтересуется.

Потому пишу без оглядки и следующее. Вспомним напутствие Иеговы при изгнании из рая Евы: "Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рожать детей." Но почему, если отвлечься от религиозной трактовки? Ведь у "братьев меньших" беременность и деторождение проходят в общем безболезненно. И женщины гомо отличаются от приматов физиологически существенно разве что прямохождением, и для меня сомнительно, чтобы именно это стало причиной родовых мук. По моему мнению та же эволюционная направляющая, признаваемая в ходе эволюции живого, вне вульгаризированной дарвинской борьбы за существование, как — если угодно — Аристотелева энтелехия; или виталистами, неовиталистами, — не пустила и род человеческий совсем в свободное плаванье, а увязала переживания рожениц с отношением к чадам, что достались такою ценой. Если подобная гипотеза видится вздорной, то рецидивы "кукушек" в крайнем варианте тревожным симптомом, наряду с низким воспроизводством коренного населения Запада, Европы — говорят о том, что природа позаботилась о гомо, не только возможностью возвыситься до гомо сапиенс, и тем самым сверх генетического нарабатывать для полноценного существования и то, что в своих опусах именую "третьеспиральным" — материальный рукотворный мир и выражаемое понятием "духовное"…

Юноша, но уже не студент Артур Шопенгауэр обижен не на шутку на свою  мать, увлеченную больше удовольствиями светского порхания, а сынок в стороне. Так что — это частный случай с мнительным неврастеником? Как тут не вспомнить драму Александра Островского "Без вины виноватые". И душераздирающие эпизоды в детских интернатах, когда и младенцы, и детки постарше с надеждой смотрят на появившуюся женщину: это моя мама наконец пришла за мной... В опусе "О "Холстомере" Льва Толстого" сосредоточился на таких аспектах, как — старость, собственность, смысл жизни. А сейчас — на затронутую тему. Апофеоз материнства: " Худая линявшая волчица, волоча полное брюхо с отвисшими сосками по земле, вышла из кустов и села против волченят. Волченята (право, куда сильней, чем "волчата") полукругом стали против неё. Она подошла к самому маленькому и, опустив полено (хвост волка — охотничье) и перегнув морду книзу, сделала несколько судорожных движений и, открыв зубастый зев, натужилась и  выхаркнула большой кусок конины. Волченята побольше сунулись к ней, но она угрожающе двинулась к ним и предоставила всё маленькому. Маленький, как бы гневаясь, рыча ухватил конину под себя и стал жрать. Так же выхаркнула волчица другому, и третьему, и всем пятерым и тогда легла против них, отдыхая".

И – Холстомер, очеловеченный жеребёнок: "Но скоро я узнал первое горе в моей жизни, и причиной его была моя мать. Когда уже начало таять, воробьи чирикали под навесами и в воздухе сильнее начала чувствоваться весна, мать моя стала переменяться в обращении со мною... Один раз пришёл конюший, велел надеть на неё недоуздок — и её повели из денника. Она заржала, я откликнулся и бросился за нею; но она и не оглянулась на меня...  Я рванулся, сбил конюха в солому, — но дверь была заперта, и я только слышал всё удалявшееся ржание матери. В этом  ржании я уже не слышал призыва, а слыхал другое выражение. На её голос далеко отозвался могущественный голос, как я узнал, Доброго первого, который с двумя конюхами по сторонам шел на свидание с моею матерью. Я не помню, как вышел Тарас из моего денника: мне было слишком грустно. Я чувствовал, что навсегда потерял любовь своей матери".

Может быть, по-фрейдистски что ли — в глубине души у Льва Толстого таилась обида на свою мать, что покинула его двухлетнего, хоть ушла в мир иной; и вспомним, как обрадовался Сережа Каренин, когда увидел мать живой, не веривший, что она может исчезнуть, и потом та же Анна, вцепившись в своего любовника, как говорится, душой и телом, была равнодушна к дочке, рожденной от него. И — "...аз воздам" — в последние минуты жизни мир представляется ей настолько чужим, отталкивающим, что впору навсегда расстаться с ним. А сейчас немного личного — допустимо в дневнике, и интеллектуальном. Сколько-то лет назад, моя жена, будучи моложе меня на 17 лет, удивлялась, как для моей мамы я, почти сорокалетний, остаюсь ребёнком. А теперь у нас, родителей, подобное отношение к сыну в том же возрасте. Мой тесть, Иван Харитонович Супрун, который всю Отечественную войну прошел артиллеристом, вспоминал, что когда необученных новобранцев бездумно и бессмысленно бросали в атаку на хорошо укрепленные позиции врага, они не кричали "за родину!", тем более "за Сталина!", но истошно, отчаянно вопили: мама!..

В основательном опусе "Апология Мишеля Монтеня" — отталкиваясь от ядра его "Опытов" — в оригинале эссе, ядро которых "Апология Раймунда Сабунского", замечаю, что собственно об этом богослове и его сочинениях почти ни слова. Что касается этого моего опуса, заявленного как — о Шопенгауэре, — о нём и его философии стараюсь писать так, как видится мне — эта личность и дилетантски — философское отношение к миру, бытию. А в его биографии остановились на том, что он покинул Веймар, но недолгое пребывание там без преувеличения было может быть переломным в мировоззрении. "Тесное общение с Гете на Шопенгауэра имело не меньшее влияние, чем сношения с ориенталистом Фридрихом Майром, работавшем в ту пору над сочинением "Брама или религия индусов". Прервёмся — неужели беседы юного Артура с Гёте выливались лишь в основном в монологи последнего, как с Эккерманом? Полагаю, что и неординарные мысли собеседника вызывали интерес. В том числе весьма нелестные о немцах? Возьмём такое высказывание по этому поводу: " Вечные жалобы на отсутствие в немцах патриотизма бессодержательны, ибо патриотизм есть такое чувствование, которое относительно Германии питать нельзя". Из рецензии на статью некоего Зоннерфельда "О любви к отечеству", и автор этой рецензии не кто иной, как Иоганн Вольфганг Гёте.

Следует отметить что подобные высказывания в адрес своей державы, может, отчасти и народа, встречаются у мыслителей, литераторов Англии, Франции, России ("страна рабов, страна господ" – Лермонтов; Чаадаев); и на страницах произведений фольклора, мифов, поэм, романов, должно быть, всех народов, встречаются и самоотверженные, благородные, милосердные персонажи, и негодяи, подлецы, бессовестные мошенники. И новое время показало, сколь плодотворно культурное общение народов, начиная с интереса творческих личностей. Недаром и Гёте открывал для себя туманный до этого для Европы Восток. "Беседы с Майером дали Шопенгауэру внешний толчок к изучению философских и религиозных догм далёкого Востока и положили начало тому преклонению пред священным писанием индусов, которое часто находит себе выражение в сочинениях Шопенгауэра". Не редактирую текст, хотя "религиозные догмы", "священное писание индусов" — можно догадываться, что на самом деле означают эти слова и выражения. "Фридрих Майер способствовал, быть может, и буддистской окраске всего философского направления нашего философа". Насколько верно такое мнение — прояснится, когда вплотную подойдём к сущности философских взглядов Шопенгауэра. К пребыванию его в Веймаре можно добавить, что знаменитый писатель, что называется, "эпохи просвещения", Кристоф Мартин Виланд (1733-1813), предсказал юному Артуру великое будущее, можно сказать — "и в гроб сходя благословил".

"В 1814 году Шопенгауэр перебрался в Дрезден, где жил до 1818 года частным человеком, пользуясь тамошними библиотеками и музеями, предпринимая частые экскурсии по живописной Саксонии". Через полтора с лишним века, в 1971 году, из Дрездена, где я гостил около месяца, с новым знакомым Берндом, он в таком же примерно возрасте, как Артур Шопенгауэр полтораста лет назад, побывал на его родине — в Рудных горах — впрямь изумительно живописные места. "Посещал оперу и театр, страстным любителем которых он остался до старости". "В 1815 году была окончательно обработана для печати его диссертация (может, вернее — монография) "О зрении и цветах", составляющая результат проверки Гётевских исследований по оптике". Как известно, Гёте выдвинул по этому предмету теорию, радикально отличную от предложенной Ньютоном, но последняя в конечном счёте восторжествовала в науке. Вероятно для Шопенгауэра в то время авторитет Гёте во всем им творимым был непререкаем, и Гёте, понятно, её одобрил, но уже наметился путь в царство философии. "В то же время постепенно вырастал и заканчивался I том "Мира как воля и представление" — "до некоторой степени помимо воли автора, почти бессознательно" — по-видимому это определение самого автора, Шопенгауэра, и "отдельные части сочинения сплачивались вместе и сходились лучами, словно кристаллы к одному центру". Характерное признание творческой личности, когда талант — поэта, художника, композитора, математика, физика, артиста, шахматиста, футболиста, врача, экстрасенса — духовный катализатор — и творимое как бы рождается само собой — по свидетельству многих из вносящих свой вклад в какую-либо область "третьеспиральных" человеческих достижений. Могу судить и по себе — так выскакивали и у меня стихи — лирические, юмористические, да и фантастические рассказы. Так что — выходит, был бы талант, и всё даётся само собой, только успевай творить. Конечно, нет, настоящий создатель верен Пушкинскому: "Всех строже оценить умеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник?", стремящийся довести творимое до возможного совершенства, если не получается таким сходу. Отсюда определяемое как "муки творчества" — склонен сравнивать их с муками роженицы — неизбежными, но зато на свет появилось главное...

"Переслав рукопись I тома "Міра как воля и представление" в Лейпци к известному книгопродавцу Брокгаузу, — выразившему готовность издать сочинение молодого учёного, с уплатой ему гонорара, в размере одного дуката за печатный лист". Достаточно ли это за книгу философского направления? "Дукат, от итальянского дука — герцог, старинная серебряная, затем золотая монета, 3,5 грамма золота". Сегодня такой гонорар эквивалентен примерно 150 долларов за печатный лист, около 20 при распечатке компьютерного набора на стандартных листах — выходит не так уж плохо, в сравнении с тем, что в ту эпоху Канта за его сочинения иной раз вознаграждали, так сказать натурой, а именно: колбасой. Правда, и в наше время авторы нередко вынуждены издавать книги за свой счёт, хорошо,  если мизерным тиражом.

Но читательский интерес к сочинениям Шопенгауэра ещё долгие годы почти на нуле, и уцененные плохо распродаются, или — и в те времена такое случалось — превращаются в макулатуру. Случайно сохранившиеся экземпляры ныне — драгоценный раритет. А после выхода книги, окрыленный автор "осенью 1818 года отправился в Италию, где пробыл до лета 1819 года, ведя рассеянную и кочующую жизнь". Завязался роман с очаровательной итальянкой Терезой, но оборвался. Полушутя или чтобы подразнить поклонника, Тереза сказанула, что заочно влюбилась в Байрона. Поэт и Артур — одногодки, но в свои тридцать лет у Байрона европейская слава, и возможно поэтому подсознательная ревность оказалась непереносимой. Нельзя сказать, чтобы сочинение Шопенгауэра напечатанное прошло совсем уже незамеченным — тот же Гербарт и другие в рецензиях отмечали талант автора, оригинальность философского взгляда, но ожидаемой Шопенгауэром сенсации не случилось.

И с чтением лекций в Берлинском университете осечка. "Равным образом и открытие в Берлине курса лекций, в духе основных положений, намеченных в "Мир как воля и представление", не вызвала в среде студенчества ни малейшего сочувствия. Несмотря на блестящий дар слова, приват-доцент Шопенгауэр не сумел создать себе аудитории... Софистическая умеренность корифеев Берлинского философического факультета несравненно более отвечала потребностям тогдашней молодёжи, чем учение Шопенгауэра, подрывающее все и вся до корня". К этому не совсем понятному сегодня, считаю, желательны некоторые пояснения. XIX век — веха нового времени, когда наука демонстрирует несомненные успехи в открытии закономерностей миропорядка — в химии, физике, физиологии, астрономии, математике, и плоды этого начинают воплощаться в технике, в том, что облегает человеческое существование. С начала XIX века это победное шествие науки нового времени захватывает Англию, Францию и, пожалуй, особенно Германию. И философия поневоле должна подстраиваться под знамена научного познания. Если несколько веков назад Монтень, пространно рассуждающий о том, о сем; или Паскаль, "Мысли" которого никак не сочетались с математическими прозрениями, всё-таки удостаиваются звания философов; и Декарт — корифей математики, выдвигает нелепые гипотезы в области астрономии и физиологии, — то уже философские взгляды Лейбница — в русле, я бы назвал, логических доказательств. Приведенные имена могут показаться тенденциозными, в том смысле, что, дескать, у французов, да и голландца Шопенгауэра, в отличие от немцев, философия, как и наука — разобщены, но стоит привести имена творцов позитивизма Огюста Конта, Пуанкаре, о котором выше шла речь, и Швейцера. Философия на строго научных посылках — Кант, Гегель и, можно сказать, учёные-философы XX века, но, сдаётся мне, наметился некий поворот к иным подходам к миропониманию, и Шопенгауэр с его не только интересом, но и впитыванием мудрости Востока, — заслуживает сегодня непредвзятого, вдумчивого отношения к его философскому наследию.

"Тем не менее Шопенгауэр почитал излишним в угоду времени и настроению слушателей вводить поправки в своё учение." "Совершенно неспособный (далее слова самого Шопенгауэра) "извиваться, вилять, приспособляться, отрекаться от убеждений, льстить, примыкать к приятельским кружкам", — он оказывался мало подходящим под идеал любезного учёной республике "простого, недалёкого человека, который тихонько бредёт своей тропой, не пытаясь затмевать других своим умом". И — в примечаниях, не моих, а биографа: "В предисловиях к позднейшим изданиям своих сочинений, Шопенгауэр, не стесняясь, изливает желчь как вообще на преподавание в Германии философии, так и на ненавистных ему конкурентов — на Фихте, Шеллинга и Гегеля; он называет их "заурядными головами", "нахальными пачкунами", "бестолковыми и невежественными шарлатанами", философию Гегеля называет "школой плоскости, поверхности, дикости, невежества", "Гербарт — вялый и скучный господин".

Надо заметить, философы — соотечественники Шопенгауэра тоже, как сказано выше "не стеснялись" в полемическом задоре, правда, в более изощренных формах. Некто "Гайм характеризует немецких философов нижеследующими словами "Фихте, как и Шеллинг, оба они близки к идеалу грубости, но суровые и сильные отповеди и опровержения первого носят форму дедукции, изысканные же и злые выходки второго облечены в одеяние иронической важности. Что же касается нападок Шопенгауэра на его противников, то они имеют характер чистой, положительной, неприкрашенной грубости". Таким образом, касаясь полемических приёмов во взаимных перебранках между представителями разных направлений в философии, можно и по поводу деятелей просвещенного XIX века припомнить слова Лейбница: "... С большим красноречием рассуждали они о возвышенности науки и о её нравственном влиянии, а сами переругивались столь часто и с таким ожесточением, что, прислушиваясь к ним, можно было вообразить, будто находишься на улице, среди разъяренной толпы".

И тут не удержусь от, может, излишне пространных комментариев. В ещё более "просвещенном" XX веке полемика, лучше сказать, дискуссия между представителями разных философских направлений, если и случалась (оставим в стороне дикие нападки правоверных марксистов-ленинцев на всех, кто хоть капельку отклонялся от железно догматического), то достаточно корректно. Я бы сравнил тех, о ком говорил Лейбниц, и рецидив того же наблюдался в той же среде в XIX веке — с обитателями коммунальных квартир — для молодых людей XXI века, большинства живущих на Украине, в России — это немыслимые по дискомфорту жилищные условия; правда, и сегодня немало таких квартир сохраняется, и в Санкт-Петербурге, и в Киеве, и других городах России, Украины, но, честно говоря, жильцам общежитий с семьями приходится ютиться порой в совсем кошмарной обстановке: впрочем кварталы пресловуто нарицательных трущоб не редкость, скажем, в странах Южной Америки и других. Чуть не полвека своей жизни автор этих строк прожил в коммунальной квартире, и как в любых общежитиях, вплоть до мест заключения, по-разному складываются отношения между соседями по общежитию или бараке, за колючей проволокой. И то, почему так происходит, каковы истинные причины – по моему, монадному — совместимости или несовместимости людей на уровне межличностных отношений или неотъемлемого от этого особенного душевного склада — не в центре ли внимания философских направлений нашего времени. При этом, думается, направления весьма абстрагированных философских построений настолько разветвились, как, допустим, в сравнении, высшей математики, также отчасти с привкусом иррационального, — что уже нет оснований для, как говорится, выяснения отношений, как бывало встарь между поневоле конкурирующими философами, а ныне — такое перешло кое-где в среду иных творческих коллективов.

А биограф хочет оправдать Шопенгауэра в его суждениях о современных ему философах Германии. "Почему же резкость и цинизм в упреки Шопенгауэра почитаются за нечто зазорное? Если в сущности отзывы его справедливы, то в Шопенгауэровской полемике можно бы простить угловатость. К тому же резкости у Шопенгауэра встречаются лишь там, где, по мнению автора, это требуется самим делом. Как и все полемисты, Шопенгауэр называет нелепость и глупости, подлость и пошлость, собственными их именами, и не прибегает к эвфеминизмам, как то делают дряблые натуры, неспособные на сильное негодование и взирающие на "приличие" как на высшую добродетель. Да так и нужно, ибо резкость, как полемический приём, оправдывается даже эстетической точкою зрения, требующую, чтобы форма везде отвечала содержанию".

Как хотите, но сквозь эту грань характеристики, и то, что узнаю из биографии Шопенгауэра, о его философии отдельно, — личность эта мне симпатична. Может, сужу предвзято, как его биограф или последователи; но в своих опусах, касающихся, как уже приводил, Мишеля Монтеня, Антона Чехова, Макса Планка, Льва Толстого и других, уподобляюсь расплодившимся авторам мемуаров, которые как-то общались, как говорят, сo  знаменитостями, и повествуя о них, невольно определяют своё к ним отношение по уровню симпатии, независимо от оценок ими совершенного. А если о таких деятелях из минувших эпох, то недосягаемы по глубине  проникновения в их сущность и верность оценки как частицы человеческой истории — Стефан Цвейг, Ромен Роллан, Томас Манн. В Шопенгауэре меня привлекает то, что всю свою жизнь, во всех своих поступках и причудах, и в своём философском творчестве он неизменно остаётся, что называется, сам собой. Поясню, как я это понимаю, но, как у меня водится, заходя с неожиданной стороны. Известно, как многие актёры стремятся сыграть Шекспировского Гамлета, причём если получается, то у каждого по-своему. Но, как мне кажется, спотыкаются о центральный монолог — "быть или не быть", буквально принимая эти слова за альтернативу — между — участвовать в том отвратительном, что сопутствует, и никуда от этого не деться — твоему существованию, или решительно самоустраниться навсегда.

Или – еще проще, совсем по можно сказать, "буддистскому" Шопенгауэру – чем непрерывно испытывать разного рода страданья, "удары судьбы", не лучше ли устремиться к блаженному небытию, нирване? Но, позвольте, у принца-то какие такие "удары судьбы"? Да, скончался отец, но ведь не ребёнка оставил сиротой. И вдовство не столь уж пожилой мамаши не затянулось — дело житейское; ну, обидно конечно, как и юному Шопенгауэру, правда, вдобавок тёмная история с отравлением короля, но как было на самом деле... Зато в остальном у Гамлета — преданный друг, любящая девушка; да и омрачающие жизнь множества людей во все времена материальные трудности — принца не касаются. В чём же трагедия, верней — каким следует "быть", чтобы её не было?

По моему, настоящая трагедия человека, и Гамлета в том числе, когда он не может, или хуже того — не хочет быть самим  собой, высокопарно говоря — достойным звания человека. В этом смысле "подгнило" не только в условном Датском королевстве, и Гамлет провоцирует окружающих, чтобы эта гниль вышла наружу. Может ещё надеется, что узнав свою подлость в зеркальном представлении нанятых актёров, родная мать по крайней мере, если не раскается, то покается. Ничуть! Так может быть придворный угодник деликатно возразит: а мне кажется, что это облако больше напоминает крокодила – хотя — известны ли были крокодилы на севере Европы в ту эпоху. Но Бог с ним, а вот друг Горацио — в определенной ситуации и он — не предаст ли принца? — история изобилует подобными примерами в разного рода дворцовых переворотах и недавнего прошлого. И вроде бы любящая Офелия — разве и королева-мать в молодости не любила покойного — при её, пусть не содействии, а согласии — короля?

Так стоит ли донкихотствовать, пытаясь как-то подправить такое положение вещей? Да будь при жизни хоть Александром Македонским — оставшийся от тебя прах ничтожен и как строительный материал. Трагедия отчаявшегося в стремлении оправдать недостойных, зловредных в сущности людишек, коим несть числа — в душе Гамлета, Шопенгауэра, Ницше,  Паскаля, и, может, в глубине души Льва Толстого, наверняка Достоевского; а восходит к библейским пророкам, — это отчаянье чувствительных к несовершенству рода людского, и отсюда неистребимого зла, несправедливости в межчеловеческих отношениях: такое трагическое человеческое отчаянье может —  опровергается тем замечательным, что творят поколения тружеников — пахарей и ткачей, целителей и лицедеев, ученых и поэтов? От шута Йорика остался не его череп, а те "чувства добрые", которыми он одаривал всех, кого заставлял смеяться, улыбаться. И любовь Ромео и Джульетты — победа над клановой ограниченностью только "своих", и карнавальное веселье "Сна в летнею ночь" — гимн человеческой радости жизни. А после всего вышесказанного — то ли субъективно наивного, то ли старчески сентиментального — простой ответ на "что благороднее?.. "Да, прожить благородно — в архаическом значении этого слова.

Но женщина прежде всего жаждет оставаться или становиться желанной, природа так повелела — для мужчины, который также представляется, ладно, в это время наиболее желанным. Так беззаветно поступает героиня в "Ричарде III-ем", и донна Анна в Пушкинском "Каменном госте", и Джульетта, не думая о том, из какого клана Ромео, и Анна Каренина, увлекшись Вронским, и мамаша Шопенгауэра, правда, в амплуа вдовы. И королева-мать принца Гамлета тоже осталась вдовой, но какою ценой. И хоть бы смутилась, когда сын с помощью нанятых артистов умоляет: ну хотя бы признайся — да, я такая, и суди меня как хочешь. И льстивые придворные, проходящие тест на угодливость — по контурам облака; и можно ли верить тому, что друг вполне искренен, что Офелия любит не так, как старшие дочери короля Лира, своего отца.

По-видимому Шопенгауэр предъявлял к женщинам, с которыми сближался, повышенные требования, впрочем, как и к большинству двуногих — ничего не попишешь — уж слишком далеки от – не то что идеала, но хоть не во власти обыденной тягомотины, низменных чувств и недостойного поведения — и не скрывал философ такого своего отношения — к женщинам вообще, соотечественникам, философствующим шарлатанам, благо находились исключения, которых он жаловал своим уважением. Но — продолжаем прослеживать, как выражались писатели былого, жизненный путь нашего философа. "Сохранив номинально звание приват-доцента, Шопенгауэр в мае 1822 года отправился сначала в Швейцарию, а осенью того же года в Италию, весною 1823 года Шопенгауэр перебрался через Венецию и Тироль в Мюнхен и здесь провел один из самых тяжелых годов своей жизни: почти целый год проболел и настолько серьезно, что собирался не раз умирать." Это в роковые для ряда великих людей 37 лет. "Едва оправившись от недуга, сильно состарившись, поседев и оглохнув на одно ухо, Шопенгауэр в мае 1824 года отправился в Гаштейн, где выдержал 2-х месячный курс лечения, а затем, через Мангейм направился в Дрезден, где поселился совсем на жительство"

" В мае 1825 года он был внезапно вызван оттуда процессом, который небезуспешно вела с ним в Берлине, в течение 4-х лет, некая старая швея Маркет за то, что, в пылу гнева, он вытолкал её из передней своей меблированной квартиры, куда она забралась без спросу". Поразительно! Два почти века назад, в Германии суд рассматривал жалобы на ущемления человеческого достоинства, прав человека, независимо от того, кто он по социальному положению. А век спустя там же — грандиозные концентрационные лагеря, газовые камеры для евреев — женщин, детей, стариков. Какая философия объяснит, как произошло то, что и не снилось Шопенгауэру при всей его антипатии к немецкой нации вообще; правда, кроме поверхностных обобщений, нужно копать поглубже, чем, в частности, насколько могу понять, занимаются философы современности.

"Ведя очень замкнутую жизнь и ненавидя Берлин, "где всё в диковинку, дорого, с трудом достаётся, где припасы какие-то высохшие, черствые, где обманы всякого рода ещё более обычны, чем в Италии, где наконец частые случаи мошенничества заставляют всех держаться на чеку", Шопенгауэр несколько раз пытался пристроиться к какому-нибудь южно-германскому университету, но переговоры, веденные им с профессором Озанном относительно приглашения в Иену, а потом с деканом Крейцером относительно перемещения в Гейдельберг, ни к чему не привели, и Шопенгауэр, отказавшись окончательно от номинального доцентства, покинул в 1831 году Берлин из страха перед холерою, — в чём нисколько не скрывался и впоследствии, называя себя "убежденным холерофобом". После некоторых колебаний он навсегда поселился во Франкфурте на Майне, климат и местоположение коего ему пришлись по сердцу. Не обладая большим состоянием, Шопенгауэр при весьма скромных наклонностях, был всё же настолько обеспечен, что мог пренебречь срочными литературными работами из-за куска хлеба, а также не гнаться за какою-либо должностью". Известно, что он как-то перевёл книгу неведомо какого жанра с испанского на немецкий; но какое за это получил материальное вознаграждение…

Философский закат

Какое самоудовлетворение ему доставляла безмятежная  созерцательная жизнь, можно судить по заметке, сохранившейся в посмертных бумагах Шопенгауэра: "Радость от достижения общего и существенного мирового начала с какой-либо стороны, и притом, постижения непосредственного и наглядного, правильного и отчётливого, столь значительна, что кто испытывает её, тот забывает более близкие цели личной жизни, стремишься лишь к тому, чтобы выразить результат достигнутого познания в абстрактных       понятиях или, по крайней мере, сохранить сухой бесцветный отпечаток этого постижения и для себя, и для тех, кто умеет оценить этот результат"... Наверное Шопенгауэр всё-таки сознавал, чтo главное и чудесное выпало на его долю в этом мире — быть человеком, вдобавок мыслящим и творческим. Может, не впервые в этой связи привожу строки из "Египетских ночей" Пушкина, где Чарский в какой-то мере алтер эго автора: "Однако он был поэт, и страсть его была неодолима: когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своём кабинете и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастье".?

Изумляюсь громадности — и количественно, и качественно — по непреходящему значению для последующих поколений, навсегда входящего, говоря возвышенно, в сокровищницу духа человеческого, созданного — Аристотелем, Леонардо да Винчи, Иоганном Себастьяном Бахом, Людвигом Бетховеном, Иммануилом Кантом, Антоном Чеховым, Ильей Репиным, Альбертом Эйнштейном... можно назвать ещё ряд имен, из былых веков и наших современников — учёных, поэтов, артистов, музыкантов, изобретателей, режиссеров... я думаю правомерно присовокупить сюда — творящих благо общественных, религиозных деятелей, и, если на то пошло, скажем, шахматистов выдающихся, легкоатлетов... Всех, кто отдаётся реализации таланта самозабвенно, самоотверженно — а почему, зачем, и вообще рождаются творческие личности, насколько востребованы в прошлом, настоящем, грядущем — об этом отдельный разговор...

А у каждого из этих людей своим чередом шла, идёт повседневная жизнь, да, у каждого и очень по-разному, как видно из их биографий, параллельно с творчеством, и сходились ли эти параллельные, в чём — разве что опосредованно, и можно ли верно судить об этом, в частности продолжая о Шопенгауэре. Во Франкфурте, куда он поселился уже навсегда, когда перевалило за пятьдесят лет, жизнь вошла в спокойное русло, не сказать – в тихую гавань, но – насколько возможно для личности меланхолического склада. "Хотя Шопенгауэр и не любил раннего вставания, не желая укорачивать наиболее драгоценных для занятий утренних часов он неизменно, зимою и летом, оставлял постель между 7 и 8 часами и немедленно обтирал все тело колоссальною мокрою губкою, помимо чуть ли не ежедневно принимаемых ванн – теплых или холодных смотря по времени года. О глазах, как о самом драгоценном органе чувств, он заботился особенно тщательно, промывал их, многократно опускал раскрытыми в воду и т. д.".

Будучи сейчас на добрых три десятка лет  старше тогдашнего Шопенгауэра, сверяю нынешний свой образ жизни с его, франкфуртским. Оставляю постель, как правило в 5 утра, летом уже светло, но никаких водных процедур, хотя условия для этого несомненно лучше, чем в прошлом, нет, позапрошлом веке. Со значением для жизни органа зрения не могу не согласиться — было почти ослеп, но после операций по снятию катаракты, наверное, таких — немыслимых в том же минувшем веке — без очков могу и читать, и писать, и разглядывать то, что вдали. Предполагаю, что в наши дни у Шопенгауэра медицина могла предотвратить, как я понимаю, инфаркт, или спасти его, если б спохватились вовремя. Однако склонен считать, что кроме генетической предрасположенности  и болезней, разного характера катастроф, от которых никто не застрахован при всех мерах предосторожности, у некоторых людей, может и у Шопенгауэра, и у меня — особый талант самосохранения своего организма, понятно, по возможности, но своим образом жизни этому способствуя. Замечу при этом, что рекомендации в этом плане эффективны лишь как индивидуализированные.

"Приведя себя в порядок, Шопенгауэр пил кофе, которое готовил сам на машинке (сохранились ли в музеях такого рода кофеварки?), а затем приступал к учёным занятиям. Его служанке раз и навсегда запрещено было показываться на глаза в утренние часы, ибо мыслитель придавал особенное значение тому, чтобы мысли его ничем во время работы не развлекались. За писанием и размышлением Шопенгауэр проводил всё утро". Тут мы с ним сходимся — в последние годы сижу за пишущей машинкой — компьютер не для меня — с раннего утра. "В последние годы жизни впрочем он принимал перед полуднем посетителей и так как в оживленной беседе время легко забывалось, то ровно в полдень в комнату его входила служанка Шнеп и своим появлением давала знать к прощанию с гостями. Проводив посетителей, Шопенгауэр обыкновенно около получаса играл на флейте, а затем, сменив домашний костюм на неизменный фрак, при белом галстуке и кружевном жабо, в широкополой квакерской шляпе, к часу выходил из дому и отправлялся обедать. Всю жизнь он неизменно столовался в гостиницах, хотя и тяготился темною стороною посещения ресторанов: говор и гомон посетителей, стук посуды, засаленность кельнеров были Шопенгауэру не по нутру.

За столом он не прочь был поболтать, но всегда держался чопорно и настороже, так как редко находил подходящих себе застольных собеседников, Некоторое время, например, он ежедневно усаживаясь за табльдот (общий обеденный стол в пансионатах, курортных столовых, ресторанах), клал перед  своею тарелкою золотую монету, которую, уходя после обеда, неизменно клал снова в карман, к немалому недоумению соседей перед этим маневром, возобновлявшемся довольно долго. Когда его спросили наконец, что это означает, он объяснил, что дал обещание пожертвовать золотой в пользу бедных в тот день, когда садящиеся с ним за один стол офицеры местного гарнизона переведут разговор на что-нибудь путное — с обычных, излюбленных ими тем о лошадях, собаках и женщинах; но что прошло уже несколько месяцев, а злосчастный золотой всё ещё не может попасть в кружку бедных. После обеда Шопенгауэр возвращался домой, пил кофе и после часового отдыха некоторое время употреблял на чтение".

Из примечаний. "Шопенгауэр, хотя и не был убежденным библиоманом, тем не менее в течение своей долгой жизни собрал весьма обширную библиотеку, так как постоянно и со строгим выбором приобретал книги, и на аукционах, и у антикварных торговцев. По отзыву Гризенбаха позволительно утверждать, что все сочинения, какие цитируются мыслителем в его творениях, имелись в личной его библиотеке". В общем то же могу сказать и о своих опусах. "Вообще начитанность Шопенгауэра была тем более обширна, что он в совершенстве владел семью языками; но чтением занимался лишь тогда, когда мысль его уставала работать самостоятельно, и утверждал, что читать значит думать чужою головою, и что поэтому слишком обильный приток чужих мыслей посредством чтения образует в голове хаос и лишает ум ясности взгляда; самобытность же в обновлении мысли Шопенгауэр предпочитал искать не в книгах, но в непосредственном созерцании природы и в тесном общении с нею". "Что  "Times"  и другие периодические издания Шопенгауэр ежедневно пробегал не вскользь, но читал "с толком, с чувством, расстановкой ", видно из его сочинений; здесь нередко в подкрепление известного положения цитируются факты, заимствованные из газет и журналов". В этом в своих опусах я следую за Шопенгауэром, заимствуя из периодики пожалуй побольше.

"Перед вечером Шопенгауэр выходил на прогулку, избирая для этого преимущественно уединенные дороги среди полей и лишь по исключению, когда стояла непогода, ограничивал прогулку ближайшими пригородными местностями. Во время прогулок Шопенгауэр предпочитал одиночество — с одной стороны потому, что по правилам его гигиены на сыром воздухе Франкфурта следовало дышать через нос, не раскрывая рта, а с другой — из-за глубокой потребности в безмятежном общении с природой... Большую часть вечеров Шопенгауэр проводил на концертах или в театре, но с усилением глухоты эти удовольствия постепенно утратили для него прелесть и под конец жизни он ограничивался лишь посещением классических опер, симфоний и ораторий. "Я всё сравниваю и своё "под конец жизни", с Шопенгауэровским, хотя для него этой конец наступил на 73-ем году жизни, а мне вот-вот стукнет 86; но музыка — на основе собранной в прошлом веке обширной грампластиночной фонотеки — сопровождает меня не один час в течение дня.

"Вечер Шопенгауэр заканчивал ужином между 8-9 часами. В гостинице за ужином он обыкновенно выбирал место за не занятым столом и почитал за нарушение приличий, если к нему близко подсаживался кто-либо незнакомый, раз за столом было вдоволь свободных мест. Встречая же за столом знакомых и приятных ему людей, Шопенгауэр охотно присоединялся к беседе и, если предмет разговора был ему по сердцу, то мыслитель просиживал за столом и до глубокой ночи, безо всяких признаков утомления; но такие прегрешения случались лишь в виде исключения; вообще же Шопенгауэр покидал гостиницу гораздо раньше полуночи и вернувшись домой, засыпал безмятежным сном." Очевидно, некоторые гостиничные собеседники Шопенгауэра знали, с кем они контактируют, и в тогдашнем ещё далеко не мегаполисе , многолетний обитатель стал заметной фигурой, своего рода живой городской достопримечательностью. Сохранилось свидетельство, что школьники, проходя мимо, и глядя на окно гостиничного номера, занимаемого Шопенгауэром, порой видели сидящего там пуделя, полушутя объявляя, что лицезрели Шопенгауэра-младшего. Насколько я знаю, порода пуделей издавна весьма распространена в Германии; и в "Фаусте" Гёте Мефистофель поначалу является в образе пуделя. И в завещании Шопенгауэра, о котором далее — "не был также забыт и осиротелый со смертью хозяина любимый его пудель Бутц — доходом в пользу того, кто обязался бы его беречь, холить и кормить".

В указанной книге — портрет весьма мрачного престарелого господина, — мог ли такой, и будучи помоложе, по виду сразу привлекать с симпатией в том числе, как следует из биографии, и женщин — "приятных во всех отношениях"? "По наружности Шопенгауэр был небольшого роста, коренастый. Лоб его был замечательно развит, нос прямой и правильный, уста и подбородок — сильно развитый; сам он одобрял лишь верхнюю часть своего лица, которая вообще, по его наблюдениям, характеризует интеллектуальную физиономию субъекта, но ему не нравился  собственный рот и подбородок, которые, по Шопенгауэру, являются выразителями нравственной индивидуальности. Голубые глаза его были настолько полны огня и выражения, а взгяд его преисполнен такой красоты, что Шопенгауэр, особенно в молодые годы, невольно приковывал к себе общее внимание. По свидетельству Гвиннера, когда Шопенгауэр задумывался, он становился похожим на Бетховена, в оживлении же разговора казалось, будто видишь перед собой саркастическую физиономию Вольтера".

В середине XIX века первые шаги уже делает фотография, и "Сам Шопенгауэр пишет Фрауэнштедту, 30 октября 1853 года, что он снимался дважды, но что полученные им портреты карикатурны. "Странно, продолжает он, — когда я вглядывался в одно из этих изображений, мне показалось, будто предо мною выплывает лицо Талейрана, которого я в 1808 году имел случай часто и близко видеть. Спустя несколько дней, сижу я за столом с каким-то старым англичанином; после болтовни, когда между нами установилась некоторая короткость, он мне говорит: "Хотите я вам скажу, сэр, на кого вы похожи? На Талейрана, которого я в молодости часто видывал и даже разговаривал с ним. Это — курьезное, но истинное совпадение". Если Шопенгауэр и Гегель антиподы как философы, то Шопенгауэр и Талейран, — которому неспроста приписывают авторство выражения "Язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли", хотя аналогичное высказывание и в пьесе Мольера, и у Вольтера, и даже у Плутарха, но изворотливый и коварный Талейран, между прочим, принимавший участие в выработке Декларации прав человека и гражданина, был ближайшим сподвижником Наполеона, а после его поражения — из энциклопедии Брокгауза — "вступил в тайные сношения с Бурбонами... С величайшим искусством ссорил он монархов и дипломатов... Он обладал искусством понимать людей, угадывать их слабости и играть на них". И, вместе с тем — "Блестящий оратор, был остроумным собеседником в салоне, его остроты облетали всю Европу и становились пословицами...  Убеждений Талейран не имел; он руководствовался жаждой богатства и власти". И — Шопенгауэр, всегда и говорил, и писал как думал, и не стремился захватить сверх того, что могло обеспечить ему достаточно скромные житейские радости.

Нет, внешность человека, его лицо отнюдь не отражает внутреннюю его сущность; порой попадаешься на обаяние такой открытой, честной физиономии, что  просто нельзя не довериться подобной личности — и разочарование приходит иной раз слишком поздно. И наоборот — вроде такой насупленный, неприветливый, замкнутый, но на поверку вполне надежный человек. И ещё — о расхожем взгляде на физическое и психическое здоровье, опять же применительно к Шопенгауэру. Распространенное выражение "В здоровом теле здоровый дух". Из своего опуса "Крылатое слово", то есть цитирую цитату: "Из 10-й сатиры Ювенала (47-113 г.г.), где, впрочем, это выражение не употребляется в смысле положения, что только в здоровом теле здоровый дух, как оно обычно понимается. Ювенал говорит просто о желательности для человека родиться не только со здоровым телом, но и со здоровой душой".

"Шопенгауэр пользовался вообще отличным здоровьем и за исключением тяжелой болезни, перенесенной во время второго путешествия на юг  в 1823-24 г.г., кажется никогда не болел. Так он пишет Фрауенштэдту, от марта 1856 года:  "На ваш любезный вопрос о здоровье я должен сказать, что покуда ни мало не ощущаю тяжести преклонных лет (ему уже 62 года): бегаю, словно гончая собака, чувствую себя отменно, почти  ежедневно играю на флейте, летом купаюсь и плаваю в Майне, — что  в последний раз имело место 19 сентября прошлого года (в этом месяце речная вода уже довольно прохладна), катаров не знаю, а глаза сохранил такие, как в студенческую пору. Страдаю только глухотой". И в другом письме: "...На левое ухо я глохну всё более и более, но по всем прочим статьям вполне здоров".

" За всем тем в его организме замечается существенный недостаток: нервность — преобладавшая надо всем в такой степени, что перед нею  самая воля оказывалась бессильною. Благодаря этой нервности, Шопенгауэр вечно терзался опасениями болезней, боялся воров, в защиту от которых держал на ночном столике шпагу и заряженные пистолеты (сегодня подобные предосторожности в иных гостиницах разных стран нашли бы  такими уж странными?); предпочитал жить в нижнем этаже, чтобы легче спастись от пожара (актуально и теперь для обитающих на верхних этажах?)". Мнительность Шопенгауэра коснулась и его младшей сестры Адели, небесталанной как её мать, любящей и уважающей брата, но заподозрил её напрасно в притязании на наследство. Что говорить — в свой франкфуртский период жизни мог полностью отдавать созданию своей философской системы под девизом "цель творчества — самоотдача...", но следующее в строке Пастернака " ... не шумиха, не успех" — вряд ли для честолюбивого не только в душе Шопенгауэра. А, если  по словам Пушкинского Сальери слава ему улыбнулась, когда он достиг зрелости, то к Шопенгауэру слава приходит, можно сказать, с опозданием.

"Вечерняя заря моей жизни будет утренней зарей моей славы!" — что ж, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Думается, способствовали этому объективные причины. В условное новое время рожденная в Германии философия — Лейбниц, Кант, Гегель, Шеллинг, Фихте и другие обеспечивавшее лидирующее положение  в Европе. Характерно, что это была философия нового времени, когда на первый план выходят основательные размышления о том, каков на самом деле этот безграничный не только в пространстве и во времени мир, как он преломляется в нашем человеческом сознании, вписывается в него; и каким законам всё это подчиняется. Философия всё же не совсем наука, и субъективность понимания и трактовки позволительна; в чём-то философ может быть солидарен с коллегой, в чём-то дополняет или развивает намеченное, а что-то начисто отвергает. Ещё не настало время новейшее, в котором допускаются и совершенно автономные аспекты в рассмотрении разных граней бытия, особенно человека как такового в необъятном человеческом океане.

Нет, и в новое время, и до него в той же Европе встречались мыслители, субъективизм которых шарахался от рациональности, логики, достижений науки — в объятья иррацио, мистики, эзотерики. Но под напором той же крепнущей науки, успешно завоевывающей просторы доселе необъяснимого, неустановленного, — эти философские рыхлости сдают свои позиции, отступая на задворки, привлекая можно назвать — верующих. Но оказалось — не всё так просто и однозначно. Кроме вроде всеохватывающей философии Запада, с незапамятных времен существует, назовём так — мировосприятие Востока, отраженное в том, что именуется литературными памятниками, в изречениях мудрецов, живших на землях Индостана, Китая. И Шопенгауэр в Веймаре, сблизившись с Гёте — гений которого устремился и к познания мудрости Востока, и ориенталист Майер приобщили юношу Артура к тому, что было так созвучно настроению его души. Но, вероятно, во второй половине XIX века в интеллектуальных кругах, как-то причастных к философии, интересующихся ею, — в сознании — объяснять почему — как и народных масс в критические моменты истории — не мне, — маятник качнулся от вроде — по науке способной объяснить все на свете, как младогегельянцу Карлу Марксу — смену общественных формаций в прошлом и в будущем.?

Биограф Шопенгауэра деликатно поясняет, что в какой-то момент у Шопенгауэра вдруг явились горячие поклонники и последователи. Отчасти так, но отчасти — здесь замешано и другое. "Старик Державин  нас заметил" — Пушкина и музу гения, и старик Гёте так же "заметил" Шопенгауэра, и старик Лев Толстой "заметил" Чехова, но в спектре самых разнообразных человеческих талантов — от всеобъемлющей любви к людям до изощренного коварства — и способность своевременно заметить, на что – обобщая — делать ставку. Если на что — "тройку, семёрку, туз" в картах; красное, черное, цифру в рулетке; набор цифр в лотерее — расчёт лишь на то, что мне повезёт. Другое дело — в ипподроме на определённого рысака, перед ответственным футбольным матчем на счёт забитых голов той и другой команды — тотализатор; на то, кого выберут президентом и тому подобное — в этом к надлежащей информированности нужен и талант интуиции. В наше время не такая уж редкость, когда, например, режиссер делает ставку на перспективного артиста, артистку; издатель – аналогично — начинающего литератора; то же наблюдается нынче в спорте и политике, искусстве и уголовной среде. Думаю, не ошибусь, когда в такой же роли, правда, уже не молодому, но — грубо говоря — с его подачи входящему в моду Шопенгауэру, подкатил мельком упомянутый выше Фрауенштэдт.

В энциклопедии Брокгауза... Вставка из биографии Шопенгауэра — о Брокгаузе собственной персоной, вероятно дедушке того, что давал согласие на издание русского варианта в конце XIX века. "Вслед за тем, в 1844 году Шопенгауэр убедил издателя Брокгауза (убедил, поскольку первое издание основного труда философа не пользовалось успехом, впрочем, как увидим, и следующее) выпустить "Мір как воля и представление ("Мір" — по старой орфографии, чтобы не путь с миром как антитезой войне, так же как заглавие романа "Война и мир" Льва Толстого нередко воспринимается   в этом смысле, а верно: мир – Земля, людьми населенная вторым изданием, в коем кроме первого тома, получившего некоторые дополнения, появился и целый новый 2-ой том, где в ряде блестящих отдельных статей — или вернее эссе — развиваются отдельные вопросы, намеченные в I томе; за этот труд Шопенгауэр в виде гонорара получил всего лишь 10 даровых экземпляров полного сочинения".

Из энциклопедии Брокзауза о Фрауенштэдте: " Это ловкий, услужливый, сведущий и трудолюбивый поклонник оказал Шопенгауэру немалую услугу, как ревностный популяризатор трудов своего патрона. Шопенгауэр обращался с ним грубо и деспотично..!" Но — полагаю, не следует низводить этого человека на роль эдакого, по-нынешнему, умелого продюсера; вернее, сделался интерпретирующим эпигоном — немало субъектов такого пошиба в искусстве, литературе, науке, религии, идеологии. Опять же из той же энциклопедии " Фрауенштэдт сначала увлекался гегельянством, но потом сделался, как сказано выше, адептом и завлекательным проповедником философа. Но — не во всем с ним соглашается. Скажем, по его мнению догматический идеализм Шопенгауэра, по которому такие категории как пространство, время, причинность — плоды нашего представления о действительном мире, и кто  знает, как оно на самом деле, — это уже слишком. — "Шопенгауэр "требует, чтобы Фрауенштэдт постоянно собирал о нём газетные и журнальные отзывы и упивался самыми ничтожными рецензиями, лишь бы они были хвалебными". И всё-таки "разошёлся" с Фрауенштэдтом, правда, не забыв отблагодарить в завещании.

"Когда, благодаря статьям Оксенфорда и Гутцкова и литературной агитации его верных учеников — "апостолов" — Доргута, Фрауенштэдта, Линднера, Ашера, Кильцера, Бэра и других, Шопенгауэр стал выходить из неизвестности, он и сам сделался благодушнее и стал охотнее подаваться на сближение с людьми; в 50-х годах начинаются посещения его совершенно незнакомыми почитателями, занимавшими самые разнообразные общественные положения, и в литературе сохранилось немало заметок, пытающихся воссоздать свидания с мыслителем и воспроизвести блестящие его беседы, преисполненные эрудиции, оригинальности и поэтического чувства. Кроме этих случайных посещений, вносивших в уединенную жизнь мыслителя все новые и новые и быстро одно за другим сменяемые впечатления, вокруг него сплотился в конце 40-х годов более тесный кружок горячих поклонников, которые, несмотря на резкие подчас выходки неисправимого учителя, оказывали ему чуть ли не благоговейное внимание. Линднер в объяснении тех чувств, которые  питали к мыслителю близкие ему люди, замечает, что в характеристике Шопенгауэра, которую даёт Гвиннер в своей книге, недостаточно выпукло представлены светлые стороны этого сложного и оригинального характера, а именно: очаровательная любезность Шопенгауэра, раз судьба его сводила с личностями, по натуре ему сродными, — его живая, глубокая привязанность к людям, которые ему почему-либо были дороги, — его откровенность, и детская или гениальная наивность даже по отношению к тем, кто искал с ним сблизиться скорее из любопытства, чем ради симпатии, и наконец глубокая его правдивость".

Пожалуй, именно эти черты, подмеченные одним из почитателей философа, в частности, для меня трогательны, и в какой-то степени объясняют недоверчивость к большинству людей в личном общении и экстраполяция этого в абсолютизации по отношению к большинству недостойных, населяющих не только Германию – как одной из черт его философии. Может, в преклонные годы нашествие заинтересованных бескорыстно его личностью и в какой-то мере философией, смягчили его отношение к людям вообще, презрительное, но никак не агрессивное — подозрительность и раздражительность — в характере, но отвлеченно, как философ, он не только не исключал проявления сочувствия, но взывал к нему — для тех, кто в этом по-настоящему нуждается и того достоин. Наверное, Лев Толстой углядел этот мотив в творениях Шопенгауэра на фоне бесстрастной картины всечеловеческого греховного существования.

"Артур Шопенгауэр, после 2-3 дней лёгкой простуды, скончался внезапно от удара (инсульт, инфаркт?), 21 сентября I860 года, во Франкфурте  на Майне, в возрасте 72 лет и 7 месяцев за утренним кофе. Он скончался безболезненно, без терзаний, "испытываемых эгоизмом, который претерпевает в минуты смерти полное крушение", потому что "ни одна пылинка, ни один атом материи не уничтожаются, и что тем менее оснований страшиться для человеческого духа погибели через смерть" — убеждение, странно уживавшееся в мыслителе бок о бок с атеизмом, но настолько сильное, что Шопенгауэр утверждал: "Я верю, что после смерти мы очутимся в таком свете, в сравнении с которым солнечный свет будет тенью". Названный атеизм по-видимому относится к догматизированной христианской религии, а вера в загробное существование — с более мистическим привкусом восточной мифологии-философии, но вариант переселения душ, невольный каламбур, этому человеку явно не по душе.

Независимо от возможного или вероятного пребывания хотя бы душой в потустороннем мире, что, заметим, вроде вовсе не "представление" о таковом, Шопенгауэр не сомневался в своём и после физического исчезновения весомом присутствии в духовном мире людей мыслящих. "Незадолго перед смертью, в разговоре с Гвиннером, Шопенгауэр просил его, как своего душеприказчика, похоронить его без всякой пышности и на могиле положить черную гранитную плиту, на которой вырезать "Артур Шопенгауэр" и "ничего более, — никаких чисел, ничего, ни единого слова!" На вопрос Гвиннера, где именно Шопенгауэр желал бы избрать себе место для могилы, он отвечал: "Это безразлично, где бы я не лежал, меня везде найдут". В завещании, как выше говорилось — и Фрауенштэдту, и любимому пуделю, и кроме них — верной многолетней служанке Маргарите Шнеп, близким друзьям, дальним родственникам, но главное — через специальный фонд — "для воспособления прусским воинам, сделавшимся во время революционных движений 1848-49 годов инвалидами при охранении и восстановлении закономерного порядка в Германии".

 

Избирательная совместимость

Парадокс философии Шопенгауэра, по-моему, в том, что как мыслитель он, что называется, ломится в открытую дверь, доказывая очевидное, если отвлечься от человеческого сознания, и — тут уж простите — рассматривать этот феномен в контурах моего "представления" миропорядка как монадологии, между прочим, упоминаемой вскользь и в сочинениях Шопенгауэра. В дополнение сказанного ранее в этом опусе — любая монада, сигмонада, с одной стороны обладает своим информационным полем — и внутренним, и внешним, а, с другой, способностью воспринимать информацию извне, в какой-то мере влияющую на существование — и автономном, и для участия в образовании сигмонады. В последнем доминирует неуловимая шопенгауэровская "воля", не узаконенная, но признанная наукой под именем — самоорганизации — материи, или материи- энергии, или энергии-информации, или информации уже людьми творческими, но не будем слишком отвлекаться. И, как я понимаю, на основе достаточного информационного обеспечения эта "воля" самоорганизации образует, как неоднократно рассматривалось в моих опусах, и атомы из элементарных частиц в недрах звезд, и сами звезды, и галактики, и планетарные системы, и возникновение жизни и эволюцию живого вплоть до человека...

Да, парадокс философии Шопенгауэра, опять же, по-моему, что самое главное, интересное, даже актуальное — никак не концепции "представления", "воли", но то, как сам автор представляет и отражает, выражает это своё виденье, ощущение, отношение к тому миру, в котором ему довелось прожить таким, как он был рожден — со своеобразным характером, литературным талантом, самолюбием, стремлением доказать неоспоримую верность своего, можно сказать, представления о том, как следует относиться к человеческому мировосприятию, миропониманию. Для меня у Шопенгауэра привлекательна именно эта сторона наследия философа, может быть, поскольку действительно философские проблемы — не моего ума дело. И так, возможно поверхностное знакомство с Шопенгауэром для меня не менее увлекательно, чем вчитываться в "Опыты" Мишеля Монтеня, перечитывать по-новому Пушкина или  "Холстомера" Льва Толстого, вникать в осмысление Максом Планком законов микромира, чему посвящал свои опусы; и в который раз вслушиваться в размышления Иоганна Себастьяна Баха в "Хорошо темперированном клавире", вглядываться в репродукции картин Рембрандта — как в былые годы в музеях, или Босха...

Шопенгауэр, что называется, владеет пером, метафоричность и образность впечатляют, "заражают", как определил Лев Толстой влияние искусства на душу; и пессимистическим скептицизмом по отношению к "двуногим" — роду человеческому, и проникаешься фаталистическим, но сродненным  глубоко с природным миропорядком духом Востока. В этом ключе "философия — это художественное произведение из понятий. Философию так долго искали напрасно потому, что её искали на дороге науки вместо того, чтобы искать её на дороге искусства". Неважно, слова ли это самого Шопенгауэра или перефразированные переводчиком — Афанасием Фетом, но настоящее произведение духа человеческого — в любом жанре литературы, искусства или в области науки — всегда многозначно, многопланово, и не  сразу, и не каждому открывается во всей полноте и глубине.

Потянуло меня тут на очередное или внеочередное "лирическое отступление". "Евгений Онегин" — в советское время роман в стихах "проходили" на уроках  литературы, чуткие к поэзии, как в те годы моя московская знакомая школьница, в дальнейшем профессиональный литератор — Лена Каплинская — выучила наизусть. В учебниках, с легкой руки "революционных демократов" Пушкинский герой, наряду с другими персонажами русской литературы, кажется, и Печориным, и Обломовым, и в романах Льва Толстого, в рассказах Антона Чехова определен как "лишний человек". В самом деле — "дожив без цели и трудов до двадцати шести годов", тунеядец в общем, да и как соблазнитель девушек и дамочек похоже выдохся. Одним словом, хорошо, что при советском социализме, а в коммунистическом будущем подобным типам не место. При этом как-то не обращалось внимание на то, что, скажем, Пушкин, Тургенев, Лев Толстой, не будучи изначально материально обеспеченными и не трудясь, вряд ли  могли бы так реализовать себя в творчестве, хотя и Пушкину пришлось наняться за деньги писать "Историю Пугачевского бунта", и Лев Толстой был на передовой во время осады Севастополя, не говоря уже о Чехове, Горьком, для которых литературный труд был источником существования. Но вернёмся к Онегину — образованности которого, оригинальности мышления Пушкин в романе отдаёт должное. И без окружавших Пушкина "Онегиных " — лицейских друзей — посредственных стихотворцев и просто Пущина, Чаадаева, декабристов, Арины Родионовны — хранительницы сокровищ фольклора — раскрылся бы гений с такой широтой и глубиной?

На мой взгляд предпосылки духовной деградации человечества таятся в нажиме на этот процесс эволюционной направляющей для всех видов живых существ — на ингибиторную приостановку  развития вида, разве что коррективы с подвидами при изменениях условий экологической ниши, оптимальной для данного вида. Конечно, инерция и миропознания, и мироустройства для гомо сапиенс действует и в XXI веке неослабно. Конечно, люди сделались такими самостоятельными, даже слишком. И, как бывает у иных юнцов, самостоятельность и зрелость не всегда взаимно соразмерны. Если бы я, взяв за образец "Игру в бисер" Германа Гессе, сочинял роман или повесть о воспитании и его целях касты интеллектуально избранных, то положил бы в основу нечто иное; у Гессе, как у Льва Толстого и Достоевского чувствуется недоверие к науке, как к тому поводырю, что способен вывести человечество на путь истинный, в царство справедливости, смирения, как преодоления безудержного эгоизма, — к любви.

Мне хочется уповать на то, что как раз наука будущего с рождения индивида, начиная и с генетических расшифровок, желательно без грубой коррекции, и доступными по возрасту тестами — выяснять — предрасположенность к получению разнородной информации. На мой взгляд современное школьное и отчасти студенческое, традиционно шаблонное, да усредненное образование, может, и сохранится, но не для — пусть не избранных, но чуткими наставниками отобранных. И по индивидуальным программам до каждого из них начнёт доходить наиболее существенное для интеллектуально-эмоционального развития, подобно тому, как воплощенная в определенный вид флоры "идея" полноценного существования в подходящей экологической нише — подсказывает — когда и как развиваться из семени, углубляться корнями в почву, выуживать из неё избирательно те атомы, молекулы, что необходимы для произрастания ствола, ветвей, листьев — если это деревья, кустарники, и листьями для жизнедеятельности — фотосинтезом заряжаться энергией от солнечных лучей...

Нет, предполагается вовсе не "фабрика гениев" — но максимальная возможность реализации таланта, способностей в любой области; а если у остальных творческая потенция незначительна, то взаимное общение поколения, выросшего в такой "Касталии" много значит для каждого, впрочем, не так ли благотворна среда людей по-настоящему мыслящих и чувствующих в творческих, научных коллективах. Сетуя на свою — по разным причинам, и объективным, и субъективным – необразованность — утверждаю не из показного самоунижения, но с масштабом эрудиции Валерия Брюсова, Томаса Манна или же Шопенгауэра несравнимом, могу вообразить как увлеченно любой мой "касталец" поглощает античных философов, живописные произведения — от фресок египетских пирамид, мифологию Востока, музыку — у Гессе почему-то на Бахе обрывающееся, математику, химию, биологию...

Так что — вроде, как у Козьмы Пруткова — хочет познающий объять необъятное? Никак — только то — и возможно психология на новой научной основе подскажет — только то, что по душе, избирательно, — если не повторять пример с растениями, то из того, что мы употребляем в пищу — организм отбирает для жизнедеятельности, скажем, и атомы железа для молекул гемоглобина, и йода для щитовидной железы, и целый ряд микроэлементов, не говоря уже о поваренной соли, воде, углеводах. Вот тут мы оборвём фантастический проект сбережения духовного, творческого потенциала гомо сапиенс в эпоху доступного по всем статьям потребления жизненных благ, и протянем вплетенную в предыдущее нить избирательности. И опять немного в сторону — недаром выше упоминался "Евгений Онегин". XLIX строфа завершающей 9-ой главы, прощальное обращение к читателю, в общем, недалёкому, как я понимаю Пушкина: " Чего бы ты за мной//здесь не искал в строфах небрежных//Воспоминаний ли мятежных,//Отдохновенья ль от трудов,//Живых картин, иль острых слов,//Иль грамматических ошибок,//Дай бог чтоб в этой книжке ты//Для развлеченья, для мечты,//Для сердца, для журнальных сшибок//Хотя крупицу мог найти..."

Философия, лучше сказать, сочинения Шопенгауэра, — произведение, из которого вольно извлекать то, что заблагорассудится, от самого плоского — в сознании или в устах столь презираемого Шопенгауэром обывателя, что и себе, и другим внушает, что " в курсе дела" любой новинки. Допустим, о "Евгении Онегине" — смотри-ка — не воспользовался девчонкой, которая вроде на всё готова, а хватился, когда стала престижной замужней дамой, но — от ворот поворот. Примерно так же с теорией относительности, следствия которой в разработках первоклассных учёных предполагают невероятное с позиций здравого смысла; но тот же обыватель легко переводит стрелки — этот Эйнштейн доказал, что всё в мире относительно — уже в анекдотических ситуациях. Наверно и прослышавшие о философии Шопенгауэра, стараньями его последователей, можно сказать, подхваченной модой и на причастность к философским веяньям, толковали между собой — Шопенгауэр этот — верно говорит — мы представляем мир вот таким, а как оно на самом деле? — до Коперника представляли, что Солнце крутится вокруг Земли, а оказалось наоборот. И ещё — воля, сила воли — без неё и желудь не станет дубом, и мужчине надо быть крепким хозяином и семьянином, и Бисмарк молодец. А, может, и воля Гитлера…. Но шутки в сторону — и можно с изумлением повторить имена совсем незаурядных, знаменитых личностей, и таких разных, как Ницше и Вагнер, Лев Толстой и Альберт Швейцер, в какой-то мере Гартман, Шпенглер — обосновывая принципы своего мировоззрения — в чём-то отталкивались от содержащегося у Шопенгауэра, или, как в некоторых музыкальных произведениях — "на тему" кого-то из предшественников, например, Моцарта на темы Глюка, Шопена на темы Моцарта, Сен Санса на темы Бетховена. Упаси Бог — углубляться в рассмотрение и анализ философии Шопенгауэра — такое совсем не по мне, так же, как лезть в дебри высшей математики или квантовой физики. Однако в течение ряда лет приходилось как журналисту, сценаристу учебного, научно-популярного кино осваивать азы и поглубже — химии и физики, биологии — некоторых аспектов, технологию производства полимеров и изделий из них, ткачества, изготовления стекла и так далее. И относительно философии Шопенгауэра — попробую приблизительно изложить — что я отрывочно понял, и что, как мне кажется, взяли на вооружение выше упомянутые и другие, и, наконец, что созвучно по сути моей монадологии.

В непринужденном жанре интеллектуального дневника — и этом опусе или эссе норовлю пристегнуть самое разное, что хоть каким-то боком может быть связано с именем Шопенгауэра. Во Франкфурте на Майне там, где теперь гигантский аэропорт – в девственных безлюдных рощах не один год с удовольствием прогуливался Шопенгауэр, и, несмотря на природную мрачность, наверное бывал по-своему счастлив в эти часы. И я, обучаясь в       1944 году на подготовительном  отделении НИВИТА(а) — Новосибирского института военных инженеров транспорта; — годом раньше старшекурсников поголовно отправили на фронт; а город жил своей жизнью, а как я — уже в моей автобиографии. Но в букинистическом магазине приобрел недорого – дореволюционное издание — "Афоризмы житейской мудрости".  Около семи десятков лет спустя понятно, не вспоминаю — что в этом сочинении тогда мне понравилось.

В том же 1944 году по поддельному аттестату об окончании на все пятёрки, точнее "отлично" средней школы, стал студентом Московского института стали и сплавов имени Сталина. В нашей группе ещё не было демобилизованных фронтовиков, как уже в следующем году, но постарше остальных Исак Будницкий, работавший до поступления в институт на предприятии "оборонки", и осознанно выбравший будущую специальность — холодной обработки металла, ковки и штамповки, и группа наша сокращенно называлась "КШ". Не знаю почему, но Исак как бы взял добровольно шефство надо мной, впрочем, выражавшееся в моментах общения при случае и беседах на разные темы. Как-то я сказал ему, что читаю Шопенгауэра, и он ответил осуждающими словами из лексикона той эпохи: "Зря, это не наш человек". Член партии большевиков, из поколения, что свято верило в коммунистические идеалы и высшую мудрость вождя народов, Исак при этом был человеком мыслящим и поневоле анализирующим происходящее.

Когда я вернулся в освобожденный Киев, к родным, между нами завязалась переписка. В одном из писем Исак сообщил следующее. Как известно, 24 мая 1945 года на приёме в честь командующих войсками Красной армии в Кремле, Сталин поднял тост за здравие русского народа, "потому, что он заслужил в этой войне общее признание, как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны". Но ведь краеугольный камень марксизма-ленинизма — равенство и братство народов — и  "С интернационалом — правда, пролетарским — воспрянет род людской"- гимн партии большевиков; в СССР, как в словах довоенной песни: все мы равны в созвездии братских республик страны". И пошёл Будницкий к парторгу института Елютину, вскоре ставшем наркомом образования Советского союза — с недоуменным — как это понимать в устах вождя, который в одном из выступлений во время войны заметил, что и народ Германией неплох без Гитлера; правда, до войны, в период сближения с Германии, на закрытом совещании отметил, что "немецкий народ любит своего руководителя по имени Гитлер".

Исак не сообщил, что ему ответил парторг, можно догадаться, но не так много даже не лет, а месяцев прошло, когда выяснилось, что наряду с замечательным русским народом, — пусть не один миллион представителей этого народа, жестоко пострадал от сталинской тирании,   но есть народы, недостойные жить на своей земле — чеченцы, крымские татары и другие, а вскоре дискриминированы и "лица еврейской национальности". Какой народ, нация — может это слово вернее по смыслу — вправе хозяйничать на своей земле, и стоит ли уступать чужим — завоевателю или покоренному, или в  статусе второсортного — сколько конфликтов, и нередко кровавых, было на этой почве в минувшем XХ веке; и в XXI в этом плане то тут, то там ситуация накаляется.

В руках у меня книга — роман "Будденброки" Томаса Манна. Признаться меня куда больше привлекали, захватывали последующие его произведения, но сейчас в этой книге нахожу то, что так или иначе связано с Шопенгауэром. Действие романа — в Германии, в те же годы, когда жил и творил Артур Шопенгауэр. "Старый Будденброк ... не был ограниченным человеком и немало повидал на своём веку. Ещё в 1813 году ему довелось (в карете запряженной цугом (скобки в скобках — из словаря: "Цуг — немецкое  zug запряжка лошадей гуськом) объездить Южную Германию: где он, будучи военным поставщиком, закупал хлеб для прусской армии, а позднее побывать в Париже и в Амстердаме". Таком образом, и в Веймаре, и даже за пределами Германии, этот персонаж мог встретиться с юным Артуром, и даже о чём-то с ним потолковать, но решающая встреча с философом Шопенгауэром у его сына Томаса произошла в 1874 году, спустя 14 лет после того, как земное существование философа сменилось запечатленным в книгах, но об этом позже.

Шутливое замечание Чехова, что не так важен Шекспир, как комментарии к нему, — не подходит к упомянутой книге, изданной в 1953 году, то есть подготовленной ещё при жизни Сталина и жесткой, идеологической цензуре. Перевод с немецкого Наталии Ман, примечания Р. Миллер-Будницкой — может какой-то родственницей Исака. "От редакции" — анонимно, но отдельные фразы отсюда стоит прокомментировать. "Роман "Будденброки" — первое крупное произведение Томаса Манна, одного из  выдающихся представителей современной немецкой литературы. Впервые изданный в 1901 году, этот роман сразу приобрел широкую популярность в Германии и за её пределам. На родине писателя "Будденброки" выдержали за четверть века более ста пятидесяти изданий. При фашистском режиме роман не издавался в Германии, но продолжал выходить в зарубежных издательствах". Почему так получилось? Далее в тексте сказано, что с приходом к власти Гитлера, Томас Манн эмигрировал из Германии. Но если увязать сразу этот факт с замалчиванием творчества писателя, то, чего доброго, некоторые читатели ассоциируют это с именем Бунина и других замечательных русских литераторов, и упоминание которых в советской печати было крамолой.

"Будденброки" занимают видное место в западноевропейской литературе конца XIX — начала XX века. Это было время, когда капитализм вступал в стадию империализма (В.М. Ленин " Империализм как высшая стадия капитализма"), что привело к реакции во всех областях жизни, к крайнему обострению общественных противоречий... В Германии укрепился реакционный философский идеализм, проникнутый злобной ненавистью к марксизму и революционной борьбе пролетариата. В литературе возникали всевозможные декадентские направления — натурализм, символизм, импрессионизм". И последний — туда же, хотя в Эрмитаже и московском музее имени Пушкина зрителям разрешалось любоваться полотнами импрессионистов, скульптурами Родена, и Кнут Гамсун ещё как обличитель язв капитализма был в чести.

И Томас Манн не избежал влияния немецкой упаднической литературы конца века?.. Горячая любовь к великой русской литературе помогла ему осознать высокую моральную ответственность художника перед обществом, перед своим народом. "Двадцатитрёх-двадцатипятилетний автор "Будденброков" никогда не мог бы осуществить свой замысел, если бы его не воодушевляло и не поддерживало чтение Толстого", — позднее вспоминал Томас Манн." В юности создать такое — редкое явление в мировой литературе; можно вспомнить Шолохова и начало "Тихого дона", но, если у Томаса Манна далее рождались подлинные шедевры, то у Шолохова — по нисходящей. А годы жизни первого поколения Будденброков, как замечено выше, совпадают с тем же периодом в судьбе Шопенгауэра, и в чём-то это могло пересекаться. Выхвачена фраза " А вам следовало бы почитать и другие газеты, например "Гартунгские известия", выходящие в Кенигсберге, или "Рейнскую газету". В примечаниях: "Рейнская газета" была основана 1 января в Кельне группой либеральных рейнских промышленников. С 15 октября 1842 года до 17 марта 1843 года, а затем с I июня 1848 года по 19 мая 1849 года как "Новая рейская газета" выходила под редакцией Карла Маркса и Фридриха Энгельса". Интересно — читал ли Шопенгауэр эту газету — ведь Кельн от Франкфурта на Майне в двух шагах.

И уже из самого романа: " Здесь, в этом павильоне, в лёгкой бамбуковой качалке, он просидел однажды четыре часа кряду, с всё возрастающим интересом читая книгу, попавшуюся ему в руки, трудно даже сказать, в результате сознательных поисков или случайно..." Не в первый раз отмечаю, что зачастую беру из домашней библиотеки вроде наугад, случайно книгу, журнал, но после осеняет — неспроста ведь, словно кто-то незримый подтолкнул меня — взять именно эту книгу, да ещё раскрыть на такой-то странице — как подпитку моим размышлениям. Нет, всякого рода мистика мне по-прежнему чужда, и всё же... Но что за книгу читал Томас Будденброк? Автор не называет, но в комментариях открывается: " Речь идёт об учении Артура Шопенгауэра, немецкого реакционного философа-идеалиста, изложенная в его книге "Мир как воля и представление". Маркс и Энгельс неизменно указывали на буржуазную ограниченность и убожество воззрений Шопенгауэра. Пагубное влияние этой философии на немецкую литературу раскрывается Томасом Манном в его работах "Шопенгауэр" (1938 г.) и "Шопенгауэр, представленный Томасом Манном" (1939 г.).

Конечно, хорошо было бы объективности ради разобраться в том, как высказывались о Шопенгауэре Маркс и Энгельс; и Томас Манн, но — будь я помоложе лет на двадцать-тридцать, или хотя бы сам на ты с компьютером. Из "Будденброков": "Как-то раз, в курительной комнате, после завтрака, с папироской в зубах, он обнаружил эту книгу в дальнем углу шкафа, засунутой за другие книги, и тут же вспомнил, что уже давно приобрёл её по сходной цене у букиниста... приобрел и забыл о ней; это был объемистый том, плохо отпечатанный на тонкой желтоватой бумаге и плохо сброшюрованный — вторая часть прославленной метафизической системы. Он взял книгу с собою в сад и теперь, как зачарованный, перевёртывал страницу за страницей.

Неведомое чувство радости, великой и благодарной, овладело им. Он испытывал ни с чем не сравнимое удовлетворение, узнавая, как этот мощный ум покорил себе жизнь, властную, злую, насмешливую, — покорил, чтобы осудить. Это было удовлетворение страдальца, до сих пор стыдливо, как человек с нечистой совестью скрывавшего свои страдания перед лицом холодной жестокости жизни, страдальца, который из рук великого мудреца внезапно получил торжественно обоснованное право страдать в этом мире — в лучшем из миров, или, вернее, худшем, как неоспоримо и ядовито доказывалось в этой книге. Он не всё понимал: принципы и предпосылки оставались для него неясными. Его ум, непривычный к такого рода чтению, временами не мог следовать за всеми ходами мысли. Но как раз от этой смены света и тени, тупого непонимания, смутных чаяний и внезапных прозрений у него и захватывало дыхание. Часы летели, и он не отрывал глаз от книги, продолжал сидеть все в том же положении, в котором раскрыл её.

Поначалу он пропускал целые страницы, торопясь вперёд, бессознательно алча добраться до главного, до самого важного, задерживаясь только на том, что сразу приковывало его внимание. Но вскоре ему попалась целая глава, которую он, плотно сжав губы и насупив брови, прочитал от первого до последнего слова, не замечая ни единого проявления жизни вокруг, с выражением почти мертвенной суровости на лице — ибо эта глава называлась: "О смерти и её отношении к нерушимости нашего существа в себе"... Он не успел дочитать только нескольких строк, когда горничная пришла звать его к столу. Томас Будденброк кивнул, дочитал книгу до конца, закрыл книгу и осмотрелся вокруг. Он почувствовал, что душа его необъятно расширилась, поддалась тяжелому, смутному опьянению, мозг затуманился. Его почти шатало от того непостижимо нового, влекущего, искупительного, что нахлынуло на него, словно первая, манящая вдаль тоска. Но когда он холодными, дрожащими руками стал класть книгу в ящик садового столика, его пылающий мозг, не способный ни на одну чёткую мысль, был так придавлен чем-то, так страшно напряжен, словно вот-вот что-то должно было лопнуть в нём...

В этом тяжком, смутном, бездумном состоянии, словно оглушенный чем-то, он пребывал весь день. Но наступил вечер, голова его стала бессильно клониться; он рано ушел спать и проспал три часа небывало: глубоким сном. Проснулся он так внезапно, в таком блаженном испуге, как просыпается человек с зарождающейся любовью в сердце... И что же: тьма вокруг расступилась перед его глазами, словно раздвинулась бархатная завеса, открывшая его взгляду необозримую, уходящую в бесконечную глубину вечную светлую даль. "Я буду жить! — почти вслух проговорил Томас Будденброк и почувствовал, как грудь его сотрясается от внутреннего рыдания. — Это и значит, что я буду жить! Это будет жить, а то, неведомое — это не я, морок, заблуждение, которое рассеет смерть... Что есть смерть? Ответ на этот вопрос являлся ему не в жалких, мнимо значительных словах: он его чувствовал, этот ответ, внутренне обладал им. Смерть — счастье, такое глубокое, что даже измерить его возможно лишь в минуты, осененные, как сейчас, благодатью. Она — возвращение после несказанно мучительного пути, исправление тягчайшей ошибки, освобождение от мерзостных уз и оков. Придёт она — и всего рокового стечения обстоятельств как ни бывало".

И — совсем уж, можно сказать, по-восточному, то есть просветленно — неудержимое стремление к нирване, к небытию, разве что с призрачным переселением души во что-то хоть живое. "Конец и распад? Жалок, жалок тот, кого страшат эти ничтожные понятия! Что кончится и что подвергнется распаду? Вот это его тело... Его личность, его индивидуальность, это тяжеловесное, трудно подвижное ошибочное и ненавистное препятствие к тому, чтобы стать чем-то другим, лучшим! Разве каждый человек не ошибка, не плод недоразумения? Разве, едва родившись, он не попадает в узилище? Тюрьма! Тюрьма! Везде оковы, стены. Сквозь зарешеченные окна своей индивидуальности человек безнадёжно смотрит на крепостные валы внешних обстоятельств, покуда смерть не призовёт его к возвращению на родину, к свободе..."

Надо передохнуть, пытаясь понять — что же всё-таки произошло в душе Томаса Будденброка, когда в случайно найденной книге на него низошло озарение или откровение. Прежде всего, подумалось, что возможно юный Томас Манн не смог бы так пронзительно поведать о том, как человек встречается со своей смертью лицом к лицу, не инстинктивно отстраненно, но как Иван Ильич у Льва Толстого, отстраняя смерть к условному Каю, пока не приблизилась вплотную. Подумалось — может, если бы автор "Будденброков" до написания этого романа — не читал "Смерть Ивана Ильича", не пережил бы с Андреем Болконским дважды близкое, совсем близкое дыханье смерти — возникли бы такие страницы в его первом романе?

И всё же — что было в этой книге Шопенгауэра, в той части, что так подействовала на психическое состояние героя романа, заставило изменить отношение к жизни и смерти. Следует из книги об этом философе привести изложение сути этой стороны философской системы. Поэтому эта последняя часть труда Шопенгауэра является уже этической, но не в смысле программы действий, а в смысле лишь констатирования неизбежности факта нравственного перерождения человека на высшей стадии чистого познания. В чем же состоит это перерождение, — это искупление воли? Убедившись, что воля есть "слепое, неудержимое стремление к жизни" и что, как таковая, она есть по самому существу страдание и что всякое удовольствие, всякая радость есть лишь временное удовлетворение или прекращение воли и страдания, то есть чисто отрицательное состояние, человек неизбежно должен ставить себе задачей укротить совершенно свою волю к жизни, обуздать и умертвить её, и тогда он достигнет того единственного доступного ему счастья, которое состоит в безвольном, пассивном созерцании жизни, воли, идей... На этой стадии самоискупления воли индивидуум достигает истинной святости и блаженства. Он переходит в состояние небытия — Нирваны, но это небытие Нирваны лишь относительно. Оно есть небытие лишь с точки зрения воли к жизни или индивидуальная жизнь есть небытие с точки зрения "безвольного и блаженного созерцания идей"... Но это самоотречение воли в пользу других, этот альтруизм — только ступень в нравственном развитии человека. Когда воля поймёт вполне безысходность своего бытия, то она от сострадания должна перейти к полному самоотрицанию. На высшей ступени нравственного развития человек будет искать не общества других людей с целью сострадать им и помогать в перенесении несчастий жизни, но, признав последние неизбежными, будет искать одиночества и будет истязать себя самобичеванием, подавлением в себе всяких страстей и даже желанием, наконец лишением себя пищи. И единственный законный выход из жизни индивидуальной — это голодная смерть, как высшая форма аскетизма, как венец самоотречения воли".

Тут можно ехидно заметить, что рекомендация напоследок исходит от человека, который, судя по биографии, оставался гурманом до конца дней, в отличие от Иммануила Канта, который не будучи таким материально обеспеченным, лишь изредка мог позволить себе изысканный стол. Но экстраполируя эти наставления философа для решившего отречься от индивидуальной воли — на себя нынешнего, на пороге своего 86-летия, замечу, что если рассматривать разные желания, как проявления воли, то у меня они, можно сказать, весьма ограничены. Ну, не ищу, и даже избегаю общества других людей — с детьми так получается не по моей вине, нет, не конфликтно — просто у них своя насыщенная жизнь; а вот с женой хочу общаться почаще, и отметить в будущем 2014 году, в мае, полвека, нашей счастливой совместной жизни. Самобичевание — в буквальном смысле или терзаться от угрызений совести — не по мне, хотя о каких-то  деяниях в долгой жизни сожалею. А насчёт доведения умеренности в еде до состояния по известной притче — цыганской лошади — совершенно согласен.

Что касается художественного воплощения душевного потрясения достаточно глубоко мыслящего и чувствующего человека под влиянием нисхождения высшей мудрости, открытия истинного смысла жизни — у Будды, у грешных после общения с праведниками, а в века просвещения — в учении под именем марксизм, или дзен-буддизм, или исламский фундаментализм — да, воплощение такого приобщения душой к тому, к чему она предрасположена — в "Будденброках", в том, что произошло с Томасом из этого семейства — изумительно и убедительно настолько, насколько читатель склонен этому довериться. Так же допустим, как в ещё более объёмном художественно-философском того же Томаса Манна "Иосиф и его братья". Сейчас взял Библию, чтобы освежить в памяти сжато рассказанную историю, послужившую писателю  как основа одного из великих творений XX века, и раскрыл на "Третьей книге Моисеевой. Левит". Глава 27. О посвященных Богу  людях и вещах. "3. То оценка твоя мужчине от двадцати лет до шестидесяти должна быть пятьдесят сиклей серебряных, по сиклю священному," "7. От шестидесяти лет и выше мужчине оценка твоя должна быть пятнадцать сиклей серебра, а женщине десять сиклей". В те библейские времена за меня бы в мои годы, наверное, не дали бы и гроша ломаного, слава Богу, с веками утвердились иные критерии оценки людей, правда, весьма условные...


Информационное  представление

Избирательное восприятие из окружающего мира – не тот ли это импульс проявлений того, что сродни Шопенгауэровской воле? Начну, как водится у меня, с микромира, с образования атомов в недрах звёзд. Прежде всего, — соответствующие условия, в данном случае параметры среды — и для получения соответствующей информации элементарными частицами — как им участвовать в атомной самоорганизации — количественно и качественно каждой, по принципу совместимости, и проявить свою "волю" занять определённое положение в атомной структуре. И миллиарды лет назад после того, как, следуя законам природы, сформировалась Солнечная система и "воля" каждой планеты оптимально трансформировалась в её орбиту при вращении вокруг Солнца, и вращение вокруг своей оси, и спутники планет тоже в этом определились; на одной из планет — Земле — в подходящих условиях та же "воля" скрепляла нерушимый союз атома кислорода с парой водородных. Не стану здесь повторять то, о чём в своих опусах торопился изложить — о происхождении жизни, принципах эволюции живого — и каким образом уже совсем непостижимая "воля" могла воплотиться или способствовать возникновению сотен тысяч  видов растений и животных — об этом отдельно.

В живом дочеловеческом существе "представление" о том, каков мир, ограничено генетически принципом "необходимого и достаточного" для выживания особи в данной экологической нише и обязательного продолжения рода, и "воля" подчинена исключительно этому. Отсюда — избирательность восприятия информации — скажем, растению — как корнями выуживать из почвы необходимые для роста и развития химические соединения; животному — где и как искать и находить пищу для себя и потомства, или — это уже у высших животных, в том числе кошки — какую травку выискивать, чтобы помогла преодолеть недуг. И способность к подражанию, обучению — расширение круга избирательной информации — нетрудно найти примеры из жизни домашних животных, при дрессировке. И всё-таки это в жестких рамках генетически допустимого в пределах того же необходимого и достаточного, когда о свободе воли не может быть и речи.

А представителю гомо, человеку для выживания уже необходимо было получать информацию из окружающего сверх указанного генетически. И так складывалось "представление" о мире сущем, причём, особо отметим, опять же сверх необходимого и  достаточного для устоявшегося образа жизни. И с незапамятных времён среди людей выделялись те, что дополняли, уточняли "представления", совершенствовали информационные датчики для этого — языки, письменность, инструменты наблюдения и анализа. Представление о том, что рождает всё сущее и управляет им — в мифологии разных народов, вытесняемой из массового сознания наукой, но заменяемой своего рода мифами — религиозными, идеологическими. И мне кажется, что именно такого рода господствующее у большинства обывателей искаженное представление – о бытии, и определяющее их существование на свете, мысли и поступки — могут вызвать лишь сожаление, презрение, и, пожалуй, сочувствие тем, кто от этого пострадал.

А столь неугодную Шопенгауэру, как я понимаю, примитивизацию "представления" — при всём скептицизме относительно возможности вполне адекватного отражения действительности сознанием, его собственное "представление" в этом плане было завидно всеохватывающим — а такого рода примитивизацию "представления" несколько озорно хочется мне продемонстрировать на словах-терминах, имевших хождение в определённые периоды Советского союза, и по которым советский гражданин должен был представить то, что в таком виде выставляли идеологи канонизированного марксизма-ленинизма. Начать с того, как представлен Шопенгауэр  в энциклопедическом словаре, что называется, в двух словах, а именно: "представитель волюнтаризма". В немецком языка слово Wille(n) — неоднозначно, и в словаре иностранных слов 1964 года "Волюнтаризм (латинское   voluntas — воля; реакционная идеалистическая философия, признающая основой всего сущего и движущей силой всякого развития слепое, неразумное первоначало — волю (Шопенгауэр, Ницше); отрицает объективную закономерность в природе и в обществе; современная буржуазная философия использует волюнтаризм для идеологического обоснования военных авантюр и неофашизма". Не больше, не меньше. И так же, как по мнению Ивана Бездомного из "Мастера и Маргариты" Булгакова, философа Канта следует отправить в Соловки, — и основоположнику волюнтаризма Шопенгауэру самое место в одном из отделений ГУЛАГа...

Цитировался словарь иностранных слов, увидевший свет в 1964 году. В таком же словаре XXI века – волюнтаризм – уже "направление в философии, рассматривающее волю в качестве высшего принципа бытия; противопоставляет волю законам бытия". Но есть, оказывается, ещё одно значение этого слова: "деятельность, несчитающаяся с объективными условиями, характеризующаяся произвольными, субъективными решениями осуществляющих её лиц". Откуда взялась и такая дефиниция? Дело в том, что в 1964 году, когда Хрущева отстранили от власти, в объяснении — почему партия так решила, напрашивалось небездоказательное обвинение лидера КПСС, что нередко он вел себя и распоряжался как самодур. Из словаря — "Слово стало в ходу после комедий А. Островского". Но то ли сам главный идеолог Суслов, то ли кто-то из подручных советских идеологов припомнил, что где-то в философии встречалось подходящее слово — волюнтаризм, и по отношению к деяниям Хрущева и его личности оно прозвучит более по-научному. И — закрепилось в словаре.

А вообще-то идеологи той советской эпохи обожали всяческие "измы" — как определители — "что такое хорошо, что такое плохо" — причём опять же можно считать — по науке. Собственно, в терминологии религии, церкви на разных полюсах располагались — апостолы, ангелы, архангелы, архиереи и — сатана, бесы, ведьмы, оборотни. В одной из пьес упомянутого выше Александра Островского "Тяжелые Дни" купчиха восклицает: "Как услышу я слово "жупел" так руки и ноги затрясутся". По словарю это слово, в церковно-славянском языке означающее — горящая сера, и с легкой руки драматурга вошло в русский язык как "нечто внушающее страх и отвращение". Ранее упоминались нелестные характеристики, которые в XIX веке в Германии философы адресовали друг другу. И российских  вроде бы марксистов, или около, во всяком случае материалистов — до того, как повеяло из той же Германии идеалистическим душком от поколения философов в конце XIX века, в начале XX -го Ульянов (Ленин) разнёс в пух и прах, не стесняясь в выражениях в их адрес и особенно их вдохновителей в объёмистом труде "Материализм и эмпириокритицизм", который в советское время были обязаны штудировать студенты любых вузов. И с самого начала не должно было быть сомнений, что только материализм даёт — если по Шопенгауэру — безусловно правильное представление о мире — вообще и в частности, а какой-то — и не выговоришь сразу — эмпириокритицизм — сами понимаете...

На доске почёта — сияющие "измы": коммунизм, социализм, марксизм- ленинизм, и на другом конце — царизм, махизм (по фамилии философа и физика Эрнста Маха, — который едва ли не в родстве с солипсизмом); дарвинизм — это хорошо, не то, что: ламаркизм, витализм, тем более вейсманизм-морганизм. Но не только "измы" распределились со знаками плюс и минус. Вождь — звучит, после Октябрьской революции у нас расплодились вожди на разных ответственных постах, пока не остался единственный — зато всего мирового пролетариата. И легко понять каковы те, что фигурируют в непереводимых иностранных синонимах: фюрер, дуче, каудильо да ещё его камарилья... Насколько могу судить — вся эта словесная эквилибристика слабо отражалась в сознании советских людей, хотя на определённом этапе идеологические щупальца нацеливали на чужих — в этом смысле человеческая психология податлива: — "врагов народа", империалистов, безродных космополитов, как ни странно, определённой национальности. Въевшаяся в души этническая, религиозная, может и клановая, профессиональная ментальность в значительной степени определяет общие контуры "представления" индивида — каким ему быть со своими и не своими, и куда и как направлять свою "волю" — вульгаризируя шопенгауэровские философские понятия. Да, у каждого человека своё — не так пассивное "представление" о мире, как избирательное восприятие поступающей информации и соответствующая на нее реакция.


В чём совместимость

Если в предыдущих моих опусах проблема совместимости акцентировалась преимущественно на материально-энергетических объектах, монадах, сигмонадах — от микромира до мира межчеловеческого, то сейчас речь пойдёт о совместимости — в общем — информационной, а в частности — с философским наследием Артура Шопенгауэра. Ранее говорилось о том, какие совершенно разные личности солидаризовались с тем или иным аспектом, положением из, можно сказать, разношерстного конгломерата сочинений Шопенгауэра. В философии, вероятно, лучше сказать — в философском романе Шопенгауэра идеи подаются достаточно литературно, не воплощаясь, как у Достоевского, в персонажи художественного произведения, но при этом между собой эти идеи вроде не связаны крепкими родственными узами. И в отрыве одна от другой притягивают предрасположенных к их восприятию и преобразованию своим сознанием, как это случилось с Томасом Будденброком. Но если таким последователем философских размышлений становится оригинально, в смысле выстрадано, по-своему мыслящий — что тогда?

Должно быть, не завуалированное презрение к роду человеческому за небольшим исключением, сонмища жалких людишек, слабовольных, — такое не могло не вдохновить Фридриха Ницше на низведения таковых до уровня сырья, навоза, на котором сможет возрасти "человек будущего". Конечно, негоже в творчестве Ницше выпячивать только это, но разве Шопенгауэр здесь совсем не причем. Или это из области моих догадок интуитивных, домыслов; не так ли, вслушиваясь в музыку Рихарда Вагнера пытаюсь уловить могучую поступь сверхволевых героев древнегерманского эпоса. А, если Лев Толстой ухватился за презумпцию сострадания по отношению к человеку, с оговоркой ли — заслуживает ли этого тот или иной субъект, и предлагал "сострадание" заменить на "любовь", заметим, и у Шопенгауэра "всякая любовь есть сострадание", — то, мне кажется, уместней в этом смысле — сочувствие, а ещё глубже — сопереживание — близким и дальним, в их радостях и горестях, как заставляет нас подлинное искусство, литературная классика.

В оценке Шопенгауэра как личности, было замечено, что в натуре его ощущался, можно сказать, дефицит альтруизма. Не знаю, насколько и я этим грешен. Нет, к людям у меня отношение дифференцированное. Слабость к тем, к кому приложимо с полным основанием — личность. А уж, когда с прилагательным "творческая " — былых веков или современников, особенно, если сотворенное находит отклик в душе — говорить не приходится. Впрочем, человеческая индивидуальность прекрасна, но пронизанная лживостью, наглостью, жадностью, да и неспособностью мыслить самостоятельно — как такое не вызовет раздражение, возмущение, протест — к сожалению теперь лишь в душе. И — как радует и вдохновляет поистине человеческое — без декора — в искреннем милосердии, редком; и когда объединяет праздничное... Далее — ужасно захотелось подробней, без желательных купюр, обратиться к человеку, чья душа непостижимо связана с тем, кому в общем посвящен этот опус.

Автор образцового перевода на русский язык сочинений Шопенгауэра Афанасий Фет, да, тот самый, поэзией которого восхищается доныне не одно поколение любителей, ценителей поэзии настоящей. Сказанное предполагает, что и поэзия может быть не настоящей. Ещё как, если  иметь в виду — отбросим явно графоманское — но даже вроде профессиональное рифмоплётство, исходя из поговорки, что не всё золото, что блестит. Однако зачастую блестящее ослепляет блеском, назову сразу — искусственным. Как это понимать — попробую растолковать. В русском языке слово "искусственное", как и "искусство" — однокорневые, и в "Толковом языке живого великорусского языка" Владимира Даля — от корневого — "Искушать — испытывать, изведывать... соблазнять, прельщать, смущать лукавством..." В той же статье: "Искусный — относящийся к искусу, опыту, испытанный, дошедший до умения или знания многим опытом//хитро, мудрено, замысловато сделанный". "Искусство — ... ветвь или часть людского образования, просвещения; наука, знание, прилагаемое к делу; рукоделье, мастерство, требующее большого умения и вкуса..." Наконец -"Искусственный, с искусством сделанный, но вообще//сделанный руками человека, неприродный или несозданный, деланный".

Исходя из определений: искусственный — по Далю не природный, в противоположность — естественный, опять же по Далю — от "Естество — природа, натура и порядок или законы ея; существо, сущность по самому происхождению", и "Естественно — по природе своей, по законам природы", — без глобальной экстраполяции этих понятий на человеческую эволюцию — свернём, затрону Фета, — в общем охватив русскую поэзию, но с моей, признаю заранее, дилетантской, субъективно-предвзятой точки зрения. У литературоведов вслед за "золотым веком" шел "серебряный", а за ним — уже почти век календарный, но для русской поэзии остался безымянным, хотя и в нем находится и золото, и серебро поэтическое. Относительно представительная антология избранного русской поэзии — от Василия Тредиаковского до Иосифа Бродского и тех, что за ним, пожалуй, могла бы разрастать до объёма энциклопедий. Но, исходя из предыдущих определений, наметился бы водораздел между поэзией под знаком — естественная, и той, что может быть отнесена к искусственной.

Попытаюсь разъяснить — что подразумеваю, оперируя сравнениями, заимствованными из предыдущих моих опусов, и даже мелькнувших в этом. Наряду с атомами стабильными, то есть распадающихся лишь в экстремальных обстоятельствах, возможно рождение и нестабильных, изотопов тех же элементов, и существование их определяется периодом полураспада в весьма широком диапазоне времени. Не так ли происходило со внезапно входящими в моду поэтами, вроде бы новаторами — Бенедиктов, Бальмонт, Северянин; а в советскую эпоху например Симонов, помнится, вдруг Асадов, не буду трогать других кумиров второй половины XX века — небесталанных; да из русской поэзии этой эпохи немало могло бы войти в золотой фонд — с надеждой востребованности любителями и ценителями поэзии в поколениях XXI века, при погружении колоссальной массы рифмованного в условные запасники.

И эволюцию гомо сапиенс в последние три-пять тысячелетий можно в определённом смысле сравнить с процессом поэтапного образования новых видов животных — из стоящих на более низких ступенях эволюционной лестницы, — соответственно с большими степенями свободы по-монадному, получения информации из окружающего и межвидовом информационном обмене — всё это способствовало освоению подходящей для проживания экологической ниши. При этом, если по-шопенгауэровски, и "воля", и "представление" были жестко детерминированы генетически.  У человека же "представление" всё более, скажем так, — индивидуализировалось, и у высших животных — судите по собакам, кошкам одной породы и даже одного помёта, но у них всё же в рамках генетической дозволенности; а у человека "воля" — к жизни само собой, но вдобавок и творческая. Посредством её реализуется стремление передать её, а не навязать, с пониманием — небезуспешно — что-либо существенное, открытое своим сознательным "представлением" — благо членораздельная речь, орудия труда, подручные материалы для изготовления скульптур, картин, музыкальных инструментов — в распоряжении тех, у кого с рождения "искра Божья" в голове, в душе.

Так рождались мифотворцы, законодатели, музыканты, лицедеи, философы, мыслители — по-народному мудрецы. И получалось — у кого как, по-разному. Но откуда такое бралось? Смешной, кажется, вопрос. Родился человек, и рано или поздно обнаруживается, что у одного или одной — замечательный голос, то есть певческий талант; у другого математические способности, третий — шахматный вундеркинд, четвертый — прирожденный актёр, пятый — и такое бывает — потенциальный антисоциальный элемент. Почему и зачем происходит эдакое — кто ответит? А что, если автор этих строк осмелится высказаться по мотивам предшествующих опусов, да так, что сомнительный идеализм Шопенгауэра представится более убедительным. Поначалу — против того, что атомы, галактики, планеты образуются и существуют по законам природы — нет возражений? А эволюция живого на Земле — не по заключительным библейским дням творенья, в том  числе безгрешными Адамом и Евой, но — по каким собственно законам? В результате борьбы за существование — оставьте неисправимым вульгарным дарвинистам. А как же?

Да, каждый вид живого получался из стоящего на более низкой ступени эволюционной лестницы, зато на высших ступенях — с возросшими и степенями свободы по-монадному, возможностями обосноваться в подходящей экологической нише; и, главное, новый вид рождался без промежуточных форм, как бы в одночасье, и абсолютно совершенным — в физиологии, психике, образе жизни, особенностях продолжения рода. У Шопенгауэра вспоминаются Платоновские "идеи". Если допустить, что эти "идеи" во всеохватывающем информационном поле в представленных нашим сознанием законах природы — ведомых и неведомых — диктуют — каким образом собраться элементарным частицам в стабильную атомную сигмонаду, или сочетаться атому кислорода с парой водородных, образуя столь изумительную молекулу воды, то разве не такого же рода "идеи" нацелили молекулу РНК на редупликацию — прообраз живого, а там и "кирпичик жизни"- живую клетку, и пошло — амёбы и папоротник, тысячи и тысячи разновидностей микроорганизмов, насекомых, рыб, птиц... но будучи совершенным каждый вид навеки оставался таким — разве что слегка менялись подвиды в меняющихся условиях, или вследствие направленной селекции.

А с видом гомо, возвысившиимся до сапинс, эволюционный процесс, похоже, продолжается, не без, вероятно, направленного воздействия тех же "идей" — через реализацию творческой потенции отдельных личностей, без моральных оценок — и негативной для людского блага, что так удручает и Шопенгауэра. Но при этом гениальное "представление" как бы прозрачно и непосредственно воспринимает и творчески воплощает эти идеи в совершенное, подобно атомам, кристаллам, живым существам — по естественным законам природы, а замутненное "представление" улавливает "идеи", — я бы сказал, скорее умозрительно, и конструирует из них своё в силу отчасти врожденных способностей, нажитого умения, мастерства. И по этим критериям — после Пушкина, Лермонтова, Крылова, при самом лимитированном отборе в число "естественных" — что-то из того же Фета, побольше у Бунина, Есенина, Ахматовой, зрелый Твардовский, поздний Пастернак... И поэзия "искусственная" но самой высокой пробы — Некрасов, Блок, также — у Маяковского, Набокова, Ахмадулиной, наверное Бродского.

Приводил имена поэтов наудачу, те, что сразу пришли в голову, и, повторю, из русской поэзии черпать и черпать не только шедевры. Просто попутно полез в область, где  профан, как говорится, по большому счёту, но это, с позволения сказать, моё "представление".

Меня до глубины души трогают полотна "передвижников" но и импрессионистов, и оставляют равнодушным творения под знаком последующих "измов"; не дозрел до серьёзной музыки — после Шостаковича, Прокофьева, Свиридова, даже Шнитке, хотя порой подозреваю, что восторгающиеся новейшим напоминают посетителей мастерской лжеткачей из сказки Андерсена о голом короле. А, поскольку, не ограничиваю себя, "растекаясь мыслью по древу" своего интеллектуального дневника, и ветви этого древа раскинулись в разные стороны от "шопенгауэровского" ствола, — не в силах отказаться, раскрывая том стихов Фета, от того, чтобы не выписать немного восхитительных строк.

"Пропаду от тоски я и лени,//Одинокая жизнь не мила,//Сердце ноет, слабеют колени,//В каждый гвоздик душистой сирени,//Распевая, вползает пчела..." Позвольте, а как увязываются первые две строчки со вторыми? Поэзией — "имеющий уши да слышит". Но и Пушкин никогда бы такого не сочинил, как и Бах — бетховенскую сонату, и Бетховен симфонию Шостаковича. И если Репину были чужды импрессионисты, то не так ли люди моего поколения, и я сам поневоле консервативны в своём отношении не только к новшествам в литературе, искусстве ... И снова Фет: " Как весел мелких туч поход!//И в торжестве неизъяснимом//Сквозной деревьев хоровод // Зеленоватым пышет дымом". В своё время современников Пушкина поразило: " Ещё прозрачные, леса как будто пухом зеленеют''. Меняются и по-другому передаются "представления", впечатления — по-французски impresion, отсюда импрессионизм. "Чудная картина,//Как ты мне родна,//Белая равнина,//Полная луна.//Свет небес высоких,//И блестящий снег,//И саней далёких//Одинокий бег". "Прозвучало над ясной рекою,//Прозвенело в померкшем лугу,//Прокатилось над рощей немою,//Засветилось на том берегу". "Над озером лебедь в тростник протянул,//В воде опрокинулся лес,//Зубцами вершин он в заре потонул,//Меж двух изгибаясь небес". Из стихотворения "Купальщица": "Она предстала мне на миг во всей красе, //Вся дрожью легкою объята и пугливой.//Так пышут холодом на утренней росе // Упругие листы у лилии стыдливой". И совсем хрестоматийное: "Я пришел к тебе с приветом, // Рассказать, что , солнце встало// Что оно горячим светом // По листам затрепетало... // Рассказать, что отовсюду // На меня весельем веет,// Что не знаю сам, что буду // Петь, но только песня зреет." Тургенев, который приятельствовал с Фетом, передавая его стихи в печать, считал нужным подправить то, что казалось ему нарушением что ли традиций стихосложения.

Наконец: "Весеннее небо глядится // Сквозь ветки мне в очи случайно,// И тень золотая ложится // На воды блестящего Майна". В примечаниях: " Весеннее небо глядится... " Написано во Франкфурте на Майне. Датируется августом 1844 года". А в этом городе уже около 13 лет проживает не кто иной, как Артур Шопенгауэр. Может в автобиографичных "Мои воспоминания" упоминается хотя бы о мимолётной встрече 24-летнего путешественника с известным в городе человеком? И неподалёку, в городе на Рейне, куда впадает Майн, — Дюссельдорфе родился Генрих Гейне, и переводил его Фет как самого любимого зарубежного поэта. В мировосприятии и поэзии Фета родственные ему души — Шопенгауэра и Гейне. Очень разные личности, но хочется сопоставить отдельные вехи их биографий. Генрих Гейне на девять лет моложе Артура Шопенгауэра. В их судьбах запечатлелись города — в ту эпоху ещё не единой Германии — Франкфурт на Майне и Гамбург. В этих городах родители, верней, отцы юных Артура и Генриха намеревались, в результате, тщетно сделать из них коммерсантов. Гейне сперва обучался этому во Франкфурте на Майне — лишь спустя десятилетия Шопенгауэр навсегда здесь поселился, а затем продолжил обучение торговому делу у своего дяди, известного банкира Соломона Гейне, но к этому времени Артур Шопенгауэр уже навсегда распрощался с Гамбургом. Он уже — начинающий философ, и Гейне суждено было стать замечательным поэтом. Вообще Германия для Фета — почти родина, как следует из его биографии. "За месяц или два до рождения поэта, А.Н. Шеншин увёз из Германии от мужа мать Фета Каролину-Шарлотту Фет. Спустя два года Шеншин обвенчался с ней. В разных документах Фет по-разному говорит о том, кто был его отцом: Афанасий Шеншин или Иоганн-Петер Фет, немецкий еврей. Официально фамилия поэта — Шеншин, а Фет — литературный псевдоним.... Учился Фет в немецком пансионе в городе Варро (Эстония), так что немецкий язык знал в совершенстве, а "затем на словесном отделении Московского университета".

Из той же биографии к поэтическому сборнику, изданному в 1956 году, не без идеологического обрамления: "Стремясь найти твёрдую идейную опору для своих взглядов и симпатий, Фет в 60-е годы начинает заниматься философией и вскоре становится восторженным и безоговорочным поклонником идеалистического учения Шопенгауэра, имевшего в это время значительное влияние в России. "Шопенгауэр, — писал Фет уже в конце жизни,- для меня не только последняя крупная философская ступень, это для меня откровение, возможный человеческий ответ на те умственные вопросы, которые сами собою возникают в душе каждого"... " Шопенгауэр уверяет, что в мире царствует и всегда будет царствовать страдание, отрицал значение разума и в сфере искусства. Основным условием искусства он считал его независимость от "головных" понятий и от какой бы то ни было связи с житейскими задачами и практическими целями". Любое искусство, но музыка, серьёзная — какие у неё могут быть отношения с "житейскими задачами и практическими целями?" В начале романа "Доктор Живаго" эпизод — концерт, на котором композитор исполнял сочиненную им сонату, с эпитетом "головная", то есть такая, что подпадает под определение "искусственная".

"Высшее" познание, схватывающее действительный образ мира в его сущности, доступно только искусству, только художнику, творящему в состоянии бессознательного "вдохновения..." Думаю, сказанное относится и к науке, к научному прозрению, недаром видный — советский — в смысле творящий в СССР — философ Валентин Фердинандович Асмус, в работе "Проблема интуиции в философии и математике" ссылается и на Шопенгауэра. Зацепившись за это имя, позволю себе, как не раз практиковалось в предыдущих опусах, "лирическое отступление", порой далеко уходящее ответвление от и без того рыхлого опусного стержня. А тут ещё, можно сказать, вступление к следующему "лирическому отступлению". В моём интеллектуальном дневнике, охватывающем годы — с 80-х прошлого века до нынешнего августа 2013-го, просматривается, надеюсь, — упор на взаимоотношениях монад в сигмонадах, роли каждой в существовании остальных, входящих в ту же сигмонаду, и влиянии на возникающие сигмонадные свойства и возможности. Это прослеживалось в мире неодушевленного на примерах органических молекул, где отдельные атомы определяют действие сигмонадных молекул в качестве красителей, лекарственных препаратов или ядов; количественно ничтожных легирующих элементов в металлических сплавах, придающих этим сплавам исключительные свойства; а в живых организмах — микроэлементы в организмах растений и животных; взаимодействие множества видов флоры и фауны в локальной экологической зоне.

Если таким же образом рассматривать общечеловеческую сигмонаду, то её кардинальное отличие от дочеловеческого в том, что межмонадные связи не ограничены ни пространством, ни временем. Это обусловлено тем, что, по крайней мере, со становлением гомо сапиенс, сверх генетического кода, условно двойной спирали, — возникло и творчески выростало до масштабов — наименовал "третьеспиральной " — и рукотворной, и нерукотворной, можно сказать, интеллектуальнотворной галактики. Надо ли сказанное иллюстрировать тем, что значили для всех людей — ряд веков назад рожденные в Китае: шелк, компас, бумага; или изобретения Эдисона для того же нынешнего Китая. Отраженные от действительности, переплетаются, порой причудливо, судьбы героев или персонажей романов; и я в своих опусах стараюсь уловить связи такого рода в основном не вымышленные, как в этом повествовании — жизни и особенно сочинений Шопенгауэра с теми, столь несхожими, замечательными личностями — на страницах этого опуса.

Вместе с тем — не гнушаюсь и домыслом: могли ли состояться встречи — Шопенгауэра с Кантом, или его с Фетом; хотелось бы, чтобы Эккерман стенографировал беседы Гёте с юным Артуром... Как следует даже из советской энциклопедии философ Асмус как-то воспринял размышления Шопенгауэра об интуиции. В самом сжатом виде из "Советского энциклопедического словаря" 1980 года "Асмус Валентин Фердинандович (1894 — 1975)". Для меня это не просто даты — в тот же год, что и философ, родился Нахман Бабицкий, муж сестры моей мамы, на протяжении многих лет жизни в одной семье определивший немалo в моей судьбе, а 1975-ый — когда родился мой сын Алёша. "Советский философ, доктор философских наук (1940 г.), профессор МГУ ( с 1939 г.)" Как и Алексей Лосев даже не член-корр., АН, в отличие от "марксистско-ленинских" и, понятно, "сталинских" философов в этом контексте — тоже можно взять в кавычки — из того же энциклопедического словаря — "Минц (труды по истории КПСС)"; "Митин (основные труды по диалектическому и историческому материализму, критике буржуазной философии и оппортунизма", негласный автор "Краткого курса истории ВКП (б); "Федосеев — вице-президент АН, герой Соцтруда. Основные труды по историческому материализму, научному коммунизму, критике буржуазной философии и социологии. Депутат ВС СССР". В 1945 году, когда я был студентом института стали в Москве, Федосеев читал курс марксизма-ленинизма, и на одной из сводных лекций среди десятков студентов выискал взглядом меня и сурово отчитал за то, что недостаточно внимательно вслушиваюсь в самое главное для советского человека, А об Асмусе в нескольких строках о нём: "Труды по истории философии, теории и истории логики, эстетики и литературоведенья. Государственная (Сталинская) премия СССР (1943)".

В этом опусе, как в других, вспоминается Борис Пастернак, приводятся цитаты из его произведений. Одно из стихотворений поначалу печаталось с посвящением Ирине Сергеевне Асмус — жене философа. Заглавие — "Лето". "Ирпень — это память о людях и лете,//О воле, о бегстве из-под кабалы..." Какой "кабалы" — прежней, семейной, ради Зинаиды Нейгауз?.. Лето 1930-го, в том же году написанное, а в следующем без заглавия — "... И вдруг, как в открывшемся в сказке Сезаме, // Предстанут соседи, друзья и семья,// И вспомню я всех, и зальюсь я слезами,// И вымокну раньше, чем выплачусь я.// И станут кружком на лужке интермеццо,// Руками, как дерево, песнь охватив,// Как тени, вертеться четыре семейства // Под чистый, как детство, немецкий мотив." Нейгаузы, Асмусы — для них "немецкий мотив" — родины предков, а для Бориса Пастернака — память о юношеском пребывании в Марбурге...

А для меня "Ирпень — это память…" — с того, 1930-го прошло ещё — не так уж много — 32 года, когда я, преподаватель Ирпенского техникума, встретился глазами с девочкой-студенткой Сашей Супрун, и вот уже с того мгновенья прошло больше полувека, точнее сейчас, когда я это пишу — почти 51 год — как мы вместе, и не в этом ли моё семейное счастье... Может что-то и в этом опусе связываю, что называется, белыми нитками, но ведь мириады неосознанных нитей связуют — канатами или паутинками всех людей на свете — и близких, и дальних... Во время отдыха Пастернака в Ирпене его навещал известный киевский поэт Николая Ушаков. В середине прошлого века я несколько лет приносил на суд Никола Николаевича свои стихи; и он по-своему отмечал те, что ему больше или меньше понравились.

"Цельный и всюду верный себе Шопенгауэр, — пишет Фет, — говорит, что искусство и прекрасное выводят нас из томительного мира бесконечных желаний в безвольный мир чистого созерцания; смотрят Сикстинскую мадонну, слушают Бетховена и читают Шекспира не для получения следующего места или какой-либо выгоды". "Художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует". Но — в стихотворении "Графу Л.Н. Толстому (при появлении романа "Война и мир'): " Дивясь красе жестоковыйной, я перед мощию стихийной в священном трепете стою". Очевидно под "смыслом" Фет подразумевает дидактичность, морализм, отклик на злободневное.

Как же это вяжется с творчеством любимого им Гейне, в стихотворениях, поэмах, прозе которого публицистические мотивы нередко выходят на первый план? По-моему, в первую очередь это объясняется тем, что, как и в любовной лирике, Гайне абсолютно искренен, мысли и образы вырываются у него из души, можно сказать, без ремесленной обработки. В одной из статей относительно того, чем характерно творчество поэта Фрейлиграта — в советской энциклопедии отмечается "яркая революционная лирика" — Гейне ответил односложно "высиживание". Для Гейне это выражение жгучей любви к родной Германии, подобно тому, как любят родителей или детей, несмотря на то, что видят, сознают нехорошие черты характеров, недостойное поведение даже по отношению к тем, кто их любит. Таково Лермонтовское "Люблю отчизну я, но странною любовью...", и "страна рабов, страна господ..." И тот же Лев Толстой, воспевший в "Войне и мире" самоотверженность русского народа в Отечественной войне против захватчиков, после еврейских погромов разразится гневным "Не могу молчать!". В советское время в почёте была так называемая "гражданская лирика", и поныне процветает противопоказанное поэзии или искусству "искусственное".

Фет не одобрил "Отцы и дети" Тургенева, от "Что делать" Чернышевского "пришёл в ужас" и, как Шопенгауэр, к возмутителям спокойствия в обществе — от нигилистов до революционеров относился крайне отрицательно. Роднит Фета с Шопенгауэром и болезненное восприятие посягательств на свободу личной жизни, право быть самим собой. По свидетельству его сестры, например, во время путешествия по Италии, брат её занавешивал окна, полагая, что так его подталкивают любоваться окружающим пейзажем; или покидал зал, когда казалось, что принуждаю слушать эту музыку. Конечно, не такое внешнее, но глубинное духовно связывало Фета с Шопенгауэром. "Высшее из искусств — музыка, имеет своей целью не воспроизведение идей, а непосредственное отражение самой воли". И Чайковский отмечал: "Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область... Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом..."

Истинный поэт творит по наитию свыше, чрезвычайна интуиция, а интеллект при этом — в загоне? Те же Пушкин или Гейне начисто опровергают подобное, хотя в этом плане разные бывают и поэты, и деятели искусства. Лев Толстой, который как-то высказался, что писать стихами всё равно, что танцевать пахарю, когда он идёт за плугом, высоко ценил поэзию Фета, новое слово в этом жанре, как Чехова, рассказами которого восхищался, презирая декадентские выкрутасы, — и в Фете видит масштаб мыслителя и творца. Вы — человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых и который в личном общении дает один мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек. И ещё: "Я свежее и сильнее Вас не знаю человека... От этого-то мы и любим друг друга, что одинаково думаем умом сердца, как Вы называете".

С чем соглашаюсь по-своему

Шопенгауэровская "воля " — для меня синоним самоорганизации материи — понятно на примере атомов, молекул, кристаллов; материи-энергии — наверное так глубже по существу — в том же атоме, шаровой молнии или живом организме, но — и самоорганизация информации — в комплексе материя-энергия-информация — как непременное условие и существования любой монады, сигмонады, её внутреннего мира, и взаимоотношений с другими монадами, сигмонадами. И, может, доживи Шопенгауэр до наших дней, и я бы навестил его во Франкфурте на Майне, а дочка моя Оля подскочила бы туда из Штутгарта и была бы отличной переводчицей с немецкого на русский и обратно,  ей-Богу, убедил бы упрямца в идентичности его "воли" и незаконного приёмыша науки под именем самоорганизация.

В книге, вышедшей в 1888 году — к столетию со дня рождения Шопенгауэра, конспективно излагаются основные положения его философии. "Во-первых, весь мир, каким я его знаю в моём внешнем опыте, есть только моё представление". Под рубрикой "Эпиграммы поэтов разных времен" у Маршака: "Про одного философа": "Мир, — учил он, — моё представление //А когда ему в стул под сидение // Сын булавку воткнул,//Он вскричал: "Караул! // Как ужасно мое представление!" Но, если серьезно, мне непонятно, как можно сомневаться в реальности вселенной, впрочем и философ акцентирует на том, что отражение этой реальности в силу эволюционно унаследованного от дочеловеческого — это уже моё уточнение — устройства органов чувств, переработки сознанием поступающей информации, и связанных с этим принципов человеческого мышления, моделируется определённая картина миропорядка. В этом плане вслед за чувственным восприятием и наука оперирует такими условными категориями, как пространство, время, материя, энергия, количество, качество, и всё более детализирует связь между этими категориями, заметим, не однозначную в макро и микромире. В таком общем понимании можно согласиться с Шопенгауэром, что гомо сапиенс принципиально не в состоянии представлять мир иначе; и, как в былом автор фантастики, могу предположить, что где-то во вселенной разумные существа организованы на другой, не органической основе, и мышление их совсем по-другому не только представляет каков мир на самом деле; но, допустим, постигнув это, научились совершать вне времени космические путешествия, выискивать, скажем так, младших братьев по разуму, в надежде дождаться такого у последних мыслительного прогресса, чтобы подключать к своему представлению о том, каков этот действительный мир.

А с чем никак не могу согласиться — так это с высокомерно-презрительным "представлением" Шопенгауэра и о соотечественниках и обо всём роде людском. У меня всегда в жизни к людям было другое отношение, хотя, правду сказать, натерпелся как беззащитный — и от сверстников некоторых в школе, и от власть имущих чиновников, и от карательных органов — подробно в опусе на сайте "От НКВД до СБУ в моей судьбе. 70 лет". В какой-то мере моё отношение к людям выражено в стихотворении, написанном, когда работал на заводе. Привожу его не как поэтическое произведение, а отголосок моего "представления" о людях. Заголовок "К своим". "Привык я что ли, к той гармошке, // всегда зовущей "до своих" — // туда, где сходятся дорожки // из общежитий заводских. // Придёшь, и кто-нибудь знакомый: // здорово, Гришка! Подходи! // И сердце сильно и весомо // стучит, гремит, поёт в груди. // Пей! Если будешь слишком пьяным — // и сам не знаешь отчего — // хвати-ка о землю стаканом, // чтоб доказать, и ты – ого... // Не знаю — хорошо ли, плохо. // и буду пьян или не пьян, — // спешу туда, где громкий хохот // да оземь брошенный стакан.// Где нет счастливых, нет несчастных,// но все — живые на земле//которым всё на свете ясно, // как хлеб и водка на столе".

И приверженность Шопенгауэра "философии жизни", но не того направления западной философии, отчасти к нему восходящей, и представленной в произведениях таких известных мыслителей, как Ницше, Бергсон, Шпенглер и других, но философии жизни, можно назвать — по-восточному, без уточнений — созвучно ли буддизму или миропониманию, естественному приобщению к живой и неживой природе, корни чего на земле Индостана; однако с уходом от пессимистического предпочтения нирваны страданиям судьбы хотя и с проблемами радости, счастья."Второе положение философии Шопенгауэра состоит в том, что если во внешнем  опыте мир есть только явление моего ума, моё представление, то во внутреннем опыте, при помощи непосредственного самосознания, я открываю истинную сущность мира " Если до читателя, как и до меня, моего примитивного мышления, не дошло — как это понять, Шопенгауэр прибегает к образности — хоть делай эпизодом научно-популярного фильма.

"Извне нельзя проникнуть в существо вещей, как ни старайся, не приобретешь ничего, кроме образов и имен. Уподобляешься человеку, который, ходя вокруг замка и напрасно ища     входа, предварительно срисовывает фасады. Тем не менее — это и есть тот путь, по которому до меня ходили все философы..." И — парадоксальное: "Следует считать лишь стародавним заблуждением мысль, будто только доказанное вполне истинно и каждая истина нуждается в доказательстве, когда напротив — каждое доказательство нуждается в бездоказательной истине..." И — подкрепляющий этот парадокс образ: "Непосредственно основанная истина, настолько же предпочтительней перед основанной на доказательстве, как вода из ключа перед водой из акведука". Из словаря иностранных слов: " Акведук — сооружение в виде моста или эстакады с водоводом (трубой, лотком, каналом), строят в местах пересечения водовода с оврагом, ущельем, рекой, дорогой…" Сегодня наглядней: как вода, бутелированная из источника перед той, что из водопроводного крана в многоэтажке... Но "второе положение" — о всеохватной и всевластной "воле" "Падение всякого тела есть акт его воли, тяготение мировых тел есть действующая в них воля, химическое сродство, электрическое притяжение и отталкивание — все это акты мировой воли. А в том, что стремление растения к свету и теплу, и углубление корнями в землю для отыскивания пищевых соков, суть действия воли..." Неужто философ, который кичился своими познаниями в области естественных наук, ничего не слышал о гравитации, не знакомился с законами Ньютона; как тут не вспомнить, что древние приписывали магниту наличие души, как бы проявляющей свою "волю"; и ещё я бы отослал Шопенгауэру к своему популярному изложению механизма, обеспечивающего прорастание семени весной, углубление корней в почву; хотя далеко не ясно как они выискивают, извлекают из почвы и доставляют необходимые вещества, атомы и молекулы, необходимые для роста и развития данного вида растения.

Другое дело — если "волю" в живых организмах, да и образование новых видов рассматривать в духе аристотелевой энтелехии, которую философ по крайней мере упоминает; и полуофициально признаваемого витализма, но подробней об этом — не здесь. "Третье основное положение Шопенгауэра состоит в том, что воля объективируется, то есть превращается в мир, в действительность, по известным неизменным законам или типам, выливается в известные постоянные формы или свойства". Если по законам природы само собой, но при чём здесь "воля"? Ладно, дальше интересней. "Эти общие формы воли, ее свойства или первобытные силы, — первообразы ее объективизации, — Шопенгауэр называет идеями и отождествляет с "идеями Платона". На первый взгляд это понятие идей, как чего-то реального вне ума человеческого, кажется странным; но если мы вдумаемся в тот факт, что и величайшие учёные-эмпирики и даже материалисты признают какие-то неизменные законы или формы бытия изучаемой ими материи,- что природа этих законов, до которых докапывается эмпирическая наука, чисто идеальная, ибо материальны только явления, и что однако эти идеальные законы бытия природы мы отличаем, как нечто общее и объективное, от субъективных и частных законов своей мысли, — то неизбежность признания для Платона, Шопенгауэра и для всех философов, углублявшихся в тайну "неизменного и строго определённого порядка мировой жизни", — особенно объективных идей, вне мира явлений, — станет ясною.

Любопытно, что я в своих опусах ещё в конце прошлого века обратился к "идеям" Платона, и, как отмечалось выше, в своей монадологии в иррациональном "представлении" рванул в понимании бытия и отношения со всем сущим этих "идей" похлеще отвлеченного шопенгауэрского. Вкратце: информацией, что структуризируется, ассоциативно самоорганизуется мыслеобразами в мозгу, и не только человеком, но и, допустим, собачьем, как у Чеховской Каштанки, но у нас оформляются, лучше сказать, структурируются — в сочетания слов у каждого, или жестов у глухонемых, трансформируются творчески — в картины художника, музыку композитора, перевоплощение артиста, построения высшей математики или модели микромира учёных, — если всё такое принимается без возражений, то не допустить ли, что подобное возможно и вне сознания, даже не в компьютере энного поколения, но — нематериальном, названном мной Окином — аббревиатура: Океан информационный, охватывающий всю вселенную и содержащий, хранящий абсолютно всю информацию о происшедшем в ней.

Не вспомнить ли тут возглас городничего из Гоголевского "Ревизора": "Эк куда метнул!" Но, безоглядно, через "не может быть!" предположим и в Окине, как в мозге, возможность структуризации информации — для генерации идей, — по значению слова в буквальном переводе с итальянского gеnеratio — рождение, размножение. Может — фантазировать так фантазировать — так на ходу рождались "идеи" сразу после "большого взрыва", приведшего к образованию вселенной и её развитию — "идеи" — законы природы, взаимосвязанные и выверенные так, чтобы обеспечить — скажем так — выживание не на один миллион лет — рождающихся звёзд в космическом пространстве, объединение их в галактики, а в недрах звёзд образования из элементарных частиц атомов различных элементов периодической системы, и планетарных устойчивых систем...

Полагаете — это уже слишком, не на грани, а за гранью фантастики. Ладно, обратимся к эволюции живого на Земле, начиная с зарождения жизни в так называемом первичном океане. Если не с момента возникновения молекулы РНК со способностью к редупликации, самовоспроизводству – сомнительно, чтобы по-опарински лишь многочисленным перебором проб и ошибок, — то живая клетка — появление такой и тиражирование уже немыслимо без какой-то условной "воли" — энтелехии, воплощающей идею невероятно сложного и надежно функционирующего, жизнеспособного в различных живых модификациях. О том, что сотни тысяч видов флоры и фауны в процессе эволюции появлялись на планете приспособленными для проживания сменой поколений в подходящей для этого экологической нише, будучи в этом смысле по всем статьям совершенными, — мельком говорилось в этом опусе и подробней обосновывалось в других. Был бы признателен компетентному специалисту, который внятно, как на  рапидной съемке натуралиста, но не в мультипликате, где сказочные персонажи мгновенно оборачиваются — то великаном, то мышью, — каким образом столь совершенны и жизнеспособны — вирусы гриппа и комары, лягушки и кукушки, представители семейств кошачьих и собачьих – к  сожалению многим видам, что в дикой природе по вине беспощадного гомо сапиенс — велики шансы пополнить пресловутую "Красную книгу".

"Идеи" такого рода, полагаю, сопровождают и эволюцию гомо. Худо пришлось бы этому виду — из приматов — в отрыве от привычных с пышной растительностью, дающей разнообразные плоды для пропитания в субтропическом климате — спустившимся на землю, почти никак не защищенным от хищников, голода, холода. Если среди учёных сохранились убежденные в том, что в эволюции живого доминирующая роль борьбы за существование, в ходе которой соответственно поэтапно изменялся организм особей, хотя никаких "промежуточных форм" зоологами или палеонтологами не обнаружено, — что эти господа скажут относительно вида гомо? Это он сам в каких-то поколениях встал с четверенек и освоил прямохождение; и за ненадобностью взял и отбросил хвост, не лишний у его каких-то предков; и так тренировал речевой аппарат, чтобы начала звучать членораздельная речь; и, хоть и холод порой донимал, без бритвы освободился от большей  части густого волосяного покрова на теле, верней, больше освободилась женщина – борода и усы остались привилегией мужского пола. Но главное происходило с мозгом — память, нужная животному разве что для выработки условных рефлексов, у гомо сделалась хранилищем всевозможной информации об окружающем мире — авось пригодится, и поколение за поколением убеждалось — ещё как, — для разных ситуаций и практических нужд.

Однако отсчёт весомых достижений рода человеческого вроде бы целесообразно начинать со становления, воцарения на пяти континентах – гомо сапиенс, как ступень от опекаемого старшими подростка к шагнувшему в самостоятельную взрослую жизнь юноши. Убежден, что не полупрозрачная шопенгауэроская "воля", но вполне реальная эволюционная направляющая, как миллионы лет способствующая образованию новых видов по восходящей — посредством воплощения соответственно структурированных "идей" всех аспектов существования вновь образованного вида, не оставила на произвол судьбы и гомо, корректируя взаимоотношения полов, расселения этнических подвидов — несколько физиологически — цвет кожи, разрез глаз и кое- что другое, но главным образом формируя национальный характер, менталитет — с прицелом на вероятность выживания в данном уголке Земли, далеко не всегда достаточно удобном для обитания.?

Стоит ли упрекать таинственных эволюционных наставников, что в давным-давно минувшие времена одарили всех плотоядных, хищников зарядом агрессивности, охотничьего азарта, — в том, что подобное заронили в души гомо, индивидов и ещё более коллективные человеческие сигмонады? И сколько из-за этого за многие века попорчено и пролито крови — и близким, своим, и дальним, чужим! Не исключено, однако, что моральный аспект во внутривидовых взаимоотношениях, неведомый в дочеловеческом, — игнорируется эволюционными импульсами, или — как ни кощунственно покажется, — или эта такая эгоистическая агрессивность стимулирует и творческое "я" — навязывая другим, можно сказать, своё  "представление" о том, каков этот мир или каким он может быть, стать. 

Эволюционная направляющая удачно наметила подходящую разновидность приматов — потенциальных гомо, усилив их психику достаточной агрессивностью, отчасти предпосылкой реализации творческого потенциала.  Возможно так же рвануться вверх по лестнице эволюции могли бы, скажем, достаточно интеллектуально развитые дельфины, заметим, абсолютно беззащитно-неагрессивные. Но — не подходящая для этого среда обитания: о расселении, скажем так, этническими подвидами, в непривычных экологических нишах морей и океанов не могло быть и речи, хотя бы из-за невозможности сотворения рукотворной "второй природы" — плавниками с подобным не управиться.

Как бы то ни было, но — не по заказу земных правителей и не вняв молитвам верующих — кто знает почему и зачем — в души неведомо как званых заронится "искра Божья" — под условным понятием — способности, талант, гений; лучше назвать не "искра", а по-научному — катализатор преобразования структурно в Окине зарожденных "идей" — в плоды творчества, столь разнообразные. Отчего именно такой талант и как срабатывает интуиция — мне ли теперь начинать об этом размышлять, но налицо: у одного слова запросто сочетаются поэзией; у другого звучания музыкальных инструментов выстраиваются симфонией; у третьего зрительные образы не зеркально отраженные, но через призму души художника преломленные — так ложатся на холст; и при артистическом перевоплощении — зрителю раскрывается характерная сущность представляемого; а каким образом в сознании математика разворачиваются невероятные конструкции из абстрактных символов... И уже в человеческом информационном океане, в категориях пространства и времени непрерывно, пульсирующее происходит циркуляция идей. Так вот что-то  перепало мне и от Артура Шопенгауэра, с которым прощаюсь, и не только с ним... Время — когда мы впервые увиделись с моей женой, прошло чуть больше века, как не стало Артура Шопенгауэра, и с той нашей встречи с будущей женой — больше полувека... И как за это время, за эти полтора века изменился мир!..

Сентябрь 2013 года

 

на главную
наверх

Дизайн: Алексей Ветринский