АПОЛОГИЯ МИШЕЛЯ МОНТЕН

Моё возвращение к Монтеню

"Опыты" Мишеля Монтеня в трёх книгах содержат 112 отдельных глав, на 1358 страницах в академическом издании 1960 года, сравнительно небольшим тиражом - дважды по 10 тысяч экземпляров. Нельзя сказать, чтобы в те годы при тиражах на порядок выше - подписных изданий, поэтических сборников иных авторов, зарубежных и отечественных детективов, фантастики - Монтень так же жадно расхватывался книголюбами, и мне посчастливилось приобрести трёхтомник в дни командировки в Москву в те годы. Читал с удовольствием, однако, наверное, не очень-то осмысливая по-настоящему, и разве что запавшее в глубины памяти через годы трансформировалось в мысли, запечатленные в написанном мной в последние полтора десятка лет.

Мишель Монтень прожил большую часть ХVI века, вернее около 59 лет; а я, родившийся через четыре века, точнее - на шесть лет раньше, и сегодня идёт уже девятый год XXI века. И, если о хронологии, то я, приступая к этому опусу, чуть ли не на 23 года старше того, кому посвящаю эту апологию - когда он завершил своё земное существование. "Апология" по отношению к Монтеню - от его "Апологии Раймунда Сабундского" - можно сказать, центральному сочинению в "Опытах", по объёму составляющая седьмую часть от текста трёх книг, но, в отличие от достаточно скептического разбора - по существу - не без уступок цензуре Ватикана - этого богословского произведения, отнюдь не блещущего свежестью мыслей, оригинальностью, моё восхищение Монтенем вполне оправдано предшествующим "апология".

Не последнюю роль в этом играет, можно сказать, субъективный фактор; сдаётся мне, что мой образ мышления и свободный, никак системно не связанный, метод изложения моего отношения к творческому наследию деятелей культуры, науки; к оценке хода человеческой истории в целом и в частностях; разного рода убеждениям, концепциям, теориям - сродни тому, что исповедовал и по-своему выражал мой великий предшественник. На фоне не раз встречающихся на страницах "Опытов" искренних и весьма скромных самооценок своих способностей безошибочно судить даже о вещах вроде бы несомненных; и личный взгляд исключает претензии на истину и в предпоследней инстанции, - на этом фоне было бы более чем нелепо оспаривать несоизмеримость изумительных, нетленных "Опытов" Мишеля Монтеня и содержимое моего интеллектуального дневника, как своеобразной исповеди рядового гражданина XX века. Но именно это позволяет вчитаться в Монтеня с той высоты, на которую поднялось человечество за минувшие четыре века, замечу, во многом благодаря науке нового времени. В эпоху Монтеня наука, особенно вне гуманитарной сферы, находилась в положении, я бы сказал, того "гадкого утёнка", и не только Монтень, но и Джонатан Свифт, спустя век, как рассматривалось в одном из предыдущих моих опусов, мягко говоря, не жаловали.

Тем не менее, ряд мыслей Монтеня настолько созвучен современным научным представлениям, что и это, в частности, побуждает меня обратиться к ним и посожалеть, что своевременно не приводил их как иллюстрирующие, подкрепляющие мои соображения, цитаты, и данная "Апология" в какой-то мере поправляет такое упущение. Правда, если Монтень щедро и главное всегда уместно цитирует множество авторов, начиная с античности, то в предполагаемой экскурсии по страницам "Опытов" цитаты из них с краткими пояснениями вероятно будут носить характер беспорядочной ретроспекции. А начать, пожалуй, стоит как раз с "Апологии Раймунда Сабундского": "Наука - это поистине очень важное и очень полезное дело, и те, кто презирают её, в достаточной мере обнаруживают свою глупость... Что касается меня, то я люблю науку, но не боготворю её".

Монтень отмечает, что в их доме, точнее родовом замке, с почтением принимали людей учёных, может, лучше сказать - образованных, в нынешнем лексиконе - эрудитов, искусных в дискуссиях, очевидно преимущественно на темы философии, религии, морали. Знакомство с Раймундом Сабундским было, в общем, случайным: "Мой отец незадолго до смерти, наткнувшись на эту книгу, лежащую в кипе заброшенных бумаг, попросил меня перевести её для него на французский язык". В примечаниях: "Раймунд Сабундский (умер в 1432 году) - испанский богослов, автор сочинения "Естественная теология". Что же так привлекло Монтеня к этому сочинению? "Мне понравились взгляды этого автора, весьма последовательное построение его работы и его замысел, исполненный благочестия… Цель книги весьма смелая и решительная: автор ставит себе задачей установись и доказать, вопреки атеистам, все положения христианской религии с помощью естественных доводов и доводов человеческого разума". Комментарий: "Расточаемые здесь похвалы в адрес Раймунда Сабундского, как и самое название главы "Апология", - не что иное, как уловка, к которой Монтень прибегает для отвода глаз цензуры. В действительности Монтень не оставляет камня на камне от аргументации Раймунда Сабундского и в дальнейшем изложении совершенно забывает о той задаче, которую поставил перед собой в начале главы".

Справедливости ради - и комментаторы в советское время тоже были зависимо от "атеистических" цензоров, как и Монтень от католических, но в данном случае нельзя не согласиться с тем, что указанная книга была лишь поводом для высказывания своих мыслей, впрочем, вряд ли антирелигиозных, если речь о христианской религии в чистом виде. И этот аспект без конкретных привязок к историческим реалиям, оставим в стороне. А вообще характерно такое высказывание Монтеня: "...Признаки одинаковы у всех религий: чаянья, вера, чудесные события, обряды, покаяния, мученичества" И - пропасть между исходными положениями христианской религии и воплощением в действительности - как бы верующих: "Никакая вражда не может сравниться с христианской. Наше рвение творит чудеса, когда оно согласуется с нашей склонностью к ненависти, жестокости, тщеславию, жадности, злословию и восстанию. Напротив, на путь благости, доброты и умеренности его не заманить ни мытьем, ни катаньем, если только чудом его что-либо туда не толкнет. Наша религия создана для искоренения пороков, а на деле она их покрывает и возбуждает".

А как понять такое: "Так как атеизм есть учение чудовищное и противоестественное, к тому же с трудом укладывающееся в человеческой голове в силу присущей ему наглости и разнузданности, то встречается немало таких людей, которые исповедуют его для вида из тщеславия или из чванства, желая показать, что они придерживаются не общепринятых, а новаторских взглядов..." Монтень очевидно полагает, что показной атеизм - бездумное оригинальничание, а как убежденность - духовная патология, сродни помешательству: "О, несчастные люди с вывихнутыми мозгами, которые стараются быть хуже того, что они есть!" Но антитеза "не верующий в Бога - атеист" условна, особенно в наше время, и сами термины весьма расплывчаты, неоднозначны, не говоря уже о промежуточных комплексах убеждений в диапазоне между такими ориентировочными полюсами.

В первом приближении атеизм можно подогнать под афористически-парадоксальное по Достоевскому: "Если Бога нет, то - всё позволено". На мой взгляд глубже этот посыл раскрывается в "Мастере и Маргарите" Михаила Булгакова, цитаты из которого в связи с другими моими соображениями, мелькали на страницах разных опусов на персональном сайте. Всезнающему Воланду крайне любопытна природа атеизма несомненно неплохо образованного писателя: "Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, ещё и не верите в Бога?" Не знаю, обратили ли внимание литературоведы, разбирая этот роман, на многозначительное "помимо всего прочего". А затем "Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизвгнув от любопытства: "Вы - атеисты?! - Да, мы - атеисты, улыбаясь ответил Берлиоз..."

Для него, как и для очень многих в ту эпоху Бога уже нет. И Дьявола заодно с Богом быть не может. Однако вот он, Дьявол в романе, представившийся зарубежным профессором. "Ну, уж это положительно интересно, - трясясь от хохота, проговорил профессор, - что же это у вас, чего не хватишься, ничего нет!". Опять же, вспоминающим те годы или осведомленным о том времени по разоблаченной истории советской власти, может показаться, что имеются в виду дефициты разного рода для тех, кто не вхож в Торгсин; набора элементарных удобств в коммуналках - снова-таки не только для москвичей. Но для вдумчивых читателей прояснится исчезновение главного - отсутствие совести у ряда характерных персонажей "Мастера и Маргариты", если это слово, понятие концентрирует моральные устои личности. И недаром только сам Иешуа - в романе полное воплощение лучшего, что может быть в человеке, включая убежденность, что и всех прочих можно исцелить от засилия в их душах порочного, таких по Монтеню "с вывихнутыми мозгами" - и вправить подобные "вывихи" дело не безнадёжное.

Величайшее заблуждение - и по Монтеню, и у Михаила Булгакова - полагать, что человек "сам собой управляет", причём вопреки естественному предназначению, не побоимся полуатеистически - по монадному, дополнить "свыше" - подчиняя свои мысли, поступки, действия призрачной выгоде, упоению властью, богатством, наслаждениями через органы чувств. И - не столько религия с её традиционной обрядностью, сколько вера - пусть в Бога, что наставляет душу человеческую на путь истинный - основа для наилучшего - именно для тебя - выбора судьбы - при всех возможных препятствиях; тем более, когда заложена в душе твоей "искра Божья", талант, как я писал - спустя четыре века после Монтеня - с открывшимися множествами новых направлений на основе "третьеспиральных" наработок.

Мироощущение Монтеня, если отождествить с религиозным пониманием мироустройства и места человека, в том числе своего личного во вселенском существовании, я бы определил как близкое к пантеизму. Наиболее выразительной мне представляется формулировка этого мировоззрения в энциклопедии Брокгауза - в сжатом виде. "Пантеизм - греческое учение, отождествляющее Бога с миром, причём мир является лишь внешней стороной, проявлением Бога. Пантеизм отрицает всемировое бытие Бога. В древности пантеизм свойственен индийской философии, элейцам, стоикам, неоплатонизму, в новое время его представители - Спиноза, Шеллинг, Гегель и др." Допуская, что моё нынешнее мировоззрение, в общем обрисованное в той концепции, которую назвал монадологией, в какой-то степени сродни пантеизму, по крайней мере в отношении некоего разумного начала мироустройства, бытия всего сущего во вселенной, включая, разумеется, человечество, как один из вариантов развития сигмонад по восходящей.

"Не смешно же, что это ничтожное и жалкое создание, которое не в силах даже управлять собой и предоставлено ударам всех случайностей…(соответствующая цитата опять же из "Мастера и Маргариты"): "А бывает и ещё хуже: только что человек соберётся съездить в Кисловодск,- тут иностранец прищурился на Берлиоза, - пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмёт - поскользнётся и попадёт под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управился так?" И Монтень: "Объявляет себя властелином и владыкой вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах познать, не то, что повелевать ею!" Что ж, - если заключительные слова этой цитаты можно перевести, скажем, на атом, то XX век, наука этого века доказала, что скептицизм Монтеня в данном случае преодолим. И в познании законов и структур макро- и микромира, существовании живых организмов, а на практике - включение электричества, синтеза различных веществ (в жизнь людей ХХ века); революции в транспортных средствах - "на воде, в небесах и на суше", как пелось в довоенной советской песне; информационные технологии, что и не снились нашим предкам - к такой науке у здравомыслящего Монтеня наверное было бы иное отношение.

Человек и всё одушевленное

"Самомнение - наша прирожденная и естественная болезнь. Человек самое злополучное и хрупкое создание и, тем не менее, самое высокомерное". Это цитата из Монтеня, но, как сказано в комментариях, "Приводимое высказывание принадлежит Плинию Старшему. Оно настолько пришлось Монтеню по душе, что было выгравировано в числе других изречений на стене в его библиотеке. Монтень цитирует его и в других главах своей книги". И уже весьма отдаленно согласуя собственные рассуждения с туманными идеями - того, чему вроде бы посвящена апология, Монтень задаётся главным вопросом: а в чём по существу такое уж превосходство человека хотя бы в сравнении с "братьями меньшими", даже насекомыми? "Наконец, каких только наших способностей нельзя найти в действиях животных! Существует ли более благоустроенное общество, с более разнообразным распределением труда и обязанностей, с более твёрдым распорядком, чем у пчёл? Можно ли представить себе, чтобы это столь налаженное распределение труда и обязанностей совершалось без участия разума, без понимания?" Следует цитата из Вергилия: "Судя по этим примерам и признакам некоторые утверждали, что в пчёлах есть доля божественного ума и эманаций эфира".

Комментарии к комментариям - по современному словарю: "эманация - латинское - истечение, в древнеримской философии (неоплатонизм, гносцицизм) объяснение происхождения мира путём истечения творческой энергии божества, то есть переход от высшей ступени бытия (универсума) к низшим, менее совершенным ступеням". Если "творческую энергию" представить как стремление к самоорганизации, устойчивому существованию образующихся сигмонад, то в декларируемой мной монадологии - наоборот - переходы от низших ступеней к высшим. И - опять же по словарю иностранных слов одно из определений эфира - "в античной философии тончайшая материя, наполняющая мировое пространство; "пятое начало", или квинтэссенция, в отличие от четырёх (огня, воды, земли и воздуха)". Надо отдать должное античным мыслителям - их попыткам представить модель мироздания, в которой заложена возможность существования и небесных светил, и многообразного мира живого, и, в конце концов, человека, который всё это жаждет осмыслить.

Но, что касается, скажем, пчелиного царства, то ведь при этом: и абсолютная жертвенность особи вплоть до жизни при угрожающих улью опасностях, правда жалят пчелы обычно недаром; и безжалостные поединки кандидаток в матки-царицы; и беспощадное истребление всего сословия трутней после того, как самый прыткий сделал своё дело, - древним такое что ли было неведомо, или подобная модель общественного устройства не казалась им предосудительной, впрочем, всеобщая история знавала и примеры похлеще. Нет, такие аналогии возникли лишь в ХVIII веке, в сочинении моралиста Мандевиля "Жужжащий улей, или оправдание порока" с его собственным комментарием, в сжатом виде декларирующем, что "благосостояние народа зависит от трудолюбия каждого гражданина, а трудолюбие, в свою очередь порождается страстями и пороком."

Нет, совсем не это приводило Монтеня, как и его античных предшественников в восхищение - но изумительная мудрость природы, во всём, по крайней мере, одушевленном, персонифицированная, хотя по своим таинственным законам существуют и Солнце, и Луна, и реки, и деревья. И не с чужих слов, но, как чуткий наблюдатель, рассказывает об увиденном рядом, в стенах своего фамильного замка или неподалёку. "Разве ласточки, которые с наступлением весны исследуют все уголки наших домов с тем, чтобы из тысячи местечек выбрать наиболее удобное для гнезда, делают это без всякого расчёта, наугад? И разве могли бы птицы выбирать для своих замечательных по устройству гнезд скорее квадратную форму, чем круглую, предпочтительно тупой угол, а не прямой, если бы они не знали преимуществ этого? Разве, смешивая глину с водой, они не понимают, что из твёрдого материала легче лепить, если он увлажнен? Разве устилая свои гнёзда мохом или пухом, они не учитывают того, что нежным тельцам птенцов так будет мягче и удобнее? Не потому ли защищаются они от ветра с дождем и вьют гнёзда на восточной стороне, что разбираются в действии разных ветров и считают, что один из этих ветров для них полезнее, чем другие?"

Сегодняшнего читателя не удивишь проникновенными рассказами о жизни самых различных живых существ - от микроорганизмов до обитателей океанов, джунглей, тундры, пустынь, но в эпоху Монтеня это было, можно сказать, откровением - оказывается человек разумный - гомо сапиенс - не вправе претендовать на свою исключительность, дарованную Творцом всего сущего во вселенной. Но такого рода антропоморфизм, истоки которого в глубокой древности, на заре человеческой истории - может быть экстраполирован на любой объект или монаду - по-моему. Не откажешь в разумности, скажем, нашей планете, с её отдаленностью от Солнца - не ближе, и не дальше, годичной орбитой, суточным вращением вокруг своей оси и наклоном последней, и благодаря этому возможны такие смены и дня и ночи, и времён года; и проживание, и произрастание сотен тысяч видов флоры и фауны - в тропиках и в тайге, в реках и океане, на целых континентах и на отдельных островках. И, если на то пошло, - как не повторить излюбленный мой пример с атомом углерода - это ж надо сообразить - при удачном стечении обстоятельств компании этих атомов столь изумительно объединиться в сверхтвердый и сверкающий алмаз; или организовать целлюлозные цепочки - строительную основу всего растительного царства; или вшестером сомкнуться в бензольное кольцо-родоначальнице множества естественных и синтетических красителей, лекарственных препаратов.

Главная цель и этих рассуждений Монтеня, думается, как говорится, поставить человека на место, можно сказать, усредненного представителя рода человеческого, но и в самом авторе, и даже в великих личностях былых веков, этот внутренний "усредненный", по крайней мере, в обыденной жизни, не в творческих свершениях, как говорится, командует парадом, и определённая разумность существования живых существ, как правило, в оптимальных для жизни особи, продолжения рода, в целом и примечательных частностях - даёт фору нашим неразумным, бессмысленным, несправедливым, чтобы не сказать хуже, по отношению к тем, кого считаем недругами, и нередко к сородичам, близким, родным.

И впрямь, по Монтеню - "На каком основании приписываем мы творения животных какому-то врожденному слепому инстинкту, хотя эти творения превосходят всё, на что мы способны по своим природным склонностям и знаниям!" Отсюда следует, что уже в ту эпоху иные мыслители проницательно определяли роль "врожденного слепого инстинкта" буквально во всём, что обеспечивает выживание данного вида в его природной экологической нише; можно добавить с генетически потенциальной возможностью включить в эту нишу и, допустим, человеческое жилище, как те же ласточки - замок Монтеня, или упоминаемые им также пауки, не говоря уже о паразитирующих мышах, тараканах, блохах. Но для Монтеня важно понять, беспристрастно констатируя - как это вроде бы самые разумные их всех одушевленных тварей - люди - на поверку ведут себя зачастую совсем не так, чтобы их действия с любой точки зрения можно было бы назвать разумными, ибо совершаются в основном под влиянием низменных желаний, стремлений и страстей.

Гораздо позже в научный обиход вошёл термин "борьба за существование" - в одном из своих опусов подробно разбираю приложение этого понятия к живым существам, но уже Монтень задаётся вопросом: а не произвела на белый свет природа гомо - заметим библейская версия шестого дня творенья и первородного греха как первопричины наших злоключений, доныне витающая в сознании многих верующих - для Монтеня остаётся, говоря по-нынешнему,- за кадром; так что - человек и в самом деле "печальный пасынок природы"? и - уже по Монтеню "природа отказывает нам в средствах, с помощью которых мы могли бы путём какого-то обучения и совершенствования уравнять наши способности с природными способностями животных. Ввиду этого, несмотря на неразумие животных, они во всех отношениях превосходят всё, на что способен наш божественный разум. Мы вправе были бы на этом основании назвать природу несправедливой мачехой".

Нет, как истинный гуманист, Монтень поневоле встаёт на защиту и природы, сотворившей нас такими, и людей, как адвокат, который выставляет добрые чувства и поступки обвиняемого, - с таким, мало сказать почтением - пиететом, восторженностью, повествуя о личностях самоотверженных, героических, творческих, одним словом, достойных безоговорочно высокого звания человека на Земле. Следует цитата из Лукреция: " Вот и младенец, подобно моряку, выброшенному жестокой бурей на берег, лежит нагой и бессловесный на земле, совсем беспомощный в жизни с той минуты, как природа с тяжким усилием исторгла его из материнского лона и бросила в мир. Его жалобный плач раздаётся кругом, - да и как ему не жаловаться, когда ему предстоит испытать столько злоключений? Между тем и крупный и мелкий скот, и дикие звери вырастают не нуждаясь ни в погремушках, ни в том, чтобы их утешала нежно ломаными словами кормилица. Не нужно им различных одежд, в зависимости от времени года; нет у них, наконец, нужды ни в оружии, ни в высоких стенах для охраны своего достояния, ибо всё им в изобилии производит земля и искусно готовит природа".

Думаю, нелишне привести краткую заметку о Тите Лукреции Каре, жившем в первом веке до нашей эры. "Знаменитый римский поэт-философ. Дидактическая поэма в гекзаметрах "О природе вещей" в 6 книгах - изложение физики, космогонии, психологии и этики по Эпикуру (единственный источник эпикурейской философии)... раскрывая пред читателем природу и её силы, Лукреций стремится освободить людей от предрассудков, от слепой веры в богов, от страха страданий и смерти и убедить в могуществе знания и превосходстве философии". Лукреций кончил жизнь самоубийством. Как-то не вяжется с расхожим мнением, что эпикурейство - это безудержное стремление к наслаждению жизнью, и только. И потому можно привести сокращенную заметку об Эпикуре из той же дореволюционной энциклопедии Брокгауза и Ефрона.

"Эпикур, 341-270 до Р.Х., знаменитый греческий философ и основатель эпикурейской школы, жил в Афинах. Эпикур обосновал свою этику на сенсуалистической теории познания в материалистической физике (атомизме) Демокрита". Прервём заметку об Эпикуре - выпиской из словаря - определение термина, характеризующего мировосприятие философа. "Сенсуализм (латинское - восприятие, чувство) направление в теории познания, согласно которому чувственные ощущения являются основной и главной формой достоверного познания: " нет ничего в разуме, чего не было бы в чувствах"; противоположное - рационализм." Теперь продолжение энциклопедической статьи: "Всякое живое существо с момента рождения стремится к удовольствию, как к высшему благу и избегает страдания как величайшего зла, но ценно не мимолётное наслаждение, а "устойчивое удовольствие".

И в этом месте прерву небольшую в сокращенном изложении энциклопедическую статью "Эпикур" - как прерывают собеседника, когда не в состоянии далее выслушивать уж очень неверные с нашей точки зрения доводы, обвинения, нудные повторы - тем паче, если собеседник представлен лишь цитатой, к тому же выбранной тем, кто намерен привлечь его авторитет или, напротив, оспорить - какой уж тут диалог; но и Мишель Монтень постоянно использует такой приём - а я тоже частенько злоупотребляю этим, словно вовсе в непринужденной беседе, когда уже цепляешься за какую-то мысль, и заносит в сторону размышлений уже в ином направлении. "Живое существо с момента рождения стремится к удовольствию как к высшему благу" - возможно такое соображение философа, веками уходя от первоисточника, представлено вульгаризировано; и в этом, пожалуй, не мешает определиться - каково моё разумение подобной тезисной посылки. Живое существо, ограничимся пока дочеловеческими, появляется на свет с доминантой: по возможности и выживать по выверенной рядом поколений генетической программе, и способствовать продолжению рода.

Забегая вперёд, можно заметить, что в сущности то же определяло судьбы, может быть, большей части, как говорили встарь, простолюдинов - по словарю тех, кто "не принадлежал к привилегированным сословиям - крестьянин, мещанин, рабочий" - я бы вместо "рабочий" поставил "ремесленник". Наблюдая снова прилетевшего из Штутгарта с мамой - моей дочкой Олей - моего внука Даню - чувствую, как его переполняет радость жизни, подобная той, что у игривых подростков наших "братьев меньших", кстати, гаснущая с возрастом и у них - не из потаенного ощущения неуклонного приближения к собственному небытию - впрочем это возможно одна из версий. Конечно, малыш капризничает, плачет, когда тому есть причины - не только, как у тех же "братьев меньших"- страдания от голода, жажды, недугов, боли - но, скажем, запретов на то, что ему вдруг захотелось сделать или получить - и в этом уже человеческое начало.

О непостижимом

И тут вроде отвлекусь совсем в сторону, хотя - не по Монтеню ли? - всё что излагаю, так или иначе связано одно с другим, и как-то обогащает картину моего мировидения, как, допустим, на живописном полотне сочетание жанровой сцены или даже портрета с архитектурным фоном, пейзажем, не говоря уже об убранстве интерьера, одежде. И, как я не раз отмечал, обостренное понимание значения деталей, оттенков, нюансов в литературе, искусстве, пожалуй, и науке нового времени - характерная примета, и Монтень - стану подчёркивать и впредь - здесь один из первопроходцев. И - попутно - стремление к сочетанию вроде бы до того несочетаемого - тоже показатель прогресса нашего в миропознании. И - в порядке самокритики - этот мой интеллектуальный дневник лишь призрачно рассчитан на возможного читателя, и внутренний редактор отдыхает.

После таких сентенций - новый прыжок мысли в сторону, но за пределы обнимаемого данным опусом. Нынче вообще узаконен такой жанр литературного творчества, как эссе (французское - опыт, набросок, -прозаическое ненаучное произведение философской, литературной, исторической, публицистической или иной тематики (от себя внутри словарного определения - а то и мешанине разных тем), в непринужденной форме излагающее личные соображения автора...". В этой связи стоит отметить, что в переводах Монтеня на русский язык до XX века общий заголовок был ещё непереводимым на русский - " Еssаi", и впоследствии как бы синонимичное "Опыты". И, прежде, чем рассказать об одном особо впечатлившем меня в той передаваемой в телепрограммах "битве экстрасенсов", участники которой юноши и девушки, почти школьники, позволю себе на эту небезразличную мне тему привести достаточно обширную цитату опять же из Монтеня, но из главы "Безумие судить, что истинно и что ложно на основании нашей неосведомленности".

"Не без основания, пожалуй, приписываем мы простодушию и невежеству склонность к легковерию на убеждение со стороны… В самом деле, чем менее заполнена и чем меньшим противовесом обладает наша душа, тем легче она сгибается под тяжестью первого обращенного к ней убеждения. Вот почему дети, простолюдины, женщины и больные склонны к тому, чтобы их водили, так сказать, за уши (наверное переводчик не рискнул русским "водить за нос" заменить буквальное французское). Но, с другой стороны, было бы глупым бахвальством презирать и осуждать как ложное то, что кажется нам невероятным, а это обычный порок всех, кто считает, что они превосходят знаниями других. Когда-то им страдал и я, и если мне доводилось слышать о привидениях, предсказаниях будущего, чарах, колдовстве или ещё о чём-нибудь, что было мне явно не по зубам, меня охватывало сострадание к бедному народу, одолеваемому всеми этими бреднями".

Снова прерываю цитату, чтобы, во-первых, признаться, что и я сам, воспитанный в духе достаточно упрощенного материализма, лишь в очень зрелом, лучше сказать, пожилом возрасте, в сознании преодолевал наивно-скептическое "не может быть". А, во-вторых, интересно проследить отношение к - условно говоря - сверхъестественному - со стороны как отдельных граждан, так и официальных идеологий. Далеко за примерами в данном случае ходить не надо: в комментариях к этой главе из "Опытов", понимающие всесильность идеологических цензоров, настаивают на том, что Монтень и в этой главе, и вообще категорически отвергает разного рода "чудеса" - с явным намёком на отношение автора к представленным в священных книгах и признаваемых официальным христианством. Следует заметить, что - пусть в средневековье, как, впрочем, и в советскую эпоху - идеологически власть имущие крайне ревниво относились к людям с необычными способностями, экстрасенсорными - в религиозном смысле - непонятное, необъяснимое - происки "нечистой силы", а для торжества диалектического материализма - нечто, по ходячему цензурному штампу тех времен - "путаное и вредное".

Что, кстати, не мешало иным диктаторам прибегать к посредству причастных к оккультизму - в различных вариациях. Но Монтень ищет ту "золотую середину" - между слепой верой во всемогущие чудеса, в действенность бездумно воспринятых предрассудков, и - упрямым "не может быть!" - по отношению к тому, что противоречит нашим убеждениям, более того - вроде бы и здравому смыслу. К этому Монтень пришёл не сразу, будучи с юности весьма скептически настроенным к массе заблуждений, с которыми он зачастую сталкивался в жизни и в книгах, и которые не мог не расценивать как таковые. Но - "Теперь, однако, я думаю, что столько же, если не больше, я должен был бы жалеть себя самого, и не потому, чтобы опыт принёс мне что-нибудь сверх того, во что верил когда-то, - хотя в любознательности у меня никогда не было недостатка, - а по той причине, что разум мой с той поры научил меня, что осуждать что бы то ни было с такой решительностью, как ложное и невозможное, - значит приписывать себе преимущество знать границы и пределы воли господней и могущества матери нашей природы; а также потому, что нет на свете большего безумия, чем мерить их мерой наших способностей и нашей неосведомленности. Если мы зовем диковинным или чудесным недоступное нашему разуму, то сколько же таких чудес непрерывно предстаёт нашему взору!"

Но - будем справедливы - может быть что-то из области непонятного и казавшегося непостижимым - за века, прошедшие от античной эпохи Эпикура и Лукреция, для нас, людей, в чём-то прояснилось, но с эпохи Монтеня мы нашему познанию мира обязаны в первую очередь науке. "Вспомним, сквозь какие туманы и как неуверенно приходим мы к познанию большей части вещей, с которыми постоянно имеем дело, - и мы поймём, разумеется, что если они перестали казаться нам странными, то причина этому скорее привычка: нежели знание - "и каждый, утомившись и пресытившись созерцанием, не смотрит больше на сияющую храмину небес" - заключает Монтень цитатой из Лукреция. Ан нет, позвольте не согласиться! В "Ранней ягоде" - глава "Ну и что?" - говорит об интеллектуальной ущербности, а, может, и душевной скудости тех, кто ничему не удивляется, не поражается, не восхищается, да и не возмущается, ну, разные там звёзды в небесах, ну обнаружили где-то в космосе планетарные системы, но не обитающих там инопланетян; ну написал Лев Толстой "Анну Каренину", ну висят в музее, может быть, неплохие картины; ну расшифровали генетический код, ну какая-то Ванга верно предсказывала будущее - ну и что?.. Или в результате землетрясения, террористической атаки погибли женщины, дети - опять же - ну и что - для меня? Не первый раз, бывает... То ли дело - вздорожал сахар, посадили соседа - поделом, анонсируют увлекательный сериал по телеку... Конечно, мне не к лицу морализировать, да ещё утрируя реакцию тупого обывателя на происходящее и для него неинтересного - может это своего рода защитная психологическая реакция как "человека неустойчивого" - по моему определению...

Итак, предстоит сматывать клубок моих рассуждений - что настолько размотался от исходного, благо нить не разорвана. Первая остановка - юные экстрасенсы. Этой темы и смежным из сферы неведомого, верней, необъяснимого наукой, правда и с этим по-моему неплохо сочетаются положения взаимоотношений с Окином всего сущего, - в своих опусах посвящена не одна страница, и, таким образом, интерес мой и в этом не совсем праздного любопытства - а желания представить без мистики и признания сверхъестественного - как такое всё-таки - может быть. Не стану распространяться обо всех изумительных экспериментах, когда до этого взрослые, а в этой серии юные - демонстрируют взаправду исключительные способности - воспроизводить информацию о событиях прошлого, реалиях настоящего, причём вплоть до порой мельчайших и даже неведомых вопрошающим деталей, и - предсказывать будущее, но в этом требуется дальнейшая проверка, ибо признанные нынче астрологи и тому подобные далеко не всегда уличаются по прошествию более или менее длительного времени в не сбывающихся, иной раз даже близко - пророчествах.

Итак, в очередном испытании было предложено рассказать - кто сейчас находится в помещении за стеной, куда заглянуть никак невозможно. Ребята, кажется, трое из пяти, верно описали: мужчина, женщина - при этом о направлении их профессиональной деятельности, внешности, одежде, и, что было, так сказать, весьма неожиданным сюрпризом - обезьянка - дрессированная прима манежа. А заставил меня задуматься паренёк, фамилия которого, если не ошибаюсь, Лаврентюк, который размышлял вслух примерно так: "... третье - живое, маленькое, но не ребёнок, потому что существо без памяти..."Вот тебе раз! А как же замысловатые трюки, которым была обучена? Допустим, сведём это к выработанному условному рефлексу. Но наши домашние любимцы - собаки, кошки, наверное, и лошади, и ослы, и слоны, и верблюды - с которыми нынешний житель мегаполиса не сталкивается - не запоминают ли хозяев, своих, место обитания - даже временного, как наш покойный кот Мика, когда мы были на базе отдыха в одном из десятков домиков, а он уходил гулять и на соседние базы, но являлся туда, где мы были. Запоминают и ласку, и обиды, и как пахнет неведомое лакомое, и что позволено, а за что накажут. Но животное - внимание! - включает в свой жизненный опыт через память исключительно то, что каким-то образом влияет на благополучное существование в данных условиях. Скажем, городские птицы - места, где можно добыть корм; крысы - запах отравы в приманке; перелётные птицы - ориентиры дальних маршрутов, некоторые виды рыб - отличия пресноводных заводей для нереста, и так далее.

А человека природа - не как безразличная мачеха, но как заботливая мать одаренного ребёнка - вместо физиологических дополнений для добычи пропитания и защиты от тех, для кого он сам может стать добычей - снабдила всеохватывающей памятью и способностью её соответственно применять, перерабатывая сознанием, мышлением. Человек запоминает многое из увиденного и пережитого; возможно в памяти хранится вся информация, полученная органами чувств и - добавлю - внушенная Окином, но вот какое влияние всё это оказывает на мысли, на желания, на поступки, на судьбу в конечном счёте - об этом надо задуматься, как, вероятно, истоках того, что в принципе отличает человека, и определяет всё им совершаемое.

Человеческие отличия

В энциклопедической статье об Эпикуре остановились на "устойчивом удовольствии", то есть удовлетворенностью текущей жизнью - по генетической программе, что свойственно животному безусловно, а человеку, как отмечалось выше, если в основном жизнь проходит без потрясений или резкого несоответствия его сущности, характера, стремлений - того положения, в котором пребывает, - и более или менее сносное существование смиряет наверное большую часть людей минувших поколений, для которых кроме возможностей, заложенных генетически, - довлеет - "третьеспиральное" - этническое, социальное; географическое - как окружающая природная среда. Также религия, обрядность, традиции определённым образом держат в узде порывы личности, выпадающие из совместимого комплекса общественной человеческой сигмонады. Однако и в самых патриархальных объединениях не всё так уж совершенно благостно.

Человека же манит удовольствие, так сказать, неустойчивое - доступное как ублажающие органы чувств - нетрудно представить какие выборочно - вкуса, обоняния, осязания - скажем, купание в тёплом море, слуха - если пение, музыка - уже чисто человеческое, и так же - зрелища - природные пейзажи, живопись, скульптура, архитектура, или динамичные представления. И секс, который в чистом виде у дочеловеческих живых существ занимает сравнительно немного усилий и времени, впрочем, если опять же в чистом виде и во времени, исключая разве что иных, как говорится, половых гигантов или нимфоманок - добровольный, не у занимающихся проституцией профессионально, да и у последних - счёт идёт на минуты. Зато - во взаимоотношениях полов, отношениях семейных и вне семейных, страстях, влюбленностях, ревностях, соперничествах в привлечении партнёров по этой части - опять же в основном не для тех, кого относят к простолюдинам - хотя и для них секс играет существенную роль не только "в чистом виде" - но для господ в обществах, больше или меньше тронутых цивилизацией, особенно в - как говорилось раньше - "сливках" сословных - эротика во всех вариантах процветает, и вспомнилось драматическое из Пушкинских "Египетских ночей", когда царица на пиру призвала: "Скажите, кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?" - и трое из гостей пира откликнулись на это роковое предложение: " И первый - Флавий, воин смелый, в дружинах римских поседелый; снести не мог он от жены высокомерного презренья; он принял вызов наслажденья, как принимал во дни войны он вызов ярого сраженья. За ним Критон, младой мудрец, рожденный в рощах Эпикура, Критон, поклонник и певец Харит, Киприды и Амура…"

Хариты - вначале божества плодородия. Позднее - богини красоты, радости, олицетворение женской прелести. Киприда - она же Афродита - снова по "Мифологическому словарю" - для нас, в отличие от Пушкина, - подчас подручному, - богиня чувственной любви, красоты и любовного очарования. Замечательны следующие строки этого словаря: "философы V-IV веков до нашей эры стали различать Афродиту Пандемос - божество грубой чувственной любви и Афродиту Уранию, которая вселяла в людей возвышенную, идеальную любовь". Но, наверное, в "рощах Эпикура" эротика рассматривалась как одна из составляющих жизненного кредо этого содружества. И оборванная нить - на сжатой статье из дореволюционной энциклопедии - "Эпикур" - связывается дальнейшим: " Мудрость - источник всех добродетелей, она учит жить согласно природе, справедливо и прекрасно. Мудрость освобождает от страха; она внушает нам мужество, умеренность и справедливость, и приводит к безмятежной жизни. В течение шести веков после смерти Эпикура его школа привлекала множество почитателей; философия Эпикура, ложно истолкованная, вызвала появление так называемых эпикурейцев, то есть людей, живущих единственно для наслаждения, которые провозглашали себя его учениками.

Современная энциклопедия, XXI века, на мой взгляд, хотя и в ещё более короткой статье, поскольку это даже всего лишь "Энциклопедический словарь" - более рельефно и полно характеризует Эпикура и сущность его философии, "философию делил на физику (учение о природе), канонику (учение о познании, в котором Эпикур придерживался сенсуализма) и этику. В физике Эпикур следовал атомистике Демокрита. Признавал бытие блаженно-безразличных богов в пространствах между бесчисленными мирами, но отрицал их вмешательство в жизнь космоса и людей. Девиз Эпикура - живи уединенно. (Кажется на старости лет я почти следую этому). Цель жизни - отсутствие страданий, здоровье тела и состояние безмятежности духа (атараксия); познание природы освобождает от страха смерти, суеверий и религии вообще".

Возможный читатель моих опусов отметит, не исключено, с досадой, что в тексте нередко приводятся цитируемые ссылки на данные из энциклопедий, словарей, справочников; наверное, по объёму не меньше, чем цитаты из античных авторов у Монтеня, впрочем, и подобные - из художественных произведений, научных статей, мемуаров - и у меня тоже предостаточно. Но я не вижу в этом ничего предосудительного - развитая членораздельная речь изначала позволила гомо сапиенс выражать свои мысли, чувства так, чтобы они доходили до сородичей, были им понятны, вызывали соответствующий отклик; но "третьеспиральная" информационная атмосфера с веками становится всё насыщенней - всё - неизбежная тавтология - информационней - в литературном произведении, живописном холсте, скульптуре, симфонии или сонате, научной теории, формулах - математики, физики, химии; даже в лингвистике, психологии, экономике, социологии и так далее.

При этом разительная дифференциация - тех представителей рода человеческого, которые по-своему пополняют "третью спираль" и тех, на кого это - в какой-то части и каким-то образом воздействует. Какому-нибудь непритязательному обывателю - в Нью-Йорке, Париже или Киеве, скажем, рабочему на стройке или мелкому чиновнику - достаточно знать несколько десятков слов на местном обиходном языке, чтобы объясняться с окружающими - на работе, в торговле, транспорте, соседями; и , в свою очередь, получать необходимое для его материального и духовного существования. Такого рода "необходимо и достаточно", как подчеркивалось в предыдущих моих опусах, срабатывало на завершающем этапе образования нового вида живого существа в ходе эволюции, и наверное более или менее характерно для рода человеческого. Такое скудное информационное поле с прискорбием наблюдаю и у определённой части юных поколений в украинской столице. Однако это вовсе не значит, что среди миллионов граждан и этого города не найдутся тысячи и тысячи не вышеобозначенных ограниченных субъектов, но и жадных к знаниям - не только профессиональных и талантливых - опять же каждый по-своему, и не зависит это ни от социального статуса, ни от национальной принадлежности, ни даже от условий воспитания.

Библиотеку Монтеня, откуда он черпал подходящие изречения преимущественно из античных авторов, пожалуй, не сравнить даже с моей домашней библиотекой, последняя вероятно превосходит старинную не только количественно, но и по разнообразию направлений: отечественная, зарубежная литература, особо - поэзия; научно-популярная - не один десяток книг на самые разные темы; солидный раздел справочных изданий; это не считая альбомов репродукций живописи, журнальной периодики за ряд лет. И этим отчасти объясняется случайность и разбросанность моих писаний, перенесённых на мой сайт; и не от этого ли моя закономерная приверженность к ссылкам на толкования слов, энциклопедическим, справочным выпискам из надёжных изданий, дабы ясны были те ориентиры, на которые опираюсь в каждом изложении, и которые могут быть недостаточно чётко отражаться в сознании возможных читателей.

И, если я до данного опуса мимоходом упоминал Монтеня и его "Опыты", то, полагаю, нелишне, когда приступаю к "Апологии", - привести хотя бы краткие характеристики автора и его, как говорится, творческого наследия, изданные как "Еssai" - по-нынешнему в русском языке-эссе - каков в самом деле жанр "Опытов"... Одно не вызывает сомнений у составителей энциклопедий и трудов по истории и проблемам философии: - Мишель Монтень - философ. Из дореволюционной энциклопедии: "Монтень Мишель (1533-92) знаменитый французский мыслитель. Сочинения - " "Еssai", свод его скептической философии и морали. В философии Монтеня черты стоицизма и эпикуреизма; абсолютное познание недоступно человеку; эгоизм и стремление к счастью - главные мотивы человеческих действий. Основа счастья - сохранение нравственного равновесия, душевной ясности и спокойствия. Самонаблюдение и выработка характера - пути к счастью. Цель воспитания - не создание из ребёнка врача, юриста и пр., а развитие гуманных чувств и твёрдой воли, уменья пользоваться жизнью и переносить её бедствия".

Насколько исчерпывающа и верна эта краткая характеристика содержащегося в "Опытах" Монтеня? Ещё более краткая заметка в энциклопедическом словаре уже XXI века. "Монтень Мишель (1533-92) французский философ-гуманист и писатель. Книга эссе "Опыты" (1580-88), отмеченная своеобразным скептическим гуманизмом, направлена против схоластики и морально-философского догматизма. Пользуясь методом самонаблюдения, Монтень исследует текучесть и противоречивость человеческого характера". И - из цитируемой ранее дореволюционной, точнее, выпущенной в свет в конце позапрошлого века "Истории новой философии", достаточно обширная цитата, посвященная Монтеню, также заслуживает на мой взгляд внимания и осмысления - как дополнительный ключ к вольным размышлениям на темы Монтеня в текущей "Апологии Мишеля Монтеня".

"В исходе ХVI века в той же стране, которой суждено было сделаться колыбелью новейшей философии, явился и ее предшественник - скептицизм. В этом направлении было принято за непреложную истину то, что составляет лишь один момент и переходную ступень в исследованиях Декарта. Старейшим и наиболее талантливым представителем этого скептицизма является Мишель Монтень. Его " Еssai " - образец тонкой наблюдательности и острого ума, смелости и осторожности в выводах, изящества и чистоты слога... Французы считают Монтеня своим наиболее выдающимся писателем. Самым замечательным из помещенных в " Еssai " сочинений считается апология Раймунда Сабундского, снабженная очень дельными замечаниями о вере и знании. Основанием сомнений для Монтеня служит различие индивидуальных воззрений: каждый имеет свои особые взгляды, тогда как истина должна быть одна для всех. Следовательно, твёрдого и всеобщего познания нет. Человеческий разум бессилен и слеп в познании вещей; наше знание - обманчиво, как и современная философия, которая липнет к привычному, обременяет память грудой учёных заметок, но оставляет ум пустым, предлагая вместо вещей толкование их истолкований. Ненадёжно как познание чувств, так и познание мышления: первое - потому, что нельзя убедиться, соответствуют ли показания чувств действительности; а познание разума - потому, что его доказательства, чтобы быть убедительными, нуждаются, в свою очередь, в обосновании другими доказательствами, и т.д. до бесконечности.

Всякий успех в исследовании ещё яснее выдаёт наше незнание. Но если у нас и нет доказательств непреложности нашего познания, то, всё-таки возможно решить вопрос, как мы, тем не менее, должны поступать в различных обстоятельствах нашей жизни. Для нашей деятельности у нас есть два руководства: природа, то есть соразмерная с ней и основанная на самонаблюдении жизнь, и сверхъестественное откровение, получаемое нами (лишь при помощи благодати) в Евангелии. Повиновение всеблагому небесному Царю - первая обязанность всякой разумной души. В послушании - корень добродетели, тогда как грех происходит от умничанья и высокомерия, порожденного мнимым знанием. Как все знатоки людей, Монтень с большою проницательностью подмечает их недостатки и очень живо, хотя несколько в фривольном духе, изображает различные человеческие слабости своего времени. Наряду с глупостью и другими пороками, он ставит в упрёк людям то, что они не умеют наслаждаться жизнью, в чём он сам был большой мастер, как истинно светский человек".

Опять-таки - насколько исчерпывающа и, я бы сказал, проницательна такая развернутая оценка столь разнопланового Монтеневого "интеллектуального дневника"? К чему-то из этой характеристики стоит прислушаться - похоже, нащупано то, что не выявляется красной нитью повествования - о том, о сём, но просматривается через призму минувших веков. Монтень видит, можно сказать, людей насквозь - такие они разные, да и в одной душе - и самое возвышенное и самое низменное могут и как-то сосуществовать. Что делать - так мир устроен, и мудрость в том, чтобы в этом мире сделать свою жизнь, свою судьбу достойной по-настоящему достойной высокому призванию человека, созданного "по образу и подобию". Однако - почему мир таков, и человек таков в этом мире - для Монтеня кажется не требующим размышлений - бесплодных "умствований" - то ли дело здравый смысл, сдобренный скептическим отношением к разного рода предрассудкам, лживым верованиям, ну и благородство души - врожденное, подкрепленное воспитанием и достаточно верной оценкой собственной личности, со всем отсюда вытекающим.

Нет, всё дело в том, что наступало новое время - по крайней мере, в Европе, и уже куда масштабнее и радикальнее, чем эпоха Возрождения; новое время, как мне сдаётся, этап в эволюции гомо сапиенс; и метания разума и сомнения в путях достижения истины с вспышками этого у мыслителей античности - породили отблески в монтеневском скептицизме; и показывая на множестве ярких примеров - как слепая вера, заблуждения, затмевающие разум страсти, делают призрачным не только достижение, но и понимание - где же истина; и положиться можно лишь на собственное благоразумие. Для нас, и для меня безусловно - эпоха, в которой жил Монтень - за четыре века до моей жизни - ужасно далека. Но некоторые ориентиры - даты жизни великих людей из смежных веков может быть что-то прояснят. Леонардо да Винчи не стало лишь за 14 лет до рождения Монтеня, и на Апеннинском полуострове ещё царил дух Ренессанса, когда Монтень прибыл туда, влюбился в Рим - но об этом отдельно. Но, как ни странно, до тогдашней Франции, до замка и библиотеки Монтеня видимо значительно представительней дошли послания из глубокой, античной древности.

Современник и скорее соплеменник - Рабле скончался, когда Монтеню было двадцать лет, но с его озорной фантазией Монтень хорошо знаком. И - не за горами век ХVII, а если бы на старости лет Монтень совершил бы путешествие в Англию, что в то время было вероятно делом не простым, и знал бы английский язык, и побывал бы в театре Шекспира, когда разыгрывались его пьесы, - с изумлением понял бы, как на сцене обнажаются те глубинные особенности людских характеров и страстей, размышления о жизни и смерти, которые в "Опытах" вырисовываются в рассуждениях и показательных примерах из истории и размышлений античных авторов. ХVII век - это Джонатан Свифт, образно высмеивающий ничтожество людишек на призрачном фоне великанской добродетели - доходчивей до восприятия не столько разумом, чем непосредственно душой, как и любое произведение искусства - нежели пусть живые и логически выстроенные рассуждения Монтеня. И ХVII век - это Исаак Ньютон - открываются главные законы мироздания и замечательный инструмент математики нового времени, и Готфрид Лейбниц - "философ, математик, физик, языковед", как кратко пишет энциклопедический словарь, но и, по-нынешнему - активный общественный деятель. В одном из своих опусов я посвятил этому поистине величайшему человеку строки, окрашенные восхищением, и, должен покаяться, заимствовал название его "Монадологии" для представляемой мной картины миропорядка.

Наконец, ХVII век - творчество - эпитеты неуместны - соотечественников Монтеня - Рене Декарта и Блеза Паскаля; если Монтень, как говорится, в двух словах: философ, писатель - эти слова можно переставить, то и Декарт, и Паскаль - так же - "учёный, философ", и это также характеризует новое время, хотя заглядывая в древность можно вспомнить и Аристотеля, и Авиценну, и Бируни, или Николая Кузанского - не только богослова, но юриста, математика; и современник Монтеня - Джеролимо Кардано - "итальянский математик, философ и врач" - опять же в одном из своих опусов я писал о нём, а в энциклопедическом словаре большая по объёму статья с иллюстрациями посвящена изобретенному им карданному механизму - для граждан, особенно тем, что за рулем - эта штука важнее любой философии и философов, известных хотя бы по именам.

Философия и философы

Говоря о Монтене, упоминая других замечательных мыслителей, называем их, считаем философами, в отличие от тех, к которым такое определение вроде не подходит. Полагаю - если на улицах какого-либо мегаполиса, как нынче водится, встречным прохожим подряд задавать вопросы: кто такой, скажем: артист, химик, поэт, политик, слесарь, врач, астроном и так далее, то в основном ответ будет чётким и ясным, а вот - то же о философе - вероятно, предполагает неоднозначный результат; возможно и пренебрежительное отношение к носителям такого звания. Но может быть, и для нас, людей вроде бы просвещенных, нелишне напомнить - что же это за штука - философия, и какое влияние оказывает или может оказать на то, как мы живём, и как будем жить, в отличие от роли упомянутых выше - химика, артиста, политика, врача, слесаря и даже поэтов и астрономов?..

Любопытно вспоминать - как понималась и что значила философия для моего и смежных поколений советских людей, официальная под маркой диалектического материализма. Вообще-то говоря, в развёрнутом виде и такая философская позиция имеет право на существование и признание теми, чьему образу мыслей и представлению о мироздании она близка. Другое дело - в СССР уподобилась официальной религии, когда выхолощена её глубинная, гуманистическая сущность, и из месива слепой веры лепится казенная обрядность с приправой смутной надежды на снисходительное и милостивое отношение свыше - к такому верующему. Так что же такое "диалектический материализм" - "Основные принципы сформулированы в 40-х годах 19-го века Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом, в 20-м веке разрабатывались В.И. Лениным. Согласно Д.м., действительность носит всецело материальный характер и "отражается" в сознании человека, движение и развитие мира - результат его внутренних противоречий (от себя - что имелось в виду, или в советское время применительно к "классовой борьбе" - и только...); основные законы этого развития: единство и борьба противоположностей, переход количественных изменений в качественные, закон отрицания отрицания."Такой методологический подход в понимании и анализе происходящих в мире явлений, восприятии их человеческим мышлением был плодотворен, в частности, в философской системе Гегеля, и, наверное, как, скажем, логика в качестве науки - помогает яснее и глубже разбираться в вещах сложных и противоречивых. Однако - продолжаем цитату из "Энциклопедического словаря": "В СССР Д.м. был провозглашен единственной теоретической основой науки, культуры и социальной жизни в целом, поставлен на службу идеологии и политики компартии".

Можно напомнить, что под знаменами "единственно верного учения" ретивые советские "философы" с соответствующими учёными званиями - и академиков - обрушивались как на лженауки - на теорию относительности, квантовую механику, генетику, кибернетику; на произведения литературы и искусства - с их позиций не отвечающие опять же "единственно" - пусть прогрессивному - соцреализму, и эти нападки носили инквизиционный характер. Не показывает ли такой пример, что монополизация какого-либо направления философии сродни аналогичному в религиозных сферах, расширенно - идеологии, - и все инакомыслящие, инаковерующие - отступники, еретики, ренегаты - и власть имущие вправе разбираться с таковыми по-свойски. Но если задача философа и философии в целом - поиск истины хотя бы по отношению к каким-то локальным проблемам бытия, то отчего у философов такой разнобой во мнениях по кардинальным или частным вопросам - от сущности мироздания до человеческих страстей - явных или тайных?

Если на вопрос случайным прохожим, как приводилось выше, - кто такой музыкант - большинство легко ответят - "играющий на каком-нибудь музыкальном инструменте", то на следующий вопрос "а что такое музыка?" - не каждый эрудит даст внятный ответ, и энциклопедическая дефиниция "вид искусства, в котором средством воплощения художественных образов служат определённым образом организованные музыкальные звуки" - на мой взгляд формализована и поверхностна; а уж как и почему то или иное музыкальное произведение действует на наше духовное состояние, притом восприятие индивидуально - на такой вопрос отвечать нелегко, забираясь в непостижимые психологические дебри. Наверное, так же трудно понять - почему и как возникают различные взгляды на мир и место в нём человека, отражаемые или выражаемые определенной философией. Чтобы и в этом как-то разобраться, предполагаю себя, как и возможных читателей моего сайта, на вступительной лекции для студентов философского факультета университета. Между прочим - в нынешней Верховной Раде Украины депутаты разных изначальных специальностей, и в списке их против каждой фамилии значится: инженер, учитель, врач, историк, экономист, юрист и так далее. А один из одиозных краснобаев, оказывается - "философ", как и сотни получивших диплом с таким обозначением профессии что ли, да и за рубежом "докторов философии", что называется - пруд пруди.

Как водится у меня - выписка из статьи "философия" в энциклопедии Брокгауза: " философия (греческое), учение об основных принципах познания и бытия, стремится выяснить общую связь всего сущего и объединить все области человеческого знания, исследуя последние основы их. Зачатки философской мысли возникли на Востоке. Первоначально в область философии входили учения о происхождении и строении вселенной (космогония, космология) и богов (теогония), затем к философии стали относить преимущественно учение об основных понятиях бытия (метафизика), об источниках и пределах познания (гносеология), о формах и методах мышления (логика), о человеческой душе (психология), о сущности и нравственности (этика) и прекрасного (эстетика). Последние 4 дисциплины выделились в отдельные науки". Далее в статье вкратце говорится о философии в античную эпоху, о средневековой, о новейшей, в том числе русской - вплоть до XX века.

И уже в издании XXI века иное: "философия, рефлексия о последних (предельно общих) принципах (основаниях) бытия и познания, о смысле человеческого существования, философия дистанцируется от любых форм наличного (сложившегося) знания, ставя их под вопрос и делая предметом рассмотрения их явные или неявные предпосылки. Эта динамика философской рефлексии, ориентированной на достижение целостного знания, развертывается в характерной для неё форме антитетических (противоположных) понятий: "знание и мнение", (бытие и сознание), "идея (сущность) и явление", "вечность и время", "дух и материя", "теория и практика" и т.д.

Чувствуете - эдакую научную серьёзность - философия это вам не "размышления учёного соседа", не досужие домыслы о чудесах мира Божьего, хотя у каждой философской системы или у каждого известного нам как философа можно найти свое, и как говорилось в "Кратком курсе истории ВКП(б)" в трудноусваемой массами четвёртой главе, в общем намеченной для популяризации марксизма самим товарищем Сталиным в его юности - о философии Гегеля - что и в ней, оказывается, есть "рациональное зерно", так же как у Фейербаха - приоритет материи, и если это скрестить по-марксистки, то получится "диалектический материализм", единственно правильное учение, с помощью которого вождь ведёт народ или народы прямиком к высотам коммунизма... Но, кроме шуток, новейший энциклопедический словарь, в отличие от европейских авторов былых времен, справедливо отдаёт дань и тому, что в глубокой древности зарождалось на востоке.

"Важнейшие исторические вехи философии, её школы и направления: индийская философия, развивавшаяся в русле религиозного умозрения индуизма (веданта, миманса, санкья, йога, ньяя, вайшешика) и буддизма (мадхьямика, йогагара, саутрантика, вайбхашика), греческая философия, где философское мышление в процессе критического осмысления мифологической картины мира и обыденного сознания впервые стало автономной сферой человеческой деятельности (пифагореизм, сократические школы, платонизм и неоплатонизм, аристотелелизм, стоицизм, эпикуреизм); средневековая философия, в качестве естественной теологии предваряющая постижение богословских истин сверхразумного Откровения (патристика, схоластика)… ". Далее вкратце, очень вкратце говорится о "философии нового времени".

Господи! Да сколько замечательного в этой радужной и всеохватывающей ветви всечеловеческого "третьеспиралъного"! И почему не суждено мне было смолоду погрузиться в эту бездонную стихию; и лишь на старости лет хватать крохи, случайно замеченные мной, и, пробуя их, пытаться рассказывать - что я в них нашел для насыщения разума, и каковы они на мой духовный вкус, устоявшийся за прожитое в двадцатом веке и впитавшееся в душу из всего - и живого, и "третьеспирального". Это "третьеспиральное" у вида гомо сапиенс разрасталось по каким-то неведомым законам, боюсь, и философии, или слегка ведомым всей философии вместе взятой, - и до чего интересно прослеживать - как тянулись к Солнцу - словно растения, - к Истине - отдельные ветви философии, правда, совсем по-разному; а лучше - переживал - как взрослели мои дети, теперь внук, но как-то обыденно, как само собой понятное, а ведь это - чудо жизни...

Если для Монтеня наука, как таковая, ассоциировалась вероятно с алхимией, астрологией, крючкотворством юриспруденции, сомнительными методами врачевания, теологической схоластикой, - то для Декарта наука, хотя бы в образе математики, опиралась на неопровержимые истины, могла развиваться сколько угодно, ничуть не отступая от "пути истинного" - с неопровержимыми доказательствами, то - отчего бы философии - ей, науке не уподобиться? и, допустим, бытие Божие - чем не теорема, которую следует доказать по всем правилам логики. "Идея Бога, как бесконечной, независимой, всемогущей, всеведущей и творческой Сущности, пришла мне не путём мысли, и не сам я построил её". Как атеистический, или лучше - пантеистический оппонент - спрашиваю Декарта: а что, когда вместо Бога определим совокупность законов природы, согласно которым вселенная в целом и во всех частностях так существует и развивается, правда, оставив неразрешенной проблему возникновения этих законов - может обойдёмся и без "идеи Бога" - чем подтвердит философ правоту этой "идеи"? - "Способность представить себе существо более совершенное, чем я сам, я мог получить только от кого-нибудь, кто действительно совершеннее меня", - ну чего больше в этом высказывании Декарта - скрытого самомнения, от чего так предостерегал Монтень, или рецидив мышления математика - как ни велико число, несомненно есть ещё большее, гораздо, во много раз превышающее и вмещающее или поглощающее меньшее. Незачем повторять пространную систему Декартовых аргументов в пользу бытия Бога - сегодня подобные претензии могут быть приравнены разве что к изобретению вечного двигателя; вера в Бога под разными ипостасями - дело веры - и коллективной, и индивидуальной. Характерно вот что: философия Декарта знаменует новые время, когда именно наука всё громче начала заявлять свои права на открытие истин, и всё более небезосновательно.

Декарт - один из пионеров нового времени в философии, но строгие требования науки того же нового времени им по-видимому недостаточно усвоены, и, подобно своим еще античным предшественникам, старается представить свои модели реального бытия за безусловно отвечающие действительному положению вещей. Например - "ничто не имеет притяжения, - и везде, где есть пространство, есть и тело. Незаполненного пространства не существует. Если мы говорим про сосуд, что - пустой, то мы хотим этим сказать, что тела, наполняющие его незаметны: если бы он был абсолютно пуст, то стенки его соприкасались бы". В защиту Декарта можно было бы говорить о том, что он имел в виду воздух, а если вакуум, то по современным представлениям - эта субстанция не эквивалентна пустоте, "ничто"; а ещё существуют энергетические поля. Но - что сказать - "Так же, как против пустого пространства Декарт возражает и против атомов:... материя так же не имеет малых неделимых частиц..." Так же, как отрицание атомистики, рухнула и гипотеза Декарта о "вихрях", благодаря которым движутся планеты по орбитам - в противовес теориям Кеплера, Ньютона. В одном из опусов я писал о трактовке Декартом связи между человеческим телом и душой, причём последняя по Декарту таится в крохотной железе в мозгу - гипофизе...

Прежде, чем наконец-то вернуться к Монтеню, не могу не упомянуть того, кому посвятил не одну страницу в особой главе о нём - о также соотечественнике Монтеня, но живущем уже в следующем, ХVII веке - Блезе Паскале. С одной стороны - он продолжатель Декарта как учёный в области точных наук - математики, физики. С другой - как и Монтень в своих "Мыслях" - суждения Паскаля основательны, серьёзны, глубоки и вместе с тем афористичны, порой парадоксальны, и безо всякой снисходительности, отчасти свойственной Монтеню, как бы наблюдающему "человеческую комедию" откуда-то из зрительного зала, лучше сказать, из ложи для привилегированных. Вместе с тем, для Монтеня интересны и нюансы мизансцен, разыгрывающихся вокруг него и во времени. Монтень настаивает на том, что человек, если и выделяется из мира живых существ, то далеко не во всём - в лучшую сторону.

За цитатой из Лукреция "Всякая вещь следует своим правилам, все вещи твёрдо блюдут законы природы и сохраняют свои отличия", Монтень продолжает: "Надо заставить человека признать этот порядок и подчиниться ему. Он не боится, жалкий, ставить себя выше его, между тем как в действительности он связан и подчинен тем же обязательствам, что и другие создания его рода; он не имеет никаких подлинных и существенных преимуществ или прерогатив. Те преимущества, которые он из самомнения приписывает себе, просто не существуют, и если он один из всех животных наделён свободой воображения и той ненормальностью умственных способностей, в силу которой он видит и то, что есть, и то, чего нет, и то, что он хочет, истинное и ложное вперемежку, то надо признать, что это преимущество достаётся ему дорогой ценой и что ему нечего им хвалиться, ибо отсюда ведёт своё происхождение главный источник угнетающих его зол: пороки, болезни, нерешительность, смятения и отчаянье".

Монтень, может быть, первый или впервые так заклеймил не отдельных негодяев с соответствующими эпитетами, как это делали обличители и моралисты, разве что осуждая и безымянных грешников, но - род человеческий в целом, не делая исключения и для себя самого. Похоже даже Паскаль, да и подавляющее большинство философов, и мизантропически настроенных, не отваживались на такие обобщения, на такое способен лишь тот, кто по характеру своему или по обстоятельствам жизни, в отличие от, скажем, упомянутых выше Декарта и Паскаля, не испытал на своей шкуре разного рода обид и несправедливостей, поневоле персонифицируя зло в образе наверное и впрямь особ с порочной нравственностью, как эти философы - тоже люди, но всё-таки предвзято смотрящие на недостойных человеческого звания и отдавая должное тем, кто творил нетленное в своей области, делал добро бескорыстно, так вот, Монтень отстраненно экстраполировал ущербность рода людского на всех без исключения, без самоистязания - морального и даже физического как Паскаль - Монтень жизнелюб по натуре, но как опытный и проницательный врач, ставящий долгосрочный диагноз вроде бы ещё не чересчур пораженному недугом.

С философских небес на грешную землю

"А если бы мы захотели усмотреть некоторое наше преимущество в том, что мы можем ловить животных, заставлять их служить нам и использовать их по нашему усмотрению, то ведь это лишь то самое преимущество, какое один из нас имеет перед другим. На этом преимуществе основано существование у нас рабов..." Формально существовавший десятки веков де-факто и де-юре институт рабства был упразднен во всех странах в позапрошлом веке; и, как верно заметил Карл Маркс - в советское время признавалось только его авторство и в этом вопросе - такая форма производственных отношений на каких-то этапах развития производства оказалась экономически неэффективной, на смену пришло во многих странах феодальное устройство общества, и, наконец, капитализм установил вроде бы оптимальный баланс заинтересованности владельцев средств производства и нанятых работников в максимальной отдаче, конвертируемой для хозяев в прибыль, а для трудящихся в сносный уровень жизни.

Здесь не место рассуждать о том, насколько оптимальным сделалось такое общественное устройство: в Соединенных штатах Америки, в странах Западной Европы, при государственном капитализме в СССР или в нынешнем Китае; а уж о "диком капитализме" в Украине после обретения её "незалежности" я с горечью писал ещё - да, в прошлом веке - в работах о паразитизме вообще и в частности, в публицистических статьях оппозиционной в начале XXI века малотиражной газете, но сейчас речь совсем не об этом. Скорее о том, о чем сказано опять же в другом моём опусе на сайте "Парадоксы иерархии". И не об этом ли у Монтеня в "Апологии Раймунда Сабундского": "Разве не видим мы, как многие свободные люди за ничтожную плату вынуждены отдавать свою жизнь и свои силы в распоряжение господина?.. У тиранов никогда не было недостатка в преданных им людях, многие из которых готовы были разделить с ними не только жизнь, но и смерть... Люди, которые на нас работают, служат нам за более дешевую плату и за значительно менее заботливое и обходительное обращение, чем то, какое мы оказываем птицам, лошадям и собакам".

А помните эпизод из "Дубровского" Пушкина, - когда небогатый помещик, отец героя повести посетил псарню своего весьма богатого приятеля. "Один Дубровский молчал и хмурился. Он был горячий охотник. Его состояние позволяло ему держать только двух гончих и одну свору борзых; он не мог удержаться от некоторой зависти при виде сего великолепного заведения. "Что же ты хмуришься, брат, - спросил его Кирилл Петрович, - или псарня моя тебе не нравится?" - "Нет, - отвечал он сурово, - псарня чудная, вряд ли людям вашим житье такое ж, как вашим собакам" ("людям" - в то время синоним "крепостным"). "Один из псарей обиделся. "Мы на своё житье, - сказал он, - благодаря бога и барина не жалуемся, а что, правда, то правда, иному и дворянину не худо бы променять усадьбу на любую здешнюю конурку. Ему было б и сытнее и теплее". Кирилл Петрович громко засмеялся при дерзком замечании своего холопа, а гости вслед за ним захохотали, хотя и чувствовали, что шутка псаря могла относиться и к ним".

Обида Дубровского-отца усугублялась тем, что такое позволил себе псарь, человек подневольный, низкого звания, крепостной, и это послужило дальнейшему развитию событий - и предложение богача Троекурова раболепному представителю тогдашних правоохранительных органов - в современном лексиконе - рейдерском захвате поместья соседа было принято к исполнению. Но ведь казус инцидента был главным образом, так сказать, в нарушении субординации - псаря никак нельзя было вызвать на дуэль. Каждый должен знать своё место; и сошлёмся на Пушкина, его понимание взаимоотношений между господами и теми, кому они принадлежали, на кого работали, кому служили. "...встречаю слугу несущего мне утром чашку чаю..." Ларина - мамаша "служанок била осердясь", и чувствительная Татьяна, наверняка это наблюдая, видимо, полагала, что - в порядке вещей. А когда Онегин, который роскошествовал за счёт доходов от произведенного его крепостными, "ярем он барщины старинной оброком легким заменил" - видимо и этого хватало на беспечную праздную жизнь, то "раб судьбу благословил" - слово "раб" у Пушкина верно не потому, что иное не влезало в строку. Однако по аналогии - " представители малого и среднего бизнеса в Киеве выразили признательность правительству за смягчение налогового пресса" - это уже из сегодняшних газет... "Страна рабов, страна господ" - неужто в прошлом, так же, как и "сверху донизу все рабы" - в этом плане многое ли изменилось в сущности у нас через век, два века, четыре с эпохи Монтеня?..

Подкрепив выразительными примерами положение о, можно сказать, "добровольном рабстве" (по заголовку сочинения ближайшего друга Монтеня), автор вновь оседлал свой любимый конек - о мнимом превосходстве человека над животными, которые - опять же множество выразительных примеров, где свои способности демонстрируют козы, черепахи, аисты, слоны, собаки, - последние действительно и в наше время порой демонстрируют чудеса сообразительности; волы, соловьи, сороки, мурена, муравьи, еж, лошади, обезьяны, баран и даже дракон. И современный читатель, особенно юный, любознательный, избалованный разнообразием познавательной литературы о любых живых существах, с интересом прочёл бы эти страницы "Опытов"; правда, уже твёрдо зная, что кажущиеся по-человечески разумными и осознанными действия, поступки животных - всё-таки обусловлено заложенным в генетической программе данного вида, но отнюдь не-таки "сапиенс", до которого дошел вид гомо в ходе уже человеческой эволюции. Вместе с тем, особенно у высших животных, та же генетическая программа не настолько жесткая, как, скажем, у насекомых, и предполагает, как подробней излагал я свои соображения на этот счёт в предыдущих опусах, - большую маневренность, свободу действий - не в ущерб сверхзадаче - продолжения рода при желательности во вторую очередь обеспечения достижимого благополучия собственного существования; и - при разбросе психологических задатков, как и физиологических - у отдельных особей - способность оптимального выбора поведения, как говорится, в нестандартных ситуациях, податливость к дрессировке как вариант самообучения - как переработка жизненного опыта, возникновением условных рефлексов.

Монтень разоблачает чванство не только человека вообще по отношению к "братьям меньшим", но цивилизованной нации, что свысока смотрит на туземцев, "дикарей". "Мне как-то довелось видеть людей, привезенных к нам из дальних заморских стран. Кто из нас (ещё раз хочу обратить внимание на то, что Монтень не отделяет себя от тех, кого так или иначе осуждает) не называл их грубыми дикарями единственно лишь потому, что мы не понимали их языка и что по своему виду, поведению и одежде они были совершенно не похожи на нас? Кто из нас не считал их тупыми и глупыми по той причине, что они молчали, не зная французского языка, не будучи знакомы с нашей манерой здороваться и извиваться в поклонах; с нашей осанкой и поступью, которые, конечно же, должен взять себе за образец весь род людской". А как перекликается с Пушкинским "Калмычке": "Ты не лепечешь по-французски, ты шелком не сжимаешь ног, по-английски пред самоваром узором хлеба не крошишь, не восхищаешься Сен-Маром, слегка Шекспира не ценишь, не погружаешься в мечтанье, когда нет мысли в голове, не распеваешь: Ма love, галоп не прыгаешь в собранье..." Подобные размышления о том, каково отношение к чужеземцам, туземцам - основанное на том, что они во многом не похожи на нас, как на человеческие образцы, и подчёркиваются их несовершенства и относительные недостатки - с нашей точки зрения.

Собственно, и в XX веке идеи расового превосходства, национальных приоритетов оборачивались трагедиями - и на родине Гейне, и на родине Пушкина, и даже недавно на родине Монтеня, и ещё во многих уголках планеты.

Уважительно, во всяком случае, с пониманием относится Монтень к эстетическим критериям разных народов, в частности - женской красоты, привлекательности - "индийцы изображают красавиц черными и смуглыми, с широкими и плоскими носами, пухлыми и оттопыренными губами, с толстыми золотыми кольцами, продетыми через нос и свисающими до рта, а также с широкими кольцами, украшенными камнями и продетым через нижнюю губу и свешивающимися над подбородком; при этом особенно привлекательными у них считается оскалить зубы до самых дёсен". Сведенья эти вероятно получены Монтенем из вторых рук, возможно весьма утрированы в деталях, но и здесь, и в описаниях приоритетов женской красоты у других народов Монтень бесстрастно лишь подчеркивает естественное право каждой нации на привязанность к своему, традиционному, освященному эстафетой многих поколений. Напомню, что и я отмечал, - каждый подвид гомо сапиенс, нация, народ замечателен и неразрывно связан со своим языком, культурой в самом широком смысле, жизненным укладом вплоть до отношения к жизни и смерти.

По-разному выработались эстетические критерии с элементами той же красоты и привлекательности женского пола у европейских народов и даже отдельных этнических групп или субъектов. "Итальянцы изображают грудь крепкой и пышной, испанцы - тощей и дряблой; у нас одни изображают её белой, другие - смуглой, одни - мягкой и нежной, другие - крепкой и сильной, одни требуют от неё грации и нежности, другие - больших размеров и силы. Сходным образом Платон считал самой совершенной по красоте шаровидную форму, а эпикурейцы - пирамидальную или квадратную; и они не могли представить себе бога в виде шара". Признаюсь - заключение этого абзаца для меня непонятно, то есть соотношение божества и формы женской груди; к сожалению, отсутствуют разъяснительные комментарии. Важно другое - Монтень подчеркивает и на этом примере предпочтения того или иного подвида - в этническом плане, а если шире - в образе жизни, верованиях, общественных и семейных отношениях, особенностях языка - фонетики, лингвистики, одним словом, в ментальности, как я всё более убеждаюсь, столь глубинно отличная для Запада и Востока - об этом я высказывался подробнее.

Но Монтень даже не думает задаваться вопросом: почему? Почему у этого народа - возник такой язык, такая мифология, такая письменность, такой национальный характер и так далее, впрочем, то же "почему?" - можно адресовать и в отношении каждого индивида - даже у родных братьев и сестёр - столь различны характеры, способности, жизненные позиции и, как следствие, судьбы? Ответ - всё дело в генетической подоплёке - тавтология - и на аналогичный вопрос в отношении других живых существ: почему именно такие - микроорганизмы - палочки Коха, возбудители туберкулёза; или муравьев - при этом столько их видов; или волки, или дубы,- растения тоже в этом ряду, или обезьяны и так до бесконечности, но единственное приблизительное объяснение, и моё: в ходе сигмонадной эволюции - также как атомы, молекулы, небесные тела - реализовывалась возможность существования в пространстве и времени при создавшихся благоприятных для этого условиях.

Для Монтеня естественный ход вещей как бы и не требует разоблачений, и допытываться - почему так, а не иначе столь же бессмысленно, как доискиваться - каково происхождение всего сущего - библейская версия, так же, как и предположения древних философов для Монтеня не предмет размышлений. Другое дело - человек - в чём по-настоящему его особое место в мире, его истинное назначение - в противовес ложно принятым преимуществам, фальшивым достоинствам. Такое достижение человеческой эволюции как членораздельная речь - не вырождается ли в бессмысленную болтовню? Между тем, подобно "младшим братьям" - разве люди не выражают самое существенное, что хотят передать сородичу, информацию, всевоспринимающуюся адекватно и без, как выражаются специалисты, помех ("мысль изреченная есть ложь")? "Ведь видим же мы, как немые при помощи жестов спорят, доказывают и рассказывают разные вещи. Я видел таких искусников в этом деле, что их действительно можно было понимать полностью". Надо заметить, что и язык глухонемых, которым и по моим наблюдениям запросто пользуются лишенные слуха и дара речи, не исключает определённой степени неискренности.

Зато: "Влюбленные ссорятся, мирятся, благодарят, просят друг друга, уславливаются и говорят друг другу все одними только глазами: "Само молчание наполнено словами и просьбами" (цитата из "Аминты" Тассо - это уже итальянский поэт, современник Монтеня - одно из свидетельств того, что не только античность оседала в библиотеке замка Монтень). А чего только мы не выражаем руками! Мы требуем, обещаем, зовём и прогоняем, угрожаем, просим, умоляем, отрицаем, отказываем, спрашиваем, восхищаемся, считаем, признаёмся, раскаиваемся, пугаемся, стыдимся, сомневаемся, поучаем, приказываем, подбадриваем, поощряем, клянемся, свидетельствуем, обвиняем, осуждаем, прощаем, браним, презираем, не доверяем, досадуем, мстим, рукоплещем, благословляем, унижаем, насмехаемся, примиряем, советуем, превозносим, чествуем, радуемся, сочувствуем, огорчаемся, отказываемся, отчаиваемся, удивляемся, восклицаем, немеем…"

Какая исключительная наблюдательность, и какой потрясающий охват едва ли не всей гаммы чувств, переживаний, мыслей, которые человеку дано выразить этой частью языка жестов. В эпоху Монтеня и позже разве что те, кого в новое время называют мимами, применяли этот, с позволения сказать, "ручной" язык? Но - пришла пора - и на театральных подмостках и особенно в кино - и это, тонко и точно замеченное Монтенем - воплотилось в то, что зритель душой воспринимает и помимо монологов и диалогов, кстати, и в этом в новое время на первый план выходят нюансы произношения, интонация. А Монтень продолжает: "Столько же самых различных вещей, как и с помощью языка! Кивком головы мы соглашаемся, отказываем, признаёмся, отрекаемся, отрицаем, выпроваживаем, приветствуем, чествуем, почитаем, презираем, спрашиваем, потешаемся, жалуемся, ласкаем, покоряемся, противодействуем, увещеваем, грозим, уверяем, осведомляем. А чего только не выражаем мы с помощью бровей или с помощью плеч! Нет движения, которое не говорило бы, притом на языке, понятном всем, и без всякого обучения на общепринятом языке..."

И - сугубо человеческое

Как тут не вспомнить определение "тайновидец плоти", которое Мережковским отнесено ко Льву Толстому в противоположность "тайновидцу духа" Достоевскому. Да, у Достоевского речь и поступки персонажей раскрывают преимущественно их душевное состояние и мотивацию жизненных устремлений, но - и так, может быть, неоправданно отвлекаемся от заявленной апологии Монтеня, хотя и сам Монтень оставляет своего Раймунда Сабундского где-то очень за ширмами. И гнет своё - "Но, возвращаясь к прерванной нити рассуждения, рассмотрим, какие блага приходятся на долю человека. Наш удел - это непостоянство, колебания, неуверенность ("человек - гомо неустойчивый" - оказывается я опоздал с таким определением на четыре века), страдание, суеверие, забота о будущем ("человек завтра" - характеризуется в одном из моих опусов) - значит и об ожидающем нас после смерти, - честолюбие, жадность, ревность, зависть, необузданные, неукротимые и неистовые желания, война, ложь, вероломство, злословие и любопытство (наверное, подразумевается праздное, бесцельное). Да, мы несомненно слишком дорого заплатили за этот пресловутый разум, которым мы так гордимся, за наше знание и способность суждения, если мы купили их ценою бесчисленных страстей, во власти которых мы постоянно находимся".

Вообще всеми своими "Опытами", по-моему, Мишель Монтень подводит нас к выбору таких жизненных приоритетов, которые максимально отвечали бы нашей человеческой сущности, так же, как для сущности любой монады, сигмонады, особенно живой, тем самым оправдывая своё существование в мире. И во вселенной возникают такие монады, сигмонады, начиная с нестабильных изотопов элементов, которые вследствие несовместимости внутренней или с окружающей средой обречены на разрушение, как метафорически представил в прежних опусах - эдаким вездесущим Дьяволом. Не завлек ли так же человеческий разум тех, для кого "Божья искра" творческого таланта превратилась в путеводную звезду судьбы и завела в неволю, как капризная красавица безнадёжно влюбленного? И могли бы эти избранные, запряженные ищущим разумом в невольное подвижничество, быть по-человечески счастливы тем, что их природа одарила высшей радостью жизни?

"Я видел на своём веку сотни рабочих и крестьян, которые были более мудры и счастливы, чем ректоры университетов, и предпочёл бы походить на этих простых людей". Тут припомнилось одно моё юношеское стихотворение, искренне вырвавшееся из души - "Э, нет, я двинул не туда... " Нет, Монтень не призывает: "Назад, к обезьяне!" Не обезьяне, но к гомо с необходимым для сносного существования уровня "сапиенс", но - всё в меру. "Знание, по-моему, относится к вещам, столь же необходимым в жизни, как слава, доблесть, высокое звание или же - в лучшем случае - как красота, богатство и тому подобные качества, которые, конечно, имеют в жизни значение, но не решающее, а гораздо более отдаленное и скорее благодаря нашему воображению, чем сами по себе".

Монтень не лукавит, Монтень искренне говорит то, что думает, и уверенно ставит на одну доску знание - знание вообще? - и - славу, высокое звание, красоту, богатство, - тут нужно призадуматься и разобраться - каково же в самом деле кредо философа, писателя, человека? Тут даже больше, чем кредо - изначальная жизненная позиция, субъективная, как у любого - крестьянина, поэта, философа, учёного, общественного деятеля - от неустрашимого мятежника до религиозного лидера. "Если судить о нас по нашим поступкам и поведению, то гораздо больше превосходных людей (имею в виду во всякого рода добродетелях) окажется среди лиц необразованных, чем среди учёных". Если о тлетворном влиянии поверхностной, напыщенной "образованщине" - по Солженицыну - то можно отчасти согласиться. Однако далее "Добавлю только ещё, что смирение и послушание отличают добродетельного человека". "Смирись, гордый человек!" - это уже Достоевский, и отсюда недалеко до исходных христианских идеалов - "блаженны нищие духом"; возможно нечто подобное и у Раймунда Сабундского, но туда ли ведёт нас Монтень?

"Послушаем, как это жалкое и злополучное создание (имеется в виду человек - вообще и в частности) прославляет своё состояние: "Нет ничего прекраснее, - заявляет Цицерон, - занятий науками: с их помощью мы познаём бесконечное множество окружающих нас предметов, необъятность природы; они раскрывают нам небо, моря и землю; наука внушила нам веру, скромность и величие духа, она вывела нашу душу из тьмы и показала ей всякие вещи - возвышенные и низменные, первоначальные, конечные и промежуточные; наука учит нас жить хорошо и счастливо; руководствуясь ею, мы можем беспечально и безмятежно прожить свой век". Несколько выспренный панегирик в адрес далеко не столь всеохватной науки, тем более в ту античную эпоху, скромнее и убедительнее "науки юношей питают, отраду старцам подают"...

Но - что следует у Монтеня за этим высказыванием Цицерона: "Уж не говорит ли здесь наш автор о каком-то бессмертном и всемогущем боге? Ибо в действительности тысячи самых бесхитростных деревенских женщин прожили жизнь более мирную, счастливую и спокойную, чем наш автор". Что и говорить - драматическая судьба Марка Тулия Цицерона, замечательного не только искусством оратора, но сочинителя основательных трактатов, которые Пушкин мог оценить лишь в зрелом возрасте, и активный, как теперь говорят, политический деятель, - была ли судьба к нему милостива? И, если б его воля - променял бы он свою долю, характер, талант - на благоденствие беспечального пейзанина? А Монтень не перестаёт - на одну чашу весов жизни ставить знания, учёность, успехи на этом поприще, а на другую - обычное человеческое счастье, особо ничем не омрачаемое. "Какая польза была Аристотелю и Варрону (энциклопедическая справка " Варрон (116-27 до н.э.) римский писатель и учёный энциклопедист. Автор свыше 70 работ (большинство до нас не дошло) по истории литературы, философии, истории, математике и др. Организовал в Риме публичную библиотеку) от того, что ни обладали такими огромными познаниями? Избавило ли это их от человеческих бедствий?... И хотя оба они были первоклассными учёными - один в Риме, а другой в Греции, - в пору наивысшего процветания наук в их странах, нам тем не менее неизвестно, чтобы они в своей жизни пользовались какими-нибудь особыми преимуществами, наоборот, Аристотелю, например, стоило немало усилий освободиться от некоторых возведенных на него обвинений".

Через четыре века Монтень мог бы привести примеры пострашнее: Галилея, своего соотечественника Лавуазье, Николая Вавилова и тысячи других великих и просто учёных, и поэтов, и артистов, и даже скромных верующих - но не то, что указывается власть имущими - их судьбы, уж никак не счастливые, если не считать сотворенное ими, вошедшее, как и труды Монтеня, в бессмертную сокровищницу духовную человечества. Ставит ли это Монтень на противоположную чашу весов как антитезу, грубо говоря, - полуживотной - если идеал - естественнее существования "братьев меньших" - жизни патриархального рая? "Говорят, что туземцы Бразилии умирают только от старости, и объясняют это действием целительного и превосходного воздуха их страны, я же склонен скорее приписывать это их безмятежному душевному покою, тому, что душа их свободна от всяких волнующих страстей, неприятных мыслей и напряженных занятий, тому, что эти люди живут в удивительной простоте и неведении, без всяких наук, без законов, без королей и религии". Короче говоря - "здоровый дух в здоровом теле" - "обычно этим изречением выражают гармоническое развитие человека", - поясняется в сборнике "Крылатые латинские изречения", и в дополнение приводится строка Ювенала "Надо молить, чтобы ум был здравым и тело здоровым". Изречение это порой превратно толкуется таким образом, что физическое здоровье гарантирует и здоровье духовное, ясный, здравый ум, и, как теперь особо отмечается - отсутствие негативных "комплексов". На самом деле взаимосвязь между физическим состоянием организма и психическим здоровьем личности гораздо сложнее, правда, Монтень полагает, что "Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, а вместе с тем также и самих себя..." И - "Подобно тому, как самая глубокая дружба порождает самую ожесточенную вражду, а самое цветущее здоровье - смертельную болезнь, точно так же глубокие и необыкновенные душевные волнения порождают самые причудливые мании и помешательства..."

Констатацией подобных симптомов Монтень предвосхищает будущие попытки найти объяснения, причины этого - через Ломброзо, к Фрейду, и современным исследованиям, в частности, экспериментальной психологии. Нехитрые практические советы: "Если вы хотите видеть человека здоровым и уравновешенным, в спокойном и нормальном расположении духа, позаботьтесь, чтобы он не был мрачным, ленивым и вялым". Одним словом, по Козьме Пруткову: " Если хочешь быть счастливым - будь им". Выскажу предположение, что психологическая окраска этих страниц "Опытов" в какой-то мере обусловлена душевным состоянием автора на шестом десятке лет. "Безукоризненное и крепкое здоровье я приветствую с распростертыми объятиями и тем полнее им наслаждаюсь, что в настоящее время оно для меня стало уже не обычным, а довольно редким явлением; я не хочу поэтому нарушать его сладостного покоя горечью какого-нибудь нового и стеснительного образа жизни".

Монтень похоже начинает утешать сам себя: "Страдание тоже должно занимать своё место в жизни человека. Человек не всегда должен избегать боли и не всегда должен стремиться к наслаждению... Наше хорошее самочувствие означает лишь отсутствие страдания". А по-настоящему облегчить симптомы и следствия разного рода недугов, болезней, увы, никакая философия не может. Разве что память о том, что в прожитых годах было немало прекрасного, способна несколько утешить страждущего, тем более, уже ничего хорошего от жизни не ожидающего, хотя то, что ещё живёшь на этой Земле - уже неплохо. Впрочем, отчаянье, когда жизнь делается невыносимой из-за физических или душевных терзаний, и когда человек вправе видеть выход из этого в том, чтобы самому покончить счёты с жизнью. Однако страданий психического порядка по Монтеню избежать можно - как вариант - погрузившись в царство грез, - в то время во Франции наверное не было хронических алкоголиков - вино не водка, тем более - наркоманов; но обременять себя отвлеченными проблемами, размышлениями, от которых, как говорится, голова пухнет, совершенно излишне. Да и в "Экклезиасте" сказано: "Во многой мудрости много печали, и кто умножает познание, умножает скорбь" И ещё "Простота делает жизнь не только более приятной, но, как я только что сказал, и более чистой и прекрасной. Простые и бесхитростные мира сего, по словам апостола Павла, возвысятся и обретут небо, мы же со всей нашей мудростью обречены бездне адовой".

Выходит Священное писание, и Ветхий, и Новый Завет содержат тот же призыв к простоте и отвращению к бесплодному мудрствованию, которые на страницах "Апологии Раймунда Сабундского" проходят красной нитью. Но вот парадокс - Монтень восхищенно говорит о замечательных мыслителях античной эпохи, цитирует не только их, но и поэта Тассо - своего итальянского современника, жившего немногим раньше голландского гуманиста Эразма Роттердамского и других - неужто было бы лучше, и для человечества, и для самого Монтеня, - если бы род людской застрял на гомо без сапиенс, кроманьонцах, и невежественные туземцы из поколения в поколение на всех землях, во всех странах составляли не даже абсолютное большинство, но поголовно всю однородную человеческую массу? И, если уж на то пошло, не будь прогресса цивилизации, не было бы ни замка Монтень с обширной библиотекой и разными удобствами, ни яств и превосходных разнообразных вин, ни возможности каретой добраться до легендарного Рима, да и сам Рим откуда бы взялся... Как же Монтень пробует разрешить этот парадокс хотя бы подтверждая, что "знание, пусть много знания - умножает скорбь"? Но для чего нужно истинное знание - такая тавтология - для того, чтобы постичь истину - не так ли? - полагает Монтень. И с этой точки зрения обнаруживается следующее. "Я слишком бы облегчил себе задачу, если бы для проверки того, что дало человеку знание, взял среднего человека и судил по большинству людей; между тем я мог бы поступить именно так, руководствуясь принятым правилом, гласящим, что судить об истине следует не по весу того или иного голоса, а по большинству голосов".

На чьей стороне истина

Воля большинства в политическом устройстве общества, ещё Аристотелем обозначенная как демократия, и, на мой взгляд, приемлемая в сравнительно небольших, чем-то объединенных сообществах, для решения назревших вопросов, - ныне, в так называемых демократических государствах или имитирующих такое устройство, превратилась в иллюзию учёта стремлений, пожеланий, чаяний большей, хоть на один процент части принимающих участие в выборах, а уж насколько свободно и осознанно делается такой выбор... Но у Монтеня речь идёт о другом - можно ли безусловно полагаться, как на неопровержимое, верное - на представление большинства здравомыслящих людей по тому или иному более или менее отвлеченному от сугубой повседневности вопросу? Наверное почти никто из современников Монтеня на всех континентах не представлял себе родную планету в форме шара, с гипотетическими антиподами на противоположной стороне, хотя Магеллан умер за два года до рождения Монтеня, неоспоримо доказав шарообразность планеты.

Но вообще - кто может претендовать на монополию в познании истины? Монтень рассуждает: "Оставим в стороне обычных людей, которые не анализируют себя, не разбираются в себе, и природные способности которых дремлют. Я хочу взять для рассмотрения самую высокую разновидность людей. Посмотрим, что представляет собой человек из того небольшого круга выдающихся и избранных людей, которые будучи наделены превосходными и исключительными природными способностями, ещё развили их и усовершенствовали с помощью воспитания, науки и искусства, достигнув вершины мудрости. Они изощрили свою душу во всех отношениях, укрепили её всякой посторонней помощью, какая только была ей на пользу, обогатили и украсили её всем, что только можно было позаимствовать в мире для её блага; в этих людях, таким образом, воплощены высшие достижения человеческой природы. Эти люди установили в обществе законы и порядки, обучили людей с помощью наук и искусств и вдобавок воспитали их примером своих замечательных нравов. Я приму в расчёт только эту категорию людей, их показания и их опыт. Посмотрим же, к чему они пришли, каковы их достижения..."

Надо отдать должное: если к имени Мишеля Монтеня пристало "скептик", то в рассуждениях о достижении истины скептицизм этот предстал во всеоружии и логической безупречности. Реверансы в адрес интеллектуальной и нравственной, как теперь говорят, элиты, тех, кто, можно сказать, цвет мыслящего человечества, свидетельство чему, в частности, приводимые автором многочисленные цитаты из выраженного ими - как бы залог уважительного, непредвзятого и вдумчивого подхода к такого рода мозаике мудрости. Монтень подчёркивает, что далёк от, будем считать, персональных критических оценок: "Пороки и недостатки, которые мы найдём у такого рода людей, все остальные смело смогут признать присущими и им". Слава Богу, Монтень оставляет в стороне науку - в нынешнем понимании этой отрасли творческого осмысления действительности, и оставляет в поле зрения лишь философию, притом в основном представителей её в античную эпоху.

Однако Монтень постулирует то, что лежит в основе, по крайней мере, так называемых точных наук. "Всякий, ищущий решения какого-нибудь вопроса, в конце концов приходит к одному из следующих заключений: он либо утверждает, что он нашел искомое решение, либо - что оно не может быть найдено, либо - что он всё ещё продолжает поиски. Вся философия делится на эти три направления". - Это не совсем приемлемо - если в орбиту философии включить всё, что может быть отнесено к этому интеллектуальному направлению человеческой мысли, выраженному сотнями тех, кого история, может, почти тридцати веков, удостоила звания "философ" - не одна сотня, наверное, и в ушедшем XX веке, и - других - философствующих, так сказать, "по совместительству" с основным занятием - религией, литературой, искусством, наукой. И тут изложенные Монтенем аксиомы, касающиеся поисков истины, приближения к ней, отказа от подобных попыток - не то, чтобы несостоятельны, но именно в отношении философии - условны.

Например, определение Аристотелем форм государственного устройства в основном справедливо и в XXI веке; разве что, скажем, на Украине: не официальная демократия, но скорее замаскированная олигархия; впрочем, пожалуй, в каждой из около двухсот стран или почти в каждой заявленные Аристотелем формы правления не существуют, что называется, в чистом виде, верней - в определённых пропорциях, и уж дело политологов определять где - в каких. Или взять такое философское понятие, как энтелехия - придётся повториться - шла речь об этом в одном из моих предыдущих опусов, и - словарное определение - из древнегреческого "завершение, осуществленность" - "нематериальное деятельное начало, которое якобы (это "якобы" в словаре 2006 года) определяет развитие материи и направляет развитие организмов, понятие введено Аристотелем для обозначения осуществления какой-либо возможности бытия, а также движущего фактора этого осуществления..."

Как по-моему - гениальная догадка - для меня совершенно не требующая доказательств её истинности. Но наука, строгая наука - недаром ввернула это уничижительное "якобы" - и вроде бы на этом точка. Но наука, опять же по моему мнению - а какой с меня, дилетанта, спрос - критерий или один из главных критериев истинности для науки - неопровержимый ответ на вопрос: почему? Назову первое, что приходит в голову - на что наука дала ответ: почему на Земле неизменно сутки разделяются на день и ночь, притом неравномерно и в зависимости от удаленности от полюсов; также происходит смена времен года - тоже по-разному в зависимости от географического положения; или - почему у прорастающего весной зерна корни идут в землю, а стебель устремляется вверх - и об этом писал подробней - и в опусе, и в своё время в сценарии фильма на эту тему; и почему для живого организма необходимо кровообращение, и почему для этого нужно сердце, селезёнка; и почему в смешанных браках - межрасовых - ребёнок рождается с определённым цветом кожи; и лучше остановиться с примерами...

Я также уверовал в то, в чём сомневался Аристотель - в Платоновские изначальные "идеи" - согласно которым по законам природы возникает, рождается любая сущность - от атома до человека. Посредством той самой энтелехии, наукой не признаваемой. Однако та же наука предложила свой синоним - попробуйте не согласиться - энтелехии - имя ему - самоорганизация - по новейшей энциклопедии - "целенаправленный процесс, в ходе которого создается, воспроизводится или совершенствуется организация сложной динамической системы. Свойства самоорганизации обнаруживают объекты различной природы: клетка, организм, биологическая популяция, биогеоценоз, человеческий организм". (А я разве не о том же писал, начиная с атома?). "Термин "самоорганизующаяся система" ввел английский кибернетик У.Р. Эшби в 1947 году". Но ведь наука так и не ответила на вопрос: почему? - если это закон природы - то какова причина этого стремления - к образованию - я уже по-моему - сигмонады, более сложной, но с новыми возможностями, степенями свободы в монадном понимании?..

Вслед за Энгельсом отмечу гениальную догадку Демокрита об атомах, из которых состоит всё на свете. Пусть не совсем всё - есть и состояние плазмы, и различные энергетические поля, и о такой конкретизации атомистики - если здесь уместен этот термин - и в конце позапрошлого века тот же Энгельс и мечтать не мог. И догадка Эйнштейна о взаимосвязи пространства, времени, материи, энергии - может и не возникла бы - не будь подвижек в этом направлении его предшественников, экспериментаторов (опыт Майкельсона), единомышленников, соратников. Исаак Ньютон родился на век с лишним позже Монтеня, но открытые им законы мироздания были признаны (правда не Декартом и его последователями и не Джонатаном Свифтом) непреложной истиной в последней инстанции, подтверждаемой практикой - пока теория относительности не внесла в них существенные коррективы. Так что и в области точных наук, даже такой науки как математика - высшая математика что-то остаётся спорным, недоказуемым. Но в философии, в отличие от науки, субъективное виденье действительности может претендовать на истину в каком-то приближении - не более того, будучи в этом отношении сродни литературе, искусству - так или иначе - если это не заезженное повторение пройденного - открывает внимающему представленному - мир неведомый, закрытый до того пеленой устоявшегося обыденного в сознании.

А Монтеню, возможно, показалось, что те философы древности, многие суждения которых достойны цитирования как афористически и доходчиво выраженные - лучше не скажешь - эти философы, не каждый ли из них - полагали, что это он дошёл своим умом, своей мудростью до такого верного понимания - и каков мир, и что в нём человек, и как устроить хотя бы свою жизнь наилучшим образом, - что для достаточно самокритичного скептика Монтеня совершенно неприемлемо. "Перипатетики, эпикурейцы, стоики и представители других философских школ полагали, что им удалось найти истину". Но неужели все философы древности были столь самонадеянны. "Я знаю, что ничего не знаю" - Сократ. "Пиррон и другие скептики, или эпехисты (многие стороны учения которых восходят к глубокой древности, к Гомеру, семи мудрецам, Архилоху, Еврипиду, а также Зенону, Демокриту и Ксенофану), утверждали, что они всё ещё находятся в поисках истины".

Рассуждения Монтеня ведут к тому, что правы сомневающиеся даже в возможности достижения истины в ореоле абсолютной, и стремящиеся лишь приблизиться к ней в напряженных и даже мучительных, терзающих душу поисках, и категорически неправы уверовавшие, что их устами, как по поговорке, устами младенца - глаголет, найденная именно каждым из возглашающих подобное, истина чуть ли не в последней инстанции. Думается, правильней перевести эту дилемму в плоскость психологическую. И восходит то, что на одном из полюсов - ещё к "братьям меньшим", животным сообществам, когда иерархическая структура, оптимальная для выживания данной группы и в конечном счёте, этого вида - делала управление вожака не только безусловным, но и предположительно безошибочным в любых сложившихся ситуациях. Разумеется, в этих, высших ступенях эволюции кроме заложенного генетически в каждой особи, определенную роль играли и относительно, выше среднего интеллект, и жизненный опыт, и, вероятно, как говорят теперь, организационные способности, авторитет.

Некоторым образом этот феномен "роли личности" трансформировался у вида гомо, скорее даже у гомо сапиенс - в особое положение вождя племени; жреца, владеющего эзотерическими приёмами общения с непостижимыми высшими управляющими, от которых зависят судьбы верующих. Стоит ли рассказывать, во что превратился этот феномен с наступлением цивилизации в сознании и действиях правителей всех уровней - благо были в истории исключения, да и народ не всегда эквивалентен стаду даже из пород хищных "братьев меньших", но если к правителям отнести религиозных деятелей, получивших такого рода духовную власть над верующими, а также лидеров национальных, социальных, идеологически настроенных групп населения, то становится понятно - кто становится монополистом на обладание истиной, обязательной для подданных. Достаточно примера в средневековой Европе - церковных, не подлежащих сомнению истин - всего в Священном писании, и у Аристотеля, как дополнение для ограниченно любознательных.

Сомнения, скептицизм

Но привилегию - свои суждения о том, что есть и что должно быть, возводить на пьедестал истины присваивают себе иные из тех, кого метафорически именуют властителями дум - ("Властитель наших дум" - Пушкин о Байроне), независимо от того, являются ли таковыми в самом деле. Правда, подобные поучающие находятся и среди тех, кто отнюдь не блещет умом и талантами, но вирус собственного превосходства и понимания - опять же - что есть и что должно быть - видимо, проникает в иные головы. И некоторые античные мыслители, о которых говорит Монтень, в этом плане - характерны. Так же, как в наше время некоторые учёные, которых я упоминал, с их категорическим "не может быть!". Равным образом категорически отвергалось всё, что не соответствует, не вписывается в соображения, мнения, суждения такого пошиба господ. Опять же психологически - рассуждал я об этом - такая заскорузлость мышления объясняется подсознательным нежеланием активно сопротивляться, может быть, убедительными аргументами - покушениям на душевный комфорт, на достигнутое самоутверждением - действительными или мнимыми заслугами, - попыткам извне поколебать сам фундамент убеждений, веры, традиций, прочно сформировавшегося и застывшего в душе.

Человек с таким психологическим стержнем может предстать глубоко верующим или религиозным фанатиком, тираном или членом уголовной банды, политиком или литератором, народным трибуном или философом. Но опыт поколений, расширение познания мира показывали, что в чём-то может ошибаться, заблуждаться, может, редко признаваясь в этом сам - правитель, жрец, знахарь - тот, кому доверяли как владеющему истиной и успешно применяющему это своё знание и умение. И такое уже человечески эволюционно породило иной тип аналитического мышления. "Неведенье, которое сознаёт себя, судит и обсуждает себя, уже не есть полное неведенье; чтобы быть таковым, оно не должно сознавать себя. Поэтому высший принцип пирронистов - это всегда колебаться, сомневаться, искать, ни в чём не быть уверенным и ни за что не ручаться".

Монтеню явно по душе античные основоположники скептического направления в философии. "Пиррониты - последователи Пиррона из Элиды - (из энциклопедии вкратце: он жил около 365-275 до Р.Х., этот греческий философ, основатель скептицизма Пиррон в качестве живописца сопровождал Анаксарха, спутника Александра Македонского, во время похода в Азию". Прервёмся здесь и дадим волю размышлениям и фантазии по этому поводу. Выходит, Александр был не только завоевателем чужих земель, как позднее орды варваров, но он или его окружение, как и живший за век до того их соотечественник Геродот, понимали ценность познания жизни других народов и важности передачи такой информации любознательным согражданам, в том числе, как на примере Пиррона - единичном ли - запечатленных в зрительных образах. Продолжим цитировать энциклопедию: "По возвращении из похода сограждане Пиррона выбрали его в жрецы". Видимо, как человека рассудительного и познавшего то, что неведомо простым обывателям - впрочем, с моей стороны это не более, чем такое предположение.

"Пиррон возвел сомнение в принцип, доказывал полную относительность всякого знания, условность всех восприятий и воззрений, не исключая и этических, проповедовал необходимость воздержания от любых суждений". Тут с большей уверенностью полагаю, что на такой сдвиг мировоззрения существенно повлияло знакомство с тем, с чем сталкивался в походах - то, что дома представлялось единственно возможным, понятным, правильным - у других народов оказывалось совсем не таким, и ещё неизвестно на чьей стороне больше мудрости, справедливости, счастья; может мне так хочется идеализировать этого Пиррона, от которого даже не осталось никаких авторских сочинений, но ведь и двадцать с лишним веков спустя граждане другой державы, может быть, исключая некоторым образом обитателей Восточной Азии или, может, Африки, Латинской Америки, уверенно полагают, что их религия, национальная идея, демократия, образ жизни - образец для всех народов планеты, и туристическое знакомство с иным укладом жизни не поколеблет эту уверенность, как элемент самоутверждения - затаенная убежденность в собственном превосходстве по тем или иным параметрам - явным или предполагаемым самим индивидом.

Выставляя Пиррона - в столь благородном свете, беру на себя смелость утверждать, что его последователи ухватились за скептицизм - некую философскую категорию - возведенную в абсолют. Одним из столпов этого направления можно считать Секста Эмпирика. Словарь иностранных слов, изданный в 1877 году, гласит "Эмпирики - философы или врачи, опирающиеся только на опытъ (ять на конце слова)". Между прочим, этот Секст был врачом. В современном словаре пространней и обстоятельней: "Эмпиризм - направление в теории познания, признающее чувственный опыт единственным источником достоверного знания, умаляя значение логического анализа и теоретических обобщений. Эмпиризм противостоит рационализму". Как видим, за века своего существования и развития философия, подобно литературе, искусству, наукам - физике или математике - превратилась в весьма разветвленную сферу познания, многогранную, как и широчайший спектр человеческого мышления; и скептицизм, не вырождающийся "а я не могу в это поверить..." или "не может быть" - весьма действенен при критическом подходе к самым различным вещам - будь то обаятельная личность при знакомстве, многообещающий политик, сенсационное сообщение о чём-то из ряда вон выходящем или даже доказательство трудноразрешимой математической головоломки.

Секст Эмпирик жил через несколько веков после Пиррона, во втором веке уже нашей эры. "Собрал и систематизировал высказывания древнегреческих скептиков от Пиррона до Энесидема, один из первых историков логики". То есть налицо систематический, можно сказать, научный подход к предмету рассмотрения и выявлению своей философской концепции. Одно из дошедших до нас сочинений Секста Эмпирика - "Пирроновские основоположения", а другое - "Против математиков" - не правда ли, такое заглавие озадачивает, но под математиками автор в его время подразумевается вообще учёное сословие, и по энциклопедическому определению "содержит обзор и критику всех наук с точки зрения скептицизма". Секст Эмпирик делит возможных своих оппонентов или союзников на три категории. Первая - "математики" - учёные мужи, утверждающие, что они дошли до такой истины, которая не подлежит опровержению, как нынче говорят - по определению. Вторая группа - "академики" - эти допускают возможность дискуссий с ними и даже признания весомости аргументов с другой стороны. Наконец, третьи - скептики, для которых сомнительно любое утверждение, не знаю - от себя - как они насчёт таблицы умножения или смены дня и ночи.

Монтень сообщает "В обыденной жизни пирронисты ведут себя, как все люди. Они подчиняются естественным склонностям и влечениям, голосу страстей, велениям законов и обычаев, требованиям житейской деятельности. Они руководствуются этими вещами в своём практическом поведении, не рассуждая о них, не критикуя их. Но я никак не могу согласовать с этим то, что рассказывают о Пирроне. Его изображают человеком тяжеловесным и упрямым, жившим нелюдимо и необщительно, легко переносящим все неудобства, любившем всё дикое и сумрачное, отказывающимся повиноваться законам..." Как ни странно - эта характеристика, если она верна, лишь увеличивает мою симпатию к этому человеку. Можно себе представить, каково ему было общаться с невежественными, но уверенными в том, что каждый должен в жизни руководствоваться привычным для них; и неприхотливость в быту также говорит в его пользу. То же и о законопослушности - для него, повидавшего земли, где народ неплохо живёт и совсем по другим законам.

Главное - он, Пиррон, каким мне представляется, человек, который был самим собой, в отличие от тех, которые относили себя к его последователям, пирронистам. Любопытна их жизненная позиция, о которой повествует Монтень. "Такая прямая и непреклонная манера суждения, принимающая всё без утверждения и применения, приводила пирронистов к атараксии, то есть спокойному и размеренному образу жизни, свободному от волнений, проистекающих от нашего мнения о вещах и воображаемому знанию их. Это предполагаемое знание вещей порождает страх, жадность, зависть, необузданные желания, честолюбие, надменность, суеверия, страсть к новизне, возмущение, неповиновение, упрямство и большинство физических зол. Придерживаясь своего учения, пирронисты были свободны от нетерпимости и довольно вяло спорили со своими противниками". В тексте Монтеня слово "атараксия" - всё-таки нуждается в расшифровке по словарю иностранных слово "Атараксия - понятие древнегреческой этики, развитое представителями стоицизма и скептицизма, - невозмутимость, полное спокойствие духа, к которому должна стремиться мудрая безмятежность как высшая ценность". Нечто подобное, доведенное до крайности, в понятии "нирвана (санскритское - "угасание", "недуновение") в буддизме и джайнизме высшее состояние блаженства, характеризующееся отсутствием желаний, совершенной удовлетворенностью и самодостаточностью, абсолютной отрешенностью от внешнего мира. Нирвана является основной целью человеческих стремлений, поскольку несет душе освобождение от бесконечной и мучительной череды рождений и смертей".

С вашего позволения прервусь на дежурное "лирическое отступление". Может быть, повторюсь; потенциального читателя если не раздражают, то представляются чрезмерными цитаты из энциклопедий, справочников. Ну, во-первых, к академическому изданию Монтеня, так же как к другим изданиям такого рода, скажем, Пушкина, даются необходимые комментарии, которые существенно помогают в понимании некоторых встречающихся в тексте терминов, цитат на иностранном языке; сведений о не совсем знакомых личностях, исторических событиях, деталях жизни минувших эпох; также способствуют лучшей доходчивости произведения, требующего или заслуживающего таких комментариев, А, во-вторых, отыскивая в энциклопедиях и справочниках то, что проясняет и для меня смысл и привязку прочитанного к воззрениям и окружениям автора этого текста, подумывал, - не только мне самому нелишне такое дополнение.

В капитальной, как отмечалось, "Апологии Раймунда Сабундского", сердцевине "Опытов", Монтень надолго забывает - кому посвящается эта апология, и не совсем понятно - чем привлёк Монтеня этот заурядный испанский богослов. Разумеется, моё отношение к Монтеню иное - и я при встрече с ним склоняюсь в почтительном поклоне и прошу разрешения, кроме того, чтобы выразить восхищение непревзойдённому подвигу мыслителя, сочетающего глубокие познания, скромность, искренность и живой, непринужденный стиль изложения с тем, что он был сыном своей эпохи, - и поведать - как его виденье человеческих миров преломляется сквозь призму четырех минувших веков в сознании одного из обычных представителей двадцатого века - через ряд поколений, в том числе творческих, активных натур, по-разному, но весьма разительно изменивших очень многое на поверхности планеты и во всех сторонах жизни и мышления сотен миллионов людей, хотя ещё сотни миллионов, может быть, большая часть землян в сущности мало переменилась за столетия, прошедшие с эпохи Монтеня.

Через четыре века

Сочинения Монтеня чисты от назидательности, моралите; так же и чуткому читателю романов Льва Толстого или Достоевского самому в душе определяться - "что такое хорошо, что такое плохо", притом не категорически однозначно. Правда, художественная литература нового времени позволяет понять - почему они такие - в мировосприятии, характере, поступках - Анна Каренина или Дмитрий Карамазов. Монтеню конечно в голову не приходит задаваться вопросом: а почему, допустим, те же перронисты именно таковы - каждый читатель "Опытов" сам волен решать - в чём он с ним и солидарен, или наоборот - ему антипатичны господа, чья жизненная позиция соответствует известной украинской пословице: " моя хата с краю, я ничего не знаю..."

Для Монтеня вопрос "почему эти родоначальники скептицизма именно таковы?" - по- видимому столь же бессмысленен, как - почему ласточка летает, устраивает такие удобные во всех отношениях гнёзда, и, в отличие от других птиц, облюбовала подходящие уголки замка Монтеня. Об этом, то есть о ласточкином счастье в её существовании изначала позаботились - стоит ли уточнять - Творец всего сущего или так проявляющаяся мудрость природы, да и в придачу ум у ласточки приспособлен для наилучшего устройства действительно жизненно необходимого. Ответ на вопрос: почему таковыми родились в незапамятные времена и ласточки, и сотни тысяч разнообразных видов флоры и фауны доныне дискуссионный; и в рамках научных теорий и гипотез, а на фоне такой неопределённости я позволил себе высказать и свою точку зрения. Воскресил и Платоновские "идеи" и Аристотелеву "энтелехию" - сначала на детально расшифрованном физикой микромира процесса образования атомов в недрах звёзд в космосе. По тому же принципу объединяются атомы в молекулы, приобретающими вследствие такого усложнения структуры совершенно особые свойства и возможности, как, скажем, и у воды - вплоть до феномена памяти. И естественный синтез органических молекул в так называемом первичном океане на поверхности нашей планеты выявил возможность редупликации в молекуле РНК как основы жизни - эстафете поколений. Так же акцентировалась в моих опусах роль информационной составляющей в эволюционных процессах формирования новых видов живых существ вплоть до соответствия их при относительно недолгой трансформации отпочковавшегося от прародительского вида - в уже неизменных во всех отношениях, разве что с подвидами, меняющимися в зависимости от необходимости приспосабливаться к окружающей среде, но эти изменения не затрагивали сущности вида.

Насколько однако правомерно переносить эти принципы эволюции живого на вид гомо, тем более гомо сапиенс; не будет ли это столь же надуманным, как, можно сказать, обратный антропоморфизм Монтеня, приписывающий животным то, что доступно лишь человеческому разуму, недооценивая - вспомним понятия об инстинктах и закладываемом в генетическом коде вариационных возможностях выживания в различных меняющихся окружающих условиях в наше время - эти скрытые факторы, и заслуга автора "Опытов" в том, что подчёркивал наследственную связь целесообразного алгоритма действий у животных и у человека, правда, у последнего вероятны досадные и непростительные отклонения от мудрого естественного.

Настаивая на закономерном, пусть сложнейшем и пока почти непостижимом ходе эволюции рода человеческого, могу всё-таки задаваться вопросами "почему?" и пытаться на них по-своему отвечать. Можно ли в этой связи рассматривать то, что я обозначил как "третьеспиральное", истоки которого - исключительное воплощение творческого начала в человеке, верней, в неведомо каким образом и с каким направлением "искры Божьей" - у сравнительно немногих - правда в новое время этого полку в общем прибывает - личностей. И этот возрастающий и усложняющийся, разнообразный и несовместимый в своих неустоявшихся составляющих - в своём единстве, - будем говорить - генетический код человечества - управляет нами, каждым из нас - наряду с природными в "двойной спирали" у каждого индивида.

Если принять как постулат, что формирование любого вида флоры или фауны, начиная с вируса и кончая гомо, завершалось такой генетической программой, которая диктовала - какова у особей сменяющего прежнее поколение нового - модель организма во всех существенных для жизнедеятельности представителей данного вида подробностях - систем пищеварения, размножения, органов чувств - особых систем - кровообращения, дыхания, желез внутренней секреции, нервной системы, наконец психики - мышления как присущее уже только виду гомо, то - напрашивается вопрос: входит ли последнее в завершающий этап эволюции данного вида, и в какой мере служит основному принципу эволюции живого - жизнеутверждению и жизнестойкости образовавшегося вида на возвышающейся над прежними эволюционной ступени?

Возраст любого вида растения или животного от древнейших от роду, реликтовых до относительно недавно - по меркам геологических эпох - появившихся на планете - исчисляется если не миллионами, то в крайнем случае сотнями тысяч лет. Окультуренные растения и домашние животные - не в счёт, недаром, скажем, синоним клубники - садовая земляника; просматривается, правда, смутно - и предок тутового шелкопряда и разных пород собак - то ли волк, то ли лиса, то ли шакал - но всё это плоды не естественной эволюции, а селекции: и нашими далекими предками, и уже современными генетиками.

Предположение о происхождении человека как ветви семейства приматов - в силу - не станем уточнять - создавшихся благоприятных или неблагоприятных условий для утверждения вида гомо с географическим разделением на этнические подвиды - представляется мне наиболее вероятным. Эволюция вида гомо, трансформация в гомо сапиенс несомненна, однако - в чём её сходство и отличие от эволюции всего дочеловеческого - вопрос очень непростой. Об этом я уже размышлял в своих опусах, но вкратце повторюсь, подступая к личному пониманию вычитанного у Монтеня. Сходство в том, что в сущности своей, по крайней мере, физиологической, - вид гомо или гомо сапиенс при всех различиях этнических и индивидуальных - если изменился, то немногим за тысячелетия - от возможных неандертальцев или даже австралопитеков, питекантропов до кроманьонцев. Но в эволюционном развитии человечества кроме неизменного генетического кода в двойной спирали, возникло то, что я именую "третьей спиралью", создаваемой человеческим разумом и материализующимся в рукотворную - окружающую среду - уже не естественную, точней, не только такую экологическую нишу.

Теперь главное: срабатывал ли при этом дополнительном "третьеспиральном" основной принцип стабильного существования данного вида в не очень, не радикально меняющейся экологической нише, когда приспособленные механизмы инстинктов, физиологии не в состоянии - что-то противопоставить катастрофическим для этого вида переменам. Можно ответить так: этот принцип не срабатывал в частностях, если к этим частностям отнести тысячи и тысячи людей гибнущих во время нашествий иноплеменных или уже в новое время вымирание так называемых малых народностей, но - ничего не скажешь - этот принцип всё-таки срабатывал в целом, чему доказательство - неуклонное возрастание численности населения на всех континентах - в каких-то странах интенсивное, в каких-то замедленное, но о глобальном вымирании вида гомо сапиенс пока вроде не может быть и речи.

Поставим вопрос иначе: а устоится ли этот вид гомо сапиенс, подобно всем без исключения дочеловеческим - с одинаковой штамповкой генетической одного поколения за другим? Правомерно ли в этой связи предположить такое: если - и это признано - палеонтология не подтверждает наличие промежуточных стадий между видом, порожденным эволюцией и тем, что был базовым для возникновения нового, то возможно такой процесс происходил сравнительно быстро, за смену считанных поколений; и несколько даже десятков тысяч лет, так же, может, и сотен тысяч - в первом случае для гомо сапиенс, во втором, предшествующем для гомо - также срок эволюционно-преобразующий - недолгий, и редкие находки останков наших предков, которые могут считаться уже гомо - тому подтверждение, правда, не очень основательное.

Так всё-таки - в многоплановом развитии рода человеческого - вообще и на данном этапе - действуют определённые эволюционные закономерности или этот природный эксперимент отпустив на волю чисто человеческие возможности - гипертрофированного эгоцентризма, разнообразного творчества, необузданных страстей - потерял контроль над неожиданным поворотом с такой разновидностью живого? А, может, какие-то направляющие рычаги сохраняются? Какие именно? Не сместились ли в сторону "третьеспирального"? Прямолинейно - явные преимущества жизнеобеспечения сверх природной экологической ниши - начиная с земледелия, скотоводства, приёмов охоты, сооружения более или менее защищающих от погодных колебаний жилищ - и кончая невероятной человеческой способностью к приспособленности, адаптации к условиям существования - как в самых контрастных природных условиях, так в изначальном, с рождения или вынужденном вследствие непредвиденных обстоятельств положения индивида.

Плоды этих преимуществ налицо - несколько миллиардов людей хозяйничают на всей поверхности планеты, правда, пятая или шестая часть из них недоедают; на смену побежденных, вызывающих опустошительные эпидемии - чумы, холеры - пришли недуги, подрывающие здоровье многих миллионов граждан; о сегодняшних угрозах благополучию человечества предупреждают серьёзные ученые-аналитики, футурологи, и, может быть, следует обратить внимание на другой аспект таких глобальных проблем для существования гомо сапиенс. Речь идёт о некоторых негативных тенденциях, которые в худшем варианте их преобладания могут увлечь вид гомо сапиенс в целом в такое, образно говоря, болото, из которого не выбраться, поскольку процесс необратим в таком, крайне пессимистическом гипотетическом видении грядущего. Для меня, как дилетанта, не совсем ясно - что имеется в виду под определением "тупиковые варианты эволюции" живых существ, - не из-за того, что их экологическая ниша претерпела изменение, вследствие которых несовместимость с таким поворотом существования данного вида привела к их вымиранию, а спонтанно, поскольку исчерпались внутренние возможности продолжения рода; есть ли прослеживаемые достоверно подобные примеры?..

Доиграемся?

Утверждения иных оккультистов, что на планете Земля в глубочайшей древности были и сплыли замечательные человеческие цивилизации, и редкие сенсационные материальные находки свидетельствуют об этом, как говорится, не выдерживают критики. Серьёзней, думается, стоит отнестись к фантастическим антиутопиям, в которых выдвигаются разные причины рокового самоедства рода людского. А вот передо мной обстоятельный том Йохана Хейзинга (1872-1945) - нидерландский учёный, историк, теоретик культуры - "Homo ludens" в тени завтрашнего дня - опыт определения игрового элемента культуры" - "человека играющего" в переводе с латыни. Из статьи об авторе в словаре "Современная западная философия": "Особое значение в возникновении и развитии мировой культуры Хейзинг придаёт игре как основе человеческого общежития в любую эпоху... Работы Хейзинга 30-40 годов содержат критику массовой культуры... он страстный и последовательный антифашист... Свидетель тоталитарных режимов, Хейзинг подчёркивает, XX век сделал историю орудием лжи; от имени истории воздвигаются "кровожадные идолы, которые грозят поглотить культуру", история подменяется демагогическим смешением религии, мифологии и науки... направление развития наук действует скорее в плане дестабилизации основ интеллектуальной жизни, культуры. Одним из важнейших условий спасения мировой цивилизации Хейзинг считает интернационализм, который понимает как сохранение, в меру возможного, всего индивидуально-национального, с принесением эгоистических интересов в жертву общечеловеческому благу, миру на Земле" И, в заключение - "Основой культуры, согласно Хейзингу, должно стать господство человека над самим собой".

Как здорово, что и такой личностью, как и, наверное, не столь уж многими, может быть оправдан жуткий, в общем, двадцатый век. То есть такими, которые имели мужество идти наперекор мутным течениям, окрашенным чем-то националистическим, устрашающим, лжеманящим, вульгаризированно-религиозным, меркантильным, ультраэгоистическим - при всём таком как нелегко человеку оставаться самим собой, да и нынче - по тому же или несколько по-другому - также удел немногих - по-настоящему быть самим собой, - хотя, полагаю, это - не моё, а Хейзинга "господство человека над самим собой" - вряд ли может быть глубоко понято даже вроде бы интеллектуалом. Между тем, это ключевой момент, по-моему, и определённым образом связан с упомянутой книгой Хейзинга. Попробую развить эту мысль, но развернув в своём ключе.

Да, в сравнении с тем, что подарил человечеству Монтень или Хейзинг - вспахано огромное историческое поле и на нём выращены изумительные вечнозелёные сады "третьеспирального", плодами которых могут - по Пушкину, насладиться "духовной жаждою томимые". И я, отведав, а, может, лучше, надкусив эти плоды, спешу наверное неуклюже передать, какие ассоциации - метафорически - у меня вызывает их вкус, запах, форма и желание - поскольку это духовные плоды - чем насыщается сознание, душа, и как это преломляется в моём миропонимании. Настаивая - и в этом Монтень мне союзник - в том, как много унаследовал человек от "братьев меньших", всё же не могу согласиться с Хейзингом, что игра как человеческий феномен восходит к играм молодняка тех наблюдаемых нами щенят, котят, жеребят, разве что игры наших малышей, и то - аналогия, по-моему, не вполне удовлетворительна. В играх животных, вступающих во взрослую жизнь, как говорится, понарошку - отрабатываются генетически заложенные приёмы охоты, защиты от врагов или - за место в иерархии, приоритет продолжения рода собственной персоной - как в тренировках молоденьких петушков. Могут возразить, что, скажем, и кукла для девочки - дитя для будущей матери, но ведь у не достигших половой зрелости самочек животных - ничего подобного. Оказывается, здесь я не совсем прав. В одной из телепередач показывается, как самочки-подростки одной из пород обезьян на время похищают маленьких сородичей, чтобы поиграть с ними, подобно девочкам с куклами. Впрочем элементы игры не чужды порой и взрослой собаке или кошке.

Хейзинг отмечает: "многочисленные попытки определения этой биологической функции игры расходятся весьма значительно". Ужасно соблазнительно цитировать Хейзинга, его оригинальные, сочетающиеся с широким обзором человеческой культуры всех эпох и народов, суждения о сущности игры как таковой и её разноплановых функциях и жизни людей. Пусть только одна фраза: "Всякая Игра есть прежде всего и в первую голову свободная деятельность (выделено курсивом)", и от этого, пожалуй, оттолкнусь в своих размышлениях. А начну с того, что игра - тот инструмент, посредством которого создаётся, строится всё "третьеспиральное". У вида гомо, как и у любого, восходящего из предыдущего на высшую ступень эволюции живого, реализуются возможности такой трансформации, как мне представляется, и о чём писал подробнее в своих опусах - сперва у отдельных особей, но вскоре - каким образом неясно - но по горизонтали - может быть, подражательно - как в одной из точек зрения на сущность игры, и по вертикали - генетическим закреплением новаций.

Поиск возможностей выживания для в немалой степени беззащитного гомо сделался более чем актуальным, и привел к усиленной мобилизации потенции высшей нервной деятельности, иначе говоря пробуждающегося разума. Непрерывное варьирование проб и ошибок запечатлевалось в памяти и способствовало выработке оптимальных действий в борьбе за существование. Но приходили к таким решениям очевидно наделённые более развитым интеллектом, впрочем, и среди особей "братьев меньших" этологи, зоопсихологи, дрессировщики и хозяева домашних любимцев замечают подобное - даже в одном приплоде, у единоутробных. Такого рода решения принимались соплеменниками, сородичами безоговорочно - тут срабатывал и впрямь унаследованный от "меньших братьев" иерархический принцип безоговорочной правоты вожака. Но, в отличие от дочеловеческих тварей, от такого, уже в какой-то мере духовного лидера, окружающим хотелось получить не только указания по координации совместных действий, но толкования всего происходящего в мире и с ними самими. И тут вступала в силу игра воображения, навеянная, так я полагаю, запоминающимися сновидениями.

Таким образом, в каждом и мини коллективе возникал некто в роли управителя, и каждый должен был довольствоваться или выполнять свою роль - охотника, земледельца, хранительницы очага, изготовителей одежды и так далее. Распределение ролей, скажем, в пчелином улье - рабочие особи, трутни, матка - осуществляется "душой улья" по Метерлинку, да и в волчьей стае - также естественным путём при выявлении способности каждой особи выполнять свою роль со сверхзадачей благополучия стаи, продолжения рода. В человеческих сообществах в этом процессе всё большее значение приобретал субъективный фактор, особенности данной личности, и такой характер распределения ролей определяет на мой взгляд весь ход человеческой истории с участием каждого "человека играющего" в захватывающей трагикомедии с неопределённым эволюционным сценарием.

О распределении ролей в человеческих обществах глубоко и подробно говорится в трудах классиков социальной психологии XX века, и ссылки на них в данном контексте необязательны, даже если в чём-то поневоле пойду по их стопам. Зато, как водится в моих опусах, не обходится без выборки из словаря Даля - наиболее выразительно подкрепляющие опорные моменты рассматриваемой темы, проблемы, итак: "Игра - как действие по глаголу "играть" - предмет, то, чем играют и что играют: забава, установленная по правилам, и вещи для того служащие". Примеры: "Игра в горелки, в биллиард, в кости, в бабки, в карты... Игра шулерская (в карты) с подлогом, с обманом, мошенническая (см. крап, наколка, клины, боченки, липок, передержка, баламут, кругляк, абцуг, коробок, резка, нахлобучка, оборотка, подсыпка, верховка, спуск, телеграф и прочее)". Этот - ещё неполный перечень разнообразных приёмов картёжных шулеров, сегодня наверное почти анахронизм, - свидетельство того, что в переносе на общественную жизнь, на условные правила взаимоотношений между людьми, отдельными группами в виде законодательных актов, - всегда находятся ловкачи, которые эти законы так или иначе обходят.

А вообще в понятие игры непременно включается некто или нечто - как партнёр играющего, даже тогда, когда в крайнем варианте - это всего лишь игра воображения. У Даля - "игра на скрипке, игра лицедея... Какова игра, такой и выигрыш... Игра (денежная) не доведёт до добра... игра предатель, а кистень друг, то есть разбой вернее игры…" И - метафорически: "игра напитков, игра цветов... игра слов... игра случая... игра природы..." Но от всего вперемешку относящегося к понятию игры, в самых различных вариантах с незапамятных времен определяющей наверное больше, чем может показаться, в жизни и каждого из нас - в той или иной мере, и в жизни народов, человечества, - сосредоточимся на том, что не напрямую, неявно связано с феноменом игры, но по заезженному, справедливо или нет приписываемому Шекспиру "весь мир - театр, и люди в нём актёры" - потолкуем о том, в каких ролях доводится выступать разным людям с разными характерами, способностями, в разных этнических образованиях, разном социальном статусе, в разные эпохи или периоды доминирования того или иного общественного устройства.

Если продолжить аналогию с театральным или киношным действом - для любых - по общепринятому объектов, в моём представлении - монад, от атомов до людей, и соответственно так же, как сигмонад, то посмотрим, как им достаётся та или иная роль. По въевшейся в мои писания привычке начну с атома, с той условной модели, в которой, впрочем, наличие количественного соотношения разных элементарных частиц безусловно, и для наглядности можно вообразить - как упаковано ядро атома и на каких орбитах крутятся электронные "облака". При этом никак не обходится без - обозначим так - информационной составляющей воплощения законов природы, диктующих реализацию образования монад, сигмонад. То есть, при образовании атома того или иного элемента каждая элементарная частица, входящая в атом, занимает своё положение в структуре, в конечном счёте играет определенную роль в том, какие свойства и возможности присущи атому водорода, углерода, золота, свинца, урана.

Повторяюсь - но с прицелом на перенос функции этой информационной составляющей образования сигмонад на человека и человеческие сообщества. Вспомним хотя бы о роли отдельных атомов сложных органических молекул красителей или лекарственных препаратов в проявлении тех свойств этих разнообразных соединений, применяющихся в текстильной промышленности, в фармакологии. Попутно, как уже говорилось, возникновение молекулы РНК в "первичном океане" на поверхности планеты - с феноменом редупликации - положило начало тому, что в общем именуется жизнью, а в частности - возникновению и развитию многих тысяч видов флоры и фауны. И уже без подробного повтора - на примере земляники - уже по моему мнению благодаря окинной информации это растение сформировалось именно таким - в соответствующей экологической нише, с такими привлекательными для обитателей тех же мест плодами, что обеспечивают закрепление земляникой широких лесных пространств на всей планете.

Можно говорить уже не об "окинной", но вполне явственной информацией цветами, - расцветкой, ароматом, нектаром - пчёл, что в свою очередь обеспечивает опыление. Ну, а энтомологи выявляют способы информативного общения пчелиной семьи, хотя и "душа улья" по Метерлинку продолжает витать как неуловимая гипотеза. А зоологи раскрывая достаточно богатство и разнообразие, по меньшей мере, внутривидовой информации - посредством звуков, запахов, поз и даже мимики - у дельфинов, кошек, обезьян. Но - скажем, собака откликается на присвоенную ей кличку, выполняет заученные при дрессировке повеления хозяина. "Заслышав собачий лай, лошадь распознает, злобно ли лает собака, и нисколько не пугается, когда собака лает совсем по-иному" - фраза из Монтеня. Одним словом, сохраняющееся в памяти, и не только генетической, и вызывающее определённый отклик, реакцию - это тоже унаследованное от "братьев меньших", пусть и многократно приумноженное.

Различные роли

И, как мне представляется, у гомо возникло нечто новое, что я бы именовал информационным посредником, весьма многоликим. Нет, если имеется в виду, допустим, членораздельная речь, то, как сказано выше, корни её из низших ступеней эволюционного развития живых существ, животных, но - это уже качественно иной уровень - не сиюминутное оповещение сородичей о чём-то существенном для данной особи, а скорее - для всего данного сообщества, стаи, стада; - у гомо, пускай на каком-то переходном этапе к гомо сапиенс - с вычерпываемым из прошлого, из памяти, и с проекцией на предстоящее, будущее. И это, отчасти или всё более в выработанных формах абстрагированное от вспыхнувшей извне вот сейчас ситуации - трансформировалось в этнически окрашенное устойчиво нетленное "третьеспиральное". Конечно, и реакция - обменно-информационная, проходная, недолговечная, как например, дежурный пустяшный диалог посредством мобильников - и нынче не то что, как говорится, имеет место, но, как и я констатировал - в виде малозначащей болтовни сделалось эдакой обывательской насущной потребностью. Беда даже не в этом, а в том, что такое перекинулось на выражение более или менее рафинированной болтовни в средства массовой информации, в литературу, искусство - в его разновидностях - как необязательное информационное посредничество между любым - условно говоря - автором и потенциально всеми остальными, до кого это доходит.

Язык - как посредник в общении между людьми, язык - не только выраженный членораздельной речью, но язык жестов, мимики, взглядов - в переливах интонации; мимолётных, но оказывающих существенное влияние на сознание, подсознание - для внимающего этому; такой активный посредник в завоевании представителей сильного пола, мужского - врожденными кокетками противоположного. Это посредничество используется интуитивно, может, лучше сказать, инстинктивно; и актёрское искусство - подражательное заимствование невольно выдаваемого вовне внутреннего душевного состояния, переживаний воображаемого персонажа - такого рода посредничество между условной личностью и представлением его сущности, хотя бы в чём-то основном - для зрителя. В той же функции - символика в костюмах, телодвижениях, масках восточного театра.

Институт посредничества - в широком смысле - в дочеловеческом характерный разве что как межвидовый - микроорганизмы в системе пищеварения, насекомые в опылении растений на лугах, партнёры симбиоза, - для гомо, особенно гомо сапиенс делается всё более настоятельным. Итак, человек, определённый человек в роли посредника, но - между кем и кем или чем и кем? Ясна роль посредника - торговца - между производителем и потребителем, даже при натуральном обмене продукцией, или: ямщик, шофёр такси - посредник между средством передвижения, транспортным - и седоком, пассажиром. Впрочем, в этом плане может быть представлено и само такое животное или устройство - осёл, верблюд, лодка, бричка, тепловоз, катер, вертолёт, мопед, даже велосипед, и всё это - тоже лишь на человеческом уровне. А, если уж на то пошло - отчего бы не рассматривать тех же домашних животных и культурные растения как посредников между потребностями человека и их удовлетворением.

Возможный - не то, что оппонент, но человек широко мыслящий, может заметить - а разнообразные паразиты - но в дочеловеческом мире - не посредники ли в сущности - между организмами растений или животных и своими потребностями? В какой-то мере не чужд характера посредничества и этот феномен природного круговорота, и о нём, то есть об этом феномене в разных аспектах разбирал я в опусе "О паразитизме - вообще и в частности", сосредоточившим в основном на этом явлении в человеческом обществе, - чего не обминуть и в дальнейших рассуждениях о том, какие роли играют личности - исторические и рядовые, Но в межчеловеческих взаимоотношениях хочется присмотреться к посредничеству, в котором на первом плане информационная составляющая, из которой следует и распределение ролей - в большей или меньшей степени.

Профессию журналиста, например, возможно, с намёком, порой именуют "второй древнейшей" - и если услуги представительниц "первой древнейшей" - посредницы в получении сугубо физической удовлетворенности, пусть под соусом удовольствия, то журналистская братия - информационные посредники между тем, что творится в мире - вообще и в частности, той, что наиболее интересна и волнительна для массового потребителя текущей информации. Но если для журналиста, для "человека сегодня", как юмористически осветил Карел Чапек, всего важней привязаться именно к свежеиспеченным событиям, достойным внимания обывателя, то с древнейших времен призванием некоторых личностей становилась связь, можно сказать - с прошедшим, былым, а вернее - со вневременным, непреходящим.

Посредники между поколениями своих соплеменников - вот она, раскручивающаяся пружина сапиенс! В их откровениях отголоски поведанного предками, расцвеченные пытливым воображением - наяву или запечатленные при пробуждении - из сновидений, в декорациях действительности - воплощалось в мифы, в осознание неслучайности своего пребывания в этом мире. Эти творческие личности - моё допущение - острее и безоговорочнее, чем современные - во всём "третьеспиральном" спектре - чувствовали свою особенную связь с Окином, с целенаправленным влиянием на свыше определённую такую посредническую роль объединителя и - не найду других слов - лепителя, формовщика, воспитателя - той этнической группы, что связана по крайней мере единым языком, и эта подвластность судьбоносно направляющему - источник религии, верней, вариантов религий, начиная с первобытных. И если во всеобщей истории религий, может, лучше назвать - верований у всех народов Земли и во все эпохи, о которых дошли до нас такого рода сведенья, - поражает невероятное различие персонифицированных - от тотемов до вавилонских, древнеегипетских, индейских, индуистских, античных пантеонов и фигур единобожия, тем паче основателя буддизма, - то по мне нет кардинальной разницы в представлении человека о вершителях миропорядка - это управляющее нечто - в человеческом сознании исключено, как абсолютно абстрагированное, даже если это "числа" пифагорийцев, природа у пантеистов или законы природы у отпетых атеистов.

Жрецы, священнослужители всех упомянутых и подразумеваемых религиозных направлений, верований закрепляли в своём кругу уже доверенное им свыше и не подлежащее сомнению посредничество - объективно для сплочения единоверцев, повиновения установившимся общественным отношениям, моральным принципам - посредством более или менее сложных ритуальных действий, жертвоприношений, молитв, и субъективно для каждого верующего - милостивое, покровительственное отношение к их судьбам - за такое послушание - повелителями жизни и смерти, всеведающими и всемогущими. Для меня, честно говоря, загадка - насколько совершенно искренне исполняли эту миссию те же жрецы, весталки, библейский Даниил в Вавилоне, входящие в средневековые монашеские ордена в Европе или тибетские монахи, раскольники на Руси - иначе говоря - было ли это глубинное душевное понимание ниспосланного свыше подвижничества во имя спасения поколений от - нет, не безверья, безбожья, - а утраты настоящего человеческого - об этом отдельно. Но много ли таких - связующих нас, нынешних, с тем, что безответно подсказывает направляющий Окин - среди миллионов разного рода священнослужителей? По-моему, совсем немного, и это - нехороший симптом.

Не подобных ли присосавшихся к церковным кормушкам - осторожно, намёками, под личинами давних язычников выставляет Монтень на суд проницательных читателей? Религия, на мой взгляд, трансформировалась в унаследованную и потому почитаемую традицию, порой превращаемую в политическое оружие. Я выше говорил о загадке - для моего мышления-людей, веры безоговорочной - людей, здоровый скептицизм которых отнюдь не поверхностно "перронистский" - вере вплоть до чудес, действенности молитв и покаяния, необходимости соблюдения ритуала, постов, праздников своей религии, а то - и загробного существования. Тем более в наше время - учёных, деятелей литературы, искусства - пускай без сугубо ритуальных наслоений. Несомненна - в искренности его поэзии и прозы у меня никаких сомнений, - православная вера Бориса Пастернака. Разгадка, думаю, в том, что - логический перескок - с давних пор посредничество между Окином во вселенской эволюции монадно направляемой - через "третьеспиральное" переходит от касты священнослужителей - к творческим личностям - но и тут роли неоднозначны.

Из вышесказанного вроде бы следует вывод, что Окин, подобно заботливым родителям, многодетным, а в таком представлении Окина - способствующему рождениям многочисленных и многообразных видов живого на Земле, постарался каждому своему виду-детищу обеспечить наилучшие условия существования в пригодной для этого экологической нише, и для гомо, как для любимчика в семье, вдобавок одаряет избранных - впрочем, в принципе так же, как в эволюционном процессе "продвинутых" особей такими возможностями, которые позволяют проявиться в натуре популяции вида, стоящего на высшей ступени эволюции, - итак у гомо - это те, у каких с рождения таится "искра Божья" - могущая разгореться во благо и для духовного развития рода людского...

Можно одобрить такой посыл, но заключительное положение, если из него и следует, то вовсе не исчерпывает диапазон взаимодействия Окина и отдельных личностей, в том числе тех, которые, мягко говоря, отнюдь не способствуют благополучию близких и не близких, а попросту сеют зло в различных вариантах и масштабах. Для теолога это проблема теодицеи; в моём понимании - всё сводится к реализации возможностей. Такая практика действовала и в процессе эволюции живого. Можно себе представить, как в познавательном мультсериале для любознательных мальчишек и девчонок какие-то пресмыкающиеся и птицы обсуждают появление на планете млекопитающих. "Это ж надо - если у нас вылупившимся из яиц малышам нелегко избежать смертельных опасностей со всех сторон, и защитить их некому", - жалуется черепаха, и ей вторят змеи, и поддакивают рыбы, а птицы тоже вздыхают: "Для наших птенчиков трудишься устраивая гнёздышко, а вылупились - добывай корм отовсюду и приноси им - из клюва в клюв - легкое ли дело? А этим млекопитающим как повезло - детёныш с рождения при них, и накормят во-время, и - попутно подучат тому, что в жизни пригодится…"

И, конечно, после такого мультфильма с включением документальных кадров упомянутых представителей фауны, показывается уникальное существо - несущее яйца млекопитающее - утконос. Если Монтень приводит сведенья об удивительных способностях разных животных, то наверное мне позволительно сделать выписку об этом зверьке из "Жизни животных". "Каждый год утконос впадает в кратковременную зимнюю спячку (в районе Австралии зимы не такие продолжительные, как в северных краях, где медведь надолго засыпает в берлоге), после которой у него наступает период размножения. Самцы и самки встречаются в воде. Самец хватает клювом хвост самки, и некоторое время оба зверька плавают по кругу, после чего происходит спаривание. Когда самке приходит время нести яйца, она вырывает специальную нору. Сперва роет в склоне берега галерею длиной от 4,5 до 6 метров, на глубине примерно 40 см. под поверхностью почвы. В конце этой галереи самка вырывает гнездовую камеру... Гнездо она строит из водяных растений, веточек ивы или листьев эвкалипта. Слишком твёрдый материал будущая мать тщательно измельчает. Затем она забивает вход в коридор одной или несколькими земляными пробками, пробки делает с помощью хвоста, который использует, как каменщик лопатку... Закончив эту кропотливую и сложную работу, самка откладывает яйца... Млечные железы утконоса без соска и открываются наружу простыми расширенными порами. Из них молоко стекает по шерсти матери, и его слизывают детеныши... Эти детеныши, которые питаются только молоком, имеют зубы; по мере роста животного молочные зубы исчезают и сменяются простыми роговыми пластинками... Лишь через 4 месяца молодые утконосы выходят в свою первую краткую экскурсию в воду, где начинают неумело искать пищу... Утконосы хорошо приручаются и доживают в неволе до десятилетнего возраста. Утконос мало требователен к составу воды, в которой ищет пищу. Он переносит как холодные и чистые воды горных потоков австралийских Голубых гор, так и нетеплые и мутные воды рек и озёр Квинсленда".

Вопрос к эволюционистам - каким образом этот уникальный зверёк дошёл, как говорится, до жизни такой; или к креационистам - изначала было предусмотрено, какой у самки хвост - за который цепляется самец в зачине любовной игры, и которым сооружается столь удобное и защищенное убежище для продолжения рода? Реализация возможностей - мой неизменный ответ. С уточнением - таковое в результате просто бесконечного, хотя бы многие тысячелетия перебора проб и ошибок - настолько маловероятно, что подсказки Окина напрашиваются сами собой. Речь идёт прежде всего о возникновении тех или иных возможностей в живом организме - в физиологии, а у высших животных, и безусловно уже качественно иначе - в психике у гомо, с геометрически прогрессивно возрастающим у гомо сапиенс - в отдельных индивидах.

Но у гомо сапиенс роль индивида уже всё более выпирала из рамок строжайшего дочеловеческого - смысл жизни, моей - в служении моим сородичам для абсолютного приоритета - продолжения рода; своя жизнь приобрела определённую самоценность. И реализация своих возможностей нередко выходила на первый план, нередко, но далеко не у каждого - подчиненного и генетически усредненному, и "третьеспирально" традиционно закрепленному. Но, если взять исторический период полиэтничного бытия гомо сапиенс, то, в отличие от животных или даже первобытных людей, когда каждый новорожденный обладал примерно равными стартовыми возможностями в данной популяции, "исторический" человек - назовём его условно так - уже включался в, можно сказать, дифференциацию по нескольким определяющим. В сложившейся социальной структуре дети правителя или придворного получали значительное преимущество против родившихся у рабыни или простолюдина. Но это не главное, верней, далеко не только это влияло на то, в какой роли сыграет тот или другой человек свою судьбу. И, опять же, в отличие от "братьев меньших" разброс индивидов по характерам, особенно способностям, присущим, уже только гомо - на порядок или на несколько порядков выше, чем у всего дочеловеческого.

Например, в "Ранней ягоде" в разделе, в котором рассматривается феномен близнецов, характерна запись родителей четырех сестер-близняшек, каждая из которых с раннего детства исполняла свою роль в этой группе: заводилы, просительницы, клоуна, послушницы. Библейские истории Авеля и Каина, Иосифа и его братьев; легенды многих народов также подтверждают такие различия при, казалось бы, сходной генетической основе. Или в очень многодетных семьях гениями оказывались композитор Франц Шуберт или химик Дмитрий Менделеев, такого рода примеров сколько угодно. Родные братья были у Пушкина, у Льва Толстого, у Чехова, у Пастернака - может, не совсем уж заурядные, но... Подобный разброс - пусть не как творящих замечательное в сфере культуры, науки, религиозных течений - прослеживается в династиях монархов, семьях, в которых кто-то из родных становится безжалостным преступником, притом не вследствие вынужденных обстоятельств.

Но тут можно споткнуться о пантеистическую, или по-моему окинно-монадную ипостась теодицеи - если Всевышний всемилостив, то как он мог допустить вторжение в мир зла в таких неслыханных масштабах и обличьях - и Ему ли не побороть Дьявола и его приспешников? - если целью направляемой из Окина эволюции живого - желательное существование, сосуществование сотен тысяч видов флоры и фауны при безусловном табу на внутривидовое самоистребление, - как же случилось, что для вида гомо - "всё позволено", ну не для всех и каждого, и даже не для большинства почти подавляющего, но для злодеев, совершенно безнравственных - негодяев по сути, хотя и не подпадающих под статьи карающих законов - писаных и неписаных? Ну, полушутя можно предположить, что избавить животных и человека от инфекционных болезней легко было бы пресечением в корне возникновение болезнетворных микроорганизмов, но наверное предпочтительнее было образование иммунной системы - со всеми сопутствующими "за" и "против"...

Базировалась надежда или уверенность ведающего эволюцией живого на Земле Окина в том, что вид гомо, трансформируясь в гомо сапиенс дозрел по-монадному в такой самоорганизации, которая не без помощи ликвидирующего несовершенное Дьявола - доказала свою жизнеспособность и при возникающих непредвиденных издержках цивилизации? Моя монадология предполагает, что при образовании любых сигмонад, при объединении составляющих монад и их непременной совместимости со сверхзадачей максимальной устойчивости во времени и пространстве, можно добавить - в соответствующих условиях - от атома до народов - неизвестно, то есть, может быть, на гипотетически-теоретическом уровне проецирования будущего в Окине, но вообще-то неведомо - какие свойства и возможности у образовавшейся сигмонады, и даже в простейших случаях, скажем, синтеза молекул из атомов - учёные лишь иногда угадывают - что получится, так же, как и сплавы металлов или разновидности стёкол - о чем подробней в "Ранней ягоде".

С этих общих позиций можно перейти к разбору ролей монад-индивидов в тех жизненных играх, в которые вовлечено человечество - верней каждый из нас по-своему. И неспроста "выигрыш" - в русском языке однокорневое, скорее производное от "игра" - явная цель последней. Но разве не жизнь, моя жизнь - главный выигрыш - человек усвоил это, может подсознательно, как осознанно смертный, куда глубже, нежели "братья меньшие", для которых генетически своя жизнь главным образом залог сверхзадачи - продолжения рода. Но к этому выигрышу прилагаются, как в новейшем нашем лексиконе и бизнес практике - дополнительные бонусы. Такие, что удовлетворяют плоть, явные и сокровенные желания, стремления - властолюбие, тщеславие, чадолюбие, духовную жажду познать и открыть для себя и для всех то, на что ты способен. А получится ли исполнение заветного - зависит от тебя самого, но - не только: благословение свыше как поощрение за угождение ему исполнением узаконенного ритуала; стечение благоприятных обстоятельств. И при всём том нужно поставить что-то на кон, чем-то пожертвовать.

Жертвовать ради выигрыша, вожделенного для меня - но чем? Вот тут-то такое безграничное... От "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон..." до "...и меж детей ничтожных мира.." - за ломберным столом тот же Поэт в азарте делает ставку "ва банк!? и проигрывает главу "Онегина". Нет, глава эта проиграна условной ценой, которую заплатил книгоиздатель Смирдин, а вот когда на кону честь, достоинство, "жажда мести", то проигрывается жизнь безвозвратно... И сказанное вроде бы мимоходом и в ином контексте "... для звуков жизни не щадить..." - о главном в жизненной игре Поэта. И любовь, пожалуй, вернее - страсть - не с сугубо эротической подоплёкой, а по Далю "....от "страдать" - муки, мученье, душевная скорбь, тоска..." - сверх отмеренного для нормальных гомо, нарушение умеренного исполнения "рабыне Божьей", "окиннопослушной" - как "отмщенье" неизбежно привело Анну Каренину к "Аз воздам".

Но теперь попробуем подойти к жизненным играм или таковым в буквальном смысле, так сказать, по-монадному, имея в виду аспект соотношения какой-либо монады, входящей в сигмонаду и кажущегося несоответствия решающей роли вроде бы незначительной первой - на возможности, действия, судьбу грандиозной по сравнению с ней второй, сигмонады. Об этом шла речь в "Ранней ягоде" на примерах атомов, сплавов, полупроводников, эта же тема - роль личности в истории, но пока развернём обозначенное по-иному. Негласный девиз эволюции гомо в направлении "сапиенс" - минимумом усилий и средств достигать максимальных результатов в свою пользу. Бросить в землю зерно и получить урожай сам-шесть. Приручить кошку, чтобы оберегала собранное от прожорливых мышей. Запустить стрелу из лука - и меткий охотник с добычей. И поклажа на повозке, что на колёсах - не то, что на себе или так по дороге тащить. Огниво и трут - и огонёк в любой момент к твоим услугам. В нашей книге "Почему мы так одеты" прослежены этапы совершенствования, модернизации всего комплекса текстильного производства, и сегодня не такая уж большая армия работников этой отрасли производит с избытком удобную и разнообразную одежду для всех жителей планеты.

Да ради какого выигрыша?

В XXI веке - с какой лёгкостью можно путешествовать по всем континентам и даже побывать в космосе, переключать телепрограммы, находить в Интернете нужные сведенья. А особое значение приобрела ёмкость и, следовательно, многозначность информации за счёт совместимости составляющих и оптимальной их структуризации, что не исключает решающей роли какой-либо, вроде бы второстепенной составляющей - слова в стихотворении, оттенка цвета в живописном полотне, звучания одного из струнных или духовых инструментов в симфонии. Эта же тенденция присуща науке - законы Кеплера о планетных орбитах, Ньютона о следствиях всемирного тяготения, Эйнштейна - Е= мc?, хотя в целом теория относительности достаточно объемна, так же как "Анна Каренина", репинские "Запорожцы", девятая Бетховена, но - ничего лишнего, и "какая глубина, какая смелость и какая стройность!" - если отжать чрезмерно разбухшее "третьеспиральное" - то наверное не так уж много окажется, как говорится, в сухом остатке.

Очередное "лирическое отступление". "Я знаю - век уж мой измерен", даже если доживу до ста лет, то более трёх четвертей жизни позади, и оставшаяся - нет, не выйдет "лет до ста расти нам без старости" - неприятности - дай Бог, чтобы ограничивались только меня касающимися. Одним словом, в один, что называется, прекрасный день, придётся распрощаться с земным существованием, и... Полное личное небытие, а "весь я не умру..." - останется, в лучшем случае, сохранится память младших современников; может быть, кто-то заинтересуется моим интеллектуальным дневником с девяностых годов прошлого, XX века до… Конечно, и прежде всего, мои дети, внук, жена Саша - всё-таки лучше, если она, будучи помоложе, меня переживёт; достаточно ли всего этого, чтобы мужественно смириться с окончательным и бесповоротным небытием? И самый материалистический скептик в глубине души лелеет мыслишку: а вдруг... Правда, когда мне, например, знакомые верующие начинают вещать о царствии небесном, я начинаю задавать бестактные вопросы: если в аду грешные души претерпевают муки вечные - и сто, и тысячу лет - ну сколько можно - так или в конце концов привыкнешь, или спятишь и в совершенно бесплотном образе. А в раю? Среди таких же, если не совсем безгрешных, то во-время покаявшихся, и с перевесом при жизни добрых дел - но без всего земного привычного - тоже с ума сойти от тоски - кажется у Константина Симонова об этом стихи, весьма прямолинейные, но хоть не столь поганые как его "политическая лирика"...

И вот я придумал и представил - из всех земных радостей у меня там, растворенном в Окине, остаётся одно - бесконечно черпать из ее "третьей спирали" накопленное в ней за века великими творцами - поэзию, мифы, скульптуры, оригинальные шахматные партии, философские системы, головоломки математики - смог бы разобраться, постичь за век-другой; а музыку - куда больше, чем на тех грампластинках, что в последние годы почти ежедневно прослушиваю... И наново вчитываться в того же Мишеля Монтеня... А, может, такая моя фантазия не так уж бессмысленна - с оговоркой - не для меня. А для кого же, или верней - для чего? В одном из опусов я высказывал предположение - может высший смысл существования человечества в конечном счёте - для того, чтобы в Окине навечно этим, и этим "третьеспиральным" обогащенным, оно сохранялось и как-то передавалось каким-то неведомым существам во вселенной? Но как же - с человеческой любовью, страданиями, надеждами, мыслями - миллионов и миллионов, что и следа не оставили в "третъеспиральном" - надо с этим тоже смириться?..

И каждый из проживших на Земле в минувшие сколько там тысяч лет - отыграл свою роль, но ведь каждый по-своему. Но как - по призванию, по принуждению, по расчёту, по легкомыслию, в силу сложившихся обстоятельств? И в каких только ролях не доводится выступать людям: добросовестных тружеников и жуликов, благодетелей и прихлебателей, вождей и посредников между представляемым Всевышним и верующими, воина и отшельника, творца шедевров и мракобеса, кумира толпы и изгоя, варвара и мыслителя - этому я посвятил отдельный опус. Но не на этих различиях, более чем радикальных, хочу остановиться, а на том, о чём шла речь выше, до вклинившегося "лирического отступления". Как игрок воспринял человеческое - минимально возможными средствами достичь наиболее выгодного для себя результата.

Наглядные примеры - из области так называемых азартных игр: карточных, или рулетка в казино, лотерея - в случае удачи рискнув немногим сорвешь изрядный куш. И что-то в этом зависит от тебя самого: выбор счастливых цифр, их сочетаний. Игры, в которых умение значит больше или гораздо больше, чем везение - шахматы, бридж, хоккей, теннис, бильярд, но и в этих играх "чуть-чуть", как отмечалось в "Ранней ягоде", может оказаться решающим для выигрыша, и аналогично - для победителя музыкального конкурса или признания выдающимся мастером сцены, корифеем экрана. Но - получить выигрышную роль - разве не зависит от режиссера? И у нас, может, по наследству от иерархий в сообществах "братьев меньших" - гипертрофировано значение такой зависимости для успешного выполнения выпавшей на мою долю роли. Отчасти я коснулся этой проблемы в опусе "парадоксы иерархии", но давайте со всей откровенностью - о стоящих над нами распределителях жизненных ролей.

Ну, Всевышний, Творец, Всемогущий - контролер и распорядитель судеб - понятно, что иной роли, чем "раб Божий" быть не должно; и, если перевести это нененавязываемое естественное стремление быть самим собой - без поползновений играть несвойственную твоей сущности роль, то такое, в любом случае достойное звания человека, на мой взгляд - самое главное в жизни, независимо от достигнутого - оцененного другими или нет, будь ты гений или простой пахарь. Совсем другое дело, когда, по известному выражению, "короля играет свита". Как отмечалось выше, рудимент иерархического построения стаи, стада. Авторитет власти - и только. Добро бы лишь рядовой в армии - может не повсюду - не смел хоть в чём-то осмелиться возразить сержанту, но и ничтожный чиновник - хорошо, если не хамит - допущенному в его кабинет бесправному ветерану или безропотной старушке.

Если же продолжить условную аналогию всемирного театра, в котором каждый человек играет свою роль, то, как мне представляется, новое или, скорее, новейшее время внесло в эту социально-психологическую модель существенные коррективы, так же, как, скажем, кино, телеэкран по отношению к театральным постановкам на Западе два-три века назад, или ещё разительнее - мультипликация против вертепа кукольного. Прежде всего, изменилось соотношение тех, что на первых, на вторых ролях, мимолётном появлении в общественном сознании, и - по той же театральной аналогии - участников массовок, правда, последнее скорее атрибут кино, а заметнее - в иных оперных постановках. Тут мне вспомнилось, застряло в памяти - из студенческих лет, чуть не две трети века назад. Однокурсником был такой видный хлопец по фамилии Квашенко. На лекциях по математике преподаватель рассказывал о рядах убывающих дробей, в числителе которых единица, а в знаменателе - последовательно - 2,3,...6,7... и так далее. Квашенко тянул руку и требовал объяснить, почему - когда числа в знаменателе возрастают, ряды дробей называются убывающими, намекая, что лектор некоренной национальности нарочно морочит студентам голову, но он, Квашенко, этот обман раскусил, и готов вывести, как говорится, на чистую воду; мужик не спросит: "Почему треть больше четверти, если четыре больше трех, как спрашивает одна ученая барышня". Слова Толстого в очерке Максима Горького "Лев Толстой". И ещё Квашенко гордился тем, что подрабатывая в оперном театре играет "толпу", которая в драматических эпизодах не остаётся безучастной к происходящему, и что-то - как видит зритель, бурно обсуждает. В отечественном театральном фольклоре неслышное для зрителей, замечавших лишь открывающиеся рты, - было дружно "что говорить, если нечего говорить", а Карел Чапек упоминает в таких ситуациях бессмысленное "реборбора"...

К тем, чья роль в происходящих на планете событиях в какой-то мере может быть приравнена к присутствующим в кадре, но не более того, участникам массовки. Это: труженики, непосредственно создающие материальные ценности - земледельцы, скотоводы, шахтёры, металлурги, работники множества разнообразных предприятий - выпускающих ширпотреб - от игрушек, канцелярских принадлежностей, кухонной и обычной посуды до телевизоров, компьютеров, автомашин, самолётов. Но - все эти люди, работники физического труда - по казенному выражению, включая, должно быть, и тех, кто за пультами управления, компьютерами - верней говорить о работниках не творческих - банковских клерках, таксистах, наборщиках в типографиях, строительных рабочих, фрезеровщиках и так далее, хотя высококлассный профессионализм - гарантия сотворения по-настоящему необходимого. Так что в категорию "не творческих" могут попасть, допустим, журналисты, умело подающие текущую информацию; оркестранты - безукоризненные исполнители - на отлично освоенных ими тех или других музыкальных инструментах; предприниматели, торговая публика, сотрудники развлекательных учреждений.

Нет, пришло осознание и у считающихся интеллектуальной элитой, что все вышеназванные отнюдь не безликая масса, на чем, кстати, настаивал и Мишель Монтень, как ранее цитировал - о крестьянине, мудром и справедливом, причём не каком-то конкретном знакомом, но типичном представителе народа. В человеческих сигмонадах - в масштабах от семьи, круга общения, - сослуживцами, соседями - до государственных образований - существенна роль каждой индивидуальной монады, даже если это роботопослушные солдаты, полицейские, преступники в тюрьмах. Можно предположить, что этими массами движет некая неуловимая, при всей изощренности социологических инструментов статистических анализов "душа улья", весьма консервативная, и возбуждаемая частично, в наиболее неустойчивых сигмонадных сегментах. Однако смею предполагать или утверждать, что, по крайней мере, с эпохи Монтеня роли рядовых подданных правителей от Парижа до Поднебесной уже иные - и для потомков современников Монтеня, и, в конечном счёте, для исторического действа в тех или других частях планеты. Это, на мой взгляд, одно из следствий эволюции гомо сапиенс, продолжающейся, не знаю, насколько корректны следующие сравнения, как художественный приём в литературе для доходчивости, применявшийся мной, когда подвизался в научно-популярном жанре, но может быть понятней станет в общем высказанное выше.

Вспомним вековой давности театральные массовки, когда группу статистов достаточно было облачить в костюмы той эпохи, которую отражала определённая постановка, сегодня добросовестный, в смысле - не терпящий халтуры режиссер кино может и не прогонит - он или его помощники - никого из желающихся сниматься в массовке - так ли уж изменились люди, их лица с минувших, и давно минувших эпох - разве что этнические типажи нынче вперемежку, но оператор, выхватывая крупным планом из толпы, остается на наиболее выразительных, живо реагирующих на происходящее на первом плане. И - совсем из другой, как говорится, оперы. В муравейнике или в улье особи какой-либо определённой специализации неотличимы друг от друга, даже при самых дотошных наблюдениях - не столько внешне, сколько по отштампованности генетической, как одинаковые монеты. А уж, скажем, в волчьей или обезьяньей стае - каждая особь в какой-то степени личность - со своим интеллектуальным потенциалом, отрешением к доминированию, агрессивностью, душевной пластичностью. Возможно или вероятно, что в новое время усилились предпосылки и для такого разброса личностей с выявлением индивидуальных характеров, способностей, возможностей.

Ни к чему повторять, что невероятно расширились возможности проявить себя творчески: как рационализатор пускай в технических деталях, в коммерческой сфере, в любом направлении литературы, искусства, науки, а может - как спортсмен, проповедник, экстрасенс, дегустатор, сыщик. Разумеется, у каждого свой творческий потолок - в зависимости от способностей, таланта, трудолюбия, ясного понимания цели и верного пути к её достижению, к тому же не - везенья - по разным параметрам. И, как уже отмечалось, процент от всех миллиардов жителей Земли тех, кто всё более способен реализовать свой творческий потенциал, в новое время изрядно вырос и тенденция эта сохраняется, хотя "проходной балл" в "третьеспиральное", по-моему, неуклонно снижается.

А говоря о распределении ролей в нынешних общественных структурах, не могу не отметить - наверное, этой мой "пунктик" - и высказался об этом в специальном опусе на эту тему - захватывающего феномена паразитизма, то есть возможности при минимальной личной отдаче подлинному благу, благосостоянию народа получать чем побольше для собственного удовлетворения. На виду здесь в первую очередь уголовники - грабящие, убивающие ради наживы; мошенники, аферисты, воры - мелкой и средней руки; но за ними в тени административного устройства - сонмища чиновников всех рангов, которых на мой взгляд могло быть вдесятеро меньше с тем же коэффициентом полезного действия; а также вахтёры, охранники и, прости господи, священнослужители различных конфессий. Готовность подчиняться и служить кому угодно и чему угодно - тупо оправдывая это псевдоидейными софизмами - не на такой ли почве вырастают и бесчинствуют диктаторы, завоеватели, экспроприаторы - а подвластные довольствуются если не крохами неправедно добытого, то удовлетворенностью участием в такого рода и подвигах, и тем, что под эгидой властителя избавлены от лишений.

Чего добиваемся

Отказаться от соблазна пожертвовать независимостью ради того, чтобы преуспевать потакая начальству - многие ли отваживаются на это при любых режимах? "Я спросил у М., почему он отказался от многих предложенных ему мест. "Хочу быть человеком, а не действующим лицом", - отметил он. Из рубрики "Характеры и анекдоты" Шамфора, ХVIII век. Но освободиться, хотя частично, от подобной зависимости - высокомерного, подозрительного, непостоянного - и на своём месте и - ещё хуже - в своих помыслах и поступках начальства можно в роли игрока в нечто - не то, чтобы виртуальное, однако подвластное только твоим желаниям - хоть самым странным, потайным, захватывающим. Таков ли один из способов самоутверждения - так живу, как хочу - трудно сказать. Это особый мир - фанатиков избранной веры, меломанов, платонически влюбленных, схимников - по современному отшельничеству, коллекционеров всех мастей. Впрочем, и представители этой разновидности современных людей, и те, которые представлялись на предыдущих страницах - простые труженики, талантливые творцы, высокое начальство и послушно-хитроумные бюрократы, правонарушители и одинокие романтики - похоже редко встречаются, можно сказать, в чистом виде; можно только говорить о пропорциях отражений этих категорий на характерах и склонностях каждой человеческой сигмонады, и, главное, о совместимости в данной личности всего такого, что в конце концов определяет и самочувствие, и судьбу.

А что объединяет, пожалуй, людей, что преимущественно могут быть зачислены в вышеназванные категории граждан - это отличающее от "братьев меньших" гомо сапиенс, особенно, как мне представляется, нового времени, хотя зачатки присущи были и нашим далёким предкам. Снова рискну прибегнуть к аналогии - актерским ролям, играющий артист - в главной роли или во второстепенной готовится и ждёт того момента, когда сможет проявить свой талант перевоплощения во всём блеске убедительности, раскрытия глубинной сущности, характера, душевного состояния персонажа, и сверх заложенного в пьесе, сценарии. Подобно этому кто из нас не рассчитывает на свой "звёздный час" в том или другом выигрышном варианте? И мой внук загорается, когда ему дарят новую игрушку - из тех, которые ему нравятся. Но вскоре к ней охладевает и ждет очередную, правда, есть излюбленные почти неизменно, как и у большинства детей. Не напоминает ли это сцены с участием воспитанников сексуальной революции? Но - авось судьба преподнесёт сногсшибательный сюрприз - почему бы нет? Колесо фортуны отчего бы не обернётся ко мне внезапной и, может быть, заслуженной удачей. И Сальери, трезво оценивая свои творческие возможности - нет, он не Моцарт, и всё же: "... Я мнил: быть может, жизнь мне принесёт внезапные дары; быть может посетит меня восторг и творческая ночь и вдохновенье…" А я сам - в свои почти 82 года - разве не надеюсь на что-то для меня почти несбыточное - а вдруг? Нет-нет, а ведь приносит жизненная рулетка мимолётные радости. Остыл я, например, к коллекции почтовых марок - собирал советские ещё до войны, и много лет спустя - когда сын был школьником, заинтресовав его представительством географии и отчасти истории на этих крохотных, но столь разнообразных кусочках бумаги, и теперь лишь изредка вспоминаю, что и это хранится на полке в шкафу. Однако при случае приобретаю у давнего знакомого оригинальные, отражающие первые десятилетия - прошлого века, а то последние позапрошлого, и с удовольствием любуюсь таким приобретением, пополнением коллекции. Правда, недолгая радость по этому поводу вскоре сменяется совсем другими заботами, волнениями, удовольствиями...

Но это - характерный пример, дежурный, из моей жизни, в которой было столько разных очарований и разочарований, которые перебираются в памяти - к случаю, по поводу, или вдруг непонятно почему, а то и отражаясь в сновидениях причудливым образом. Но - уже не о себе, а о тех, кому, как говорится, судьба улыбнулась, иной раз даже сверх ожиданий, вполне заслуженно или - счастливый жребий. Классический пример - в казино, поставил всю наличность на приглянувшуюся почему-то цифру, и в одночасье - миллионер. Или - победа и в финале престижного теннисного турнира с солидным призовым фондом; лауреат конкурса скрипачей, победительница конкурса красоты; нобелевский лауреат или разнообразных премий не мирового масштаба, но тоже - есть чем гордиться; а ещё - твоя книга стала бестселлером, признано научное открытие, сорван куш в лотерею, удалось наконец-то переспать со вроде бы недоступной, повысили в должности, выбрали президентом - хотя бы более или менее солидной фирмы, сделана чрезвычайно удачная покупка и так далее. Особняком от такого благоволения волею судеб - самоудовлетворение плодами своего творчества - "но ты доволен ли, взыскательный художник? Доволен? Так пускай..."

Хочу обратить внимание на другую сторону этого стремления добиться, дорваться, достичь той вожделенной вершины, когда забывая обо всём остальном, отдаёшься ощущению того, что называется счастьем. В чужие ворота забивается такой важный гол; в результате соревнований у тебя первое место на пьедестале почёта; профессиональному карманщику удалось вытащить туго набитый валютой бумажник; такая желанная сдалась и горячо отвечает на твои ласки; тебе вручают награду - в коробке с приложением или на лацкан; пополнил коллекцию раритетом; оглашаются результаты выборов - твоя победа; злейшего врага настигла заказанная тобой пуля; ты только что стала матерью, и как обрадуется отец этой крохи; состояние жестокой абстиненции прекращено - уколом наркотика... И без строгого хронометража нетрудно представить, сколько длятся такие разные, но в каждом варианте счастливые минуты. Да, минуты, считанные минуты - из многих, многих тысяч минут - и радостных, и горестных, но по яркости переживаемого в эти минуты им весьма уступающие.

Но главное в том, что эти вроде бы навсегда уходящие минуты на самом деле никуда не деваются бесследно - они остаются в памяти, и эта доминанта человеческой эволюции воспринимается нами как само собой разумеющееся, как до Ньютона тяжесть - свойство всего материального на Земле, - и лишь теория всемирного тяготения раскрыла космическую природу гравитации, и в обращении Луны вокруг Земли, и в движении планет, и в бесконечно далёких созвездиях, - может стоит напомнить, что ньютонову гравитацию не хотели признавать и великие его современники - об этом уже как-то говорилось. Так же, как известное высказывание Ньютона, что свои открытия он сделал "стоя на плечах предшественников". О феномене памяти в наше время немало интереснейших исследований, публикаций, гипотез. О том, что такое свойство присуще такой субстанции как вода, и возможно это активная составляющая памяти в мозгу; встречаются люди, способность которых к запоминанию слово в слово только что прочитанных страниц или мелькнувших чрезвычайно многозначных чисел, не может не изумлять, впрочем, так же некоторые могут наизусть целый вечер тешить слушателей поэзией.

Но, если люди с необыкновенной памятью - можно причислить к ним дирижеров, которым не нужно заглядывать в отпечатанные партитуры симфоний; или таких, чья зрительная память опознает любого случайного попутчика в общественном транспорте месяцы спустя; или дегустаторов, по запахам различающих любую из сотен разновидностей духов, - представляются остальным лишь просто наделёнными такого рода исключительными способностями, - то кое-что, связанное опять-таки с феноменом памяти, своей непостижимостью уводит предположения чуть ли не в сверхъестественное. Прапамять, архетипы по Юнгу - это ещё куда ни шло - как-то через поколения какими-то атомными сочетаниями не выветривалось из генов - что ни говори - реальных материальных носителей. Однако - когда, скажем, индусская девочка, попав в совершенно незнакомый для неё город, чувствует себя в нём, как дома, то есть свободно ориентируется, точно знает, что её ждёт за углом и дальше; когда легендарная, но вполне земная наша современница в Болгарии Ванга рассказывает впервые пришедшему посетителю, которого она, кстати, будучи слепой не видит, - о его прошлом, его родных, причём порой в подробностях, неведомых и самому визитёру; когда в последнее время на телеэкране под рубрикой "Битва экстрасенсов" - я исключаю подтасовки - люди, в частности, подростки, с ярко выраженными экстрасенсорными (такой условный термин, обозначающий возможности, по старой терминологии - сверхчувственного восприятия происходящего - вне пространства и времени, в том числе улавливаемых настроений и мыслей других, и незнакомых) способностями - подробно рассказывают о скрытых от них за непроницаемой перегородкой; или картину, эпизоды, событие, которое произошло в данном месте - спустя годы, - когда всё подобное было в действительной жизни; и при личном общении с проницательными выразителями того, что знаете только вы о себе, и то, что может быть скрывается и от себя самого, и так же, о том, что за повороты случались в вашей судьбе - всё это сметает скептическое "не может быть" - остаётся недоумение, может быть, с мистическим оттенком.

А если по-монадному…

Но - не у меня: закон сохранения информации, абсолютно всей в Окине - для меня столь же неопровержим, как закон сохранения материи-энергии в таком объединении физикой XX века, хотя миграция элементарных частиц из всемирного вакуума и после звездного коллапса образование "черных дыр" могут как-то дополнить этот закон. Конечно, проблемы возможной концентрации информации - близ её источников в пространстве, с привязкой к конкретным предметам; в зонах нашего обитания или вообще живого, или различной во всем космическом пространстве; связь её с электромагнитными, биополями или особыми информационно-энергетическими; соотношение с законами природы, информационное моделирование существования разного рода монад - от атомов до видов живого, и целенаправленное воплощение этих моделей, "идей" в реально существующие монады, в образование сигмонад; проецирование и детерминистическое развитие событий в грядущем - информационных полях и улавливании таких сигналов живыми существами; вообще - способность живого или даже неодушевленного - выборочно - реагировать на может быть целесообразно направленные информационные воздействия из Окина - пока и для меня, и для современной науки - в основном - тайны за семью печатями. А что прослеживается в веках; в памяти всего комплекса ритуальных действий, обрядов - с незапамятных времен у всех народов - жертвоприношений, захоронений, позднее бракосочетаний, при рождении наследников; празднества, связанные с природным календарем; в официальных религиях с датами, посвященными памяти в эти дни поворотных событий в судьбах основателей мировых религий, значимому сопутствующему. И каждодневная, еженедельная, периодическая традиционная дань исповедуемой религии, верней, верований - даже при механическом что ли их исполнении, как и других традиционных вещей - опять же закрепление сызмальства таких "третьеспиральных" генов в индивидуальной, как и в коллективной памяти. И семейные праздники - именины, дни рождения или связанные с уходом близких поминальные, или годовщины важных событий в жизни семьи - те же закрепляемые вехи в сознании, поскольку генетический код, "двойная спираль" для гомо, тем более гомо сапиенс уже утратила значение неуклонной путеводной нити человеческого существования.

Но если у всех дочеловеческих видов генетически существование каждой особи, её роль в одновидовом сообществе сводилась исключительно к такому взаимодействию с сородичами, которое максимально обеспечивало продолжение рода, то для гомо, гомо сапиенс и "третьеспиральное" не в состоянии обуздать то эгоцентрически-дьявольское, то есть разрушительное, что так или иначе прорывается в нас, грешных. В ком меньше, в ком больше, в ком приторможено, в ком безудержно. В "Записках из мёртвого дома" Достоевского мелькают и типы совершенно хладнокровных убийц - и детей, и женщин, и стариков - и не обязательно в ходе грабежа, а так, между прочим, и никаких угрызений совести, как в романах писателя - эдакое смердяковское - а что такого - если всё позволено... И непостижимый для Канта вроде бы наш внутренний императив совести - не более, чем рудимент, в наследство от "братьев меньших" - в отношении своих отнюдь не "всё позволено", и диапазон наличия и побуждающего действия этого рудимента, что по-своему разбирает и Монтень - о чём речь впереди - у иных людей, к иным из них обязательна приставка "не" - отсчитывается от нуля и лишь у очень редких праведников, подвижников доходит почти до абсолюта. И за свою долгую жизнь перевидал я достаточно - говоря без обиняков - законченных сволочей, - субъективен ли я? - хотя в общем не пакостили мне лично, разве что действовали по инструкции, по указанию свыше, но уверен, без внутреннего сопротивления, и не с садистской удовлетворенностью; но, пожалуй, побольше таких благообразных сволочей наблюдал и не будучи с ними знаком, в роли заметных и публичных деятелей, и как бы не связанных с уголовщиной.

Своё и чужое

При всех частных этнических представлениях о категориях добра и зла - мошенник, трус, негодяй, или напротив - человек добрый, милосердный, справедливый - в общественном мнении получают соответствующую оценку. Правда, когда власть имущий без разбора как угодно карает "чужих" - такое может приниматься как должное - опять-таки психологический атавизм, восходящий чуть ли не к отдельным видам насекомых, когда представитель иного вида - уже чужой и не исключено - враждебный, хотя - и такая форма паразитизма имеет место в природе -умело маскирующийся под "своего", как, между прочим, онкологические клетки, внедряющиеся в живой организм. Но зло, как и болезнь для нас по-настоящему "достаёт", когда хватает меня за горло, явственно напоминает о себе недомоганием, болями, предчувствием фатального исхода, и присущее только роду человеческому сочувствие - объяснимая особо антитеза сугубо животному: "я жив, и значит - жизнь продолжается" - после гибели сородичей и даже собственных детей. Однако инстинктивное отстранение от случившихся бед - отчасти по приведенному животному естественному принципу - как правило, срабатывает, особенно при отдаленности пространственной или временной.

Но, полагаю, не моральные проблемы формировались в первую очередь в человеческом "третьеспиральном", а то, что человек начал постигать, понимать как причинно-следственную и другие формы взаимосвязи монад, сигмонад - объектов на его пути и наблюдаемых им явлений. Как получается огонь; и финики - плоды только финиковой пальмы; и через каждый лунный месяц наступает полнолунье; и оторванные от волчьего логова волчата, выкормленные человеком, делаются ручными; и произнесенное слово обозначает определённую вещь или действие. Не каждый из племени или родственной группы племен мог обратить внимание на описанное выше и многое ещё - не у всякого, как говорится, хватало ума, и с веками разброс наших далеких предков - в ходе уже человеческой эволюции, делался всё разительнее. Понятно - физические данные, агрессивность, оптимальная реакция на возникающие ситуации - то, что выдвигало у "братьев меньших" в вожаки стаи, стада - постепенно уступали эту роль - тем, с кого лепились в мифах образы героев - кроме силача Геракла, правда, додумался и как очистить Авгиевы конюшни; небожителей, научивших людей ремеслам, приёмам искусств, элементам математики, астрономии, начатки физики. Разумеется, и в последующих поколениях личности, которые могли представить по-своему своё виденье действительности - должны были вызывать заслуженное уважение, пользоваться безусловным авторитетом.

Должны были, но... Эволюция этнических подвидов человечества сравнима с образованием новых видов, при этом наряду с физиологическими и психологическими отличиями, обусловленными закрепленными в генетике, фиксирующим фактором этнических особенностей, становится "третья спираль". Совершим беглое мысленное путешествие по древнему, более или менее цивилизованному миру - двадцать-тридцать веков назад. В Древнем Египте уже много веков зверообразный пантеон богов с их специализацией, велика роль религии в государственном устройстве, и памятники искусства - скульптуры, фрески в пирамидах, мифология, её мистическая сторона, зарождение точных наук - доносят до нас своеобразие этой, одной из древнейших цивилизаций. Если бы я записался в ряды современных теологов, признавая приоритет Бога в сотворении и всего сущего, и человека, человечества в соответствии с недостижимой - нами - мудростью Творца, признавая однако, в отличие от вовсе ортодоксальных креационистов, роль Бога не как неутомимого гончара, что поочередно лепит из созданной им же материи-глины - и звёзды, и наше Солнце, и Землю, и разжижая - воду, океаны, и - финиковую пальму, черепаху, льва, верблюда, наконец, человека, - но одаряющего изначала такую, будем говорить, праглину - воплощаться во всевозможное сущее, как и человеку, вкусившему от древа познания - не только добра и зла - вот в этом, как по мне, человечество как следует не разобралось и доныне. Если обойтись без риторического "мы", имея в виду себя, получив эти сведенья от учёных, я наверняка не дознаюсь до конца жизни - откуда взялся или как родился монадно-творческий принцип, в соответствии с которым образуется, существует и развивается всё сущее, - пусть породившее этот универсальный "первотолчок" по Ньютону, - именуется Богом - что я могу возразить?

Но как атеист, пантеист - разве это так важно - готов воздать хвалу породившему - даже и "само собой" - разброс в отклонениях от среднего у особей по мере возвышения по лестнице эволюции, в том числе чрезвычайно важный для развития человечества - как воплощаемых в индивидах, так и по "третьеспиральному" способствующий возникновению на планете столь неодинаковых этнических образований, наций, народов. В мысленных путешествиях по планете за два или два с лишним десятков веков тому назад - ах, если бы я знал историю хотя бы на уровне выпускника исторического факультета достаточно солидного университета - но пройдёмся по сохранившемуся, к счастью, в "третьеспиральном" - не только полувиртуально, по близкому мне и относительно понятному всем - поэзии: того же Древнего Египта, и очень отличающейся от неё, и лирической - древнекитайской; в библейских образах - метафорах "Песни песней"; в античности, начиная с Гомера; в индийских эпосах. Неужели всё это, по крайней мере, на Западе, изощрённо нивелируется в новейшее время - но не будем уходить далеко в сторону. Может быть, не совсем корректно сравнение формирующейся нации с, так сказать, коллективным ребёнком. Его сигмонадные предпосылки так или иначе, как ребенок со своим характером и способностями, по-своему воспринимает и принимает душой - из традиционного воспитания и того, что особенно привлекает в окружающем мире, для него доступном, и отдельные монады-личности, входящие в сигмонаду - этнически родственную - резонируют со всеми прочими составляющими, в результате чего эта общность включает в своё "третьеспиральное" созвучное его - не удержусь "душе улья".

И опять очень короткое "лирическое отступление". И в этих своих писаниях могу уподобить себя старшекласснику, который в школе узнав немало нового и интересного, придя домой, делится этим с любознательным младшим братом или сестрёнкой, своими словами, для них, честно говоря, "открывая Америку". Наверное, столь же наивны и эти страницы как "Апология Мишеля Монтеня", но раз я взялся и за этот свой гуж, подтягивая им и сюда уже ранее высказываемые соображения насчёт мироустройства и прочего, то всё-таки пора обратиться непосредственно к Монтеню, хотя он сам в пространной "Апологии Раймунда Сабундского" не так часто его вспоминает. Нельзя не заметить, что Монтень не то, что злоупотребляет, но нередко приводит как уместные и выразительные в контексте его рассуждений цитаты из античных авторов, и, наверное, не случайно.

Как мне представляется, Эллада предвосхитила своего рода федерализм, то есть в пределах одного этноса областные, городские различия в оттенках религии (характерный пример в современной Индии - более чем оттенках), местных обычаях и обрядах, даже общественных отношениях. Можно в этом плане вспомнить Македонию, Спарту, Афины, да и совсем небольшой островок Самос, о котором подробней в "Ранней ягоде". И - свободомыслие без границ, хотя пример Сократа и не только его как мыслителя тоже показателен - инакомыслие не поощряется властями предержащими - тех, что с их точки зрения наносит ущерб их влиянию; таковое ощущал и Монтень, несколько осторожничая в своих "Опытах" и рецидивы ущемления, если не свободы слова, то свободы печати, распространения нежелательной по разным причинам - информации, невыгодной для дежурного начальства - наблюдаются и в государствах, кичащихся демократией. И всё же в дошедших до нас философских построениях античных авторов представляемая картина мироздания похлеще, чем в иных ярких и отчасти ирреальных сновидениях, в которых, впрочем, представление на почве явной и неявной действительности, и дикие - уже с современной точки зрения заблуждения перемежаются с гениальными откровениями, прозрениями.

Многократно я акцентировал на возможном исключительном влиянии монады, входящей в сложную или даже сложнейшую сигмонаду - органическую молекулу или каждый поселянин в своей деревне, а то и гражданин державы, но меньше говорилось об обратной связи - влиянии сигмонады также на проявление её, монады, возможностей, свойств, на направления для неё судьбоносные. Опять же - если для убедительной аналогии - поведение элементарных частиц после сформированной структуры атома - в этой структуре; в пчелином улье - особи - матки и её обслуживающих, в коллективе того или другого класса школы. Даже в последнем примере ученик в большей или меньшей мере подстраивается под чем-то своеобразную "душу улья", и, вспоминая свое прошлое - пребывал в 13 учебных коллективах - школьных и институтских и 7 - производственных, заводских; также - в проектном институте; в техникуме как преподаватель; на киностудии, как внештатный сценарист; в редакциях журнала, газеты, - везде была своя общепсихологическая атмосфера, в которой мне было или вполне комфортно, или чувствовал свою несовместимость.

Нет, не все мыслители античности были сугубыми скептиками, но они всё же, как я думаю, осознали, что жизнерадостные, порой склочные, любвеобильные, чрезмерно могущественные и столь родные по духу олимпийские небожители - как ни крути - ну не те ребята, что взаправду управляют невесть откуда взявшимся мирозданием, разве что иногда заигрывают с полюбившимися им простыми смертными. Эта свобода мышления предопределила и ту замечательную раскованность античных произведений литературы, искусства, философии, науки, что в других культурах не могла так проявляться, находясь в плену нерушимых традиций. Не только у Пифагора, Сократа, Аристотеля, но и у других мыслителей той эпохи, в определенные периоды, мягко говоря, не складывались отношения с правителями, но при том они имели мужество оставаться самим собой. Попробую объяснить, как я это понимаю. Быть самим собой - всей душой прочувствовать, что ты уже выиграл главное - свою жизнь, и в этой жизни незачем, что называется, ломать комедию - но в любой ситуации не подыгрывать никому и ничему - достаточно ли ясно я выразил эту свою мысль?

Голые истины туго доходят до нашего сознания; добро если научные - здесь совокупность фактов, их взаимосвязь, логические или понятные, скажем, математику или физику построения - убеждают, как смена дня и ночи или таблица умножения; но метаморфозы человеческих взаимоотношений таятся как, скажем, солёность в солёных огурцах, купленных мной сегодня на рынке - последних у торговки - в конце июня абсолютное большинство покупателей, в отличие от меня, предпочитают огурцы свежие или малосольные, - так вот эти причины и следствия, характер людских поступков и страстей - в мифах, эпосах, "священных книгах", но в отраженном эстетически - также в скульптуре, живописи, даже музыке - так из "третьеспирального" познаём мы мир человеческий.

Вышесказанное в оправдание последующих разноплановых примеров, долженствующих прояснить - что я понимаю, под "быть самим собой". Недавно в одной из телепередач, посвященных замечательному артисту Олегу Табакову, который родился в год, когда я пошёл в первый класс. Как артиста я видел его только в некоторых кинофильмах - но в таких разных ролях и настолько убедительно. Артиста спрашивает интервьюер: откуда у вас возникает тот или иной образ - повторяю - ну совершенно разные люди, и неожиданный ответ: "из себя". Так же - как Пушкин - завтра, кстати, отмечается трёхсотлетие Полтавской битвы - в своей "Полтаве" - и Петром, и Карлом ХII, и Мазепой, и Кочубеем. И Лев Толстой - Карениным, и Вронским, и даже Анной - как Флобер, ошеломивший признанием: "Эмма Бовари - это я". И, должно быть, Достоевский, ещё в столь ценимых не только мной превыше остального им сочиненного - "Записках из мертвого дома"- старался доискаться сущности его, можно сказать, сокаторжников, истинных мотивов их поступков, - с последующей нравственной или безнравственной оценкой содеянного; и каждый из столь различных братьев Карамазовых - какая-то потайная глубь души автора.

О творчестве

А как в самом деле сопрягается текущая жизнь творческой личности и то что доносится до "третьеспирального"? В солидных биографиях и монографиях, посвященных жизнеописаниям и творчеству, как бы одновременно, так называемых замечательных личностей - литераторов, живописцев, композиторов, философов, религиозных, политических, общественных деятелей, военачальников, учёных, открывателей новых земель, даже выдающихся авантюристов - их авторы прослеживают, как увязываются особенности данной личности во всех аспектах и то, что эти люди совершили, и сегодня так может быть оценено. Можно, конечно, и не так уж сложно догадаться, кому посвящены некоторые лирические стихотворения Пушкина или в связи с какими событиями написана "Бородинская годовщина"; так же, как - чьи портреты на полотнах Рембрандта или Крамского; с чем сочетаются - "Лунная соната" Бетховена или "Картинки с выставки" Мусорского. Но каким образом это соприкосновение с жизнью - людьми, бытом, антуражем эпохи воплотилось в "Евгение Онегине", "Анне Карениной", "Докторе Живаго", рассказах Чехова, Бунина, лучшего из многообразной русской поэзии XX века - примеры лишь из отечественного, общеизвестного - и только то, что в слове - почему у этих творцов и столь совершенно - величайшая загадка, и только ли для меня?

Не потому ли, что по крайней мере в творчестве такие люди были самими собой, то есть свободное мышление не допускало в творчестве следования дочеловечески эволюционно оправданной роли подражательных отпрысков - как, скажем, у детёнышей "братьев меньших", оказавшихся после рождения в окружении уже не "чужих", хотя и гении следуют определённым традициям, но это совсем не то. Бывая в цирке, восхищаемся вытворяемым на арене с разными дрессированными животными - закулисными методами кнута и пряника. Говоря о книге "Человек играющий", обращалось внимание на концепцию биологической основы игры, как своего рода тренировок детёнышей "братьев меньших" к различным жизненным ситуациям; не таковы ли игры девочек с куклами, как в своё время у моей дочки, и с машинами всевозможными - у её сына, моего внука Дани? Но известные издавна игры с моделями мира взрослых - от самых примитивных игрушек наших далеких предков, и игры детей, подростков между собой - передаются от старших; ребёнок в лучшем случае их варьирует в зависимости от своих индивидуальных предпочтений, возможно с прицелом на свою будущую дорогу в жизни.

Легко поддаться на удочку школярских рассуждений - что дескать, на уроках литературы выясняется, что в позапрошлом, XIX веке российская действительность показана Достоевским, французская Бальзаком, английская Диккенсом, ну а Восток и даже Америка - и Северная, и Южная в этом плане поотстали, и лишь с конца XIX века успешно наверстывают. Примерно так же можно говорить, например, об атомной физике, но, надо отдать справедливость, наряду с глубокими литературоведческими работами, ряд книг, посвященных развитию науки XX века, в том числе атомной физике - и тем, как отражаются эти плоды содружества учёных всего мира на судьбах человечества - написано превосходно, и остаётся пожалеть тех представителей новых поколений, которые и эти книги, как и литературную классику не возьмут в руки, пропустят в Интернете, и в том же Интернете оставят без внимания и шедевры живописи в музеях, и не станут слушать ни Баха, ни Шуберта, ни Шостаковича, да что говорить - попусту. И мои многостраничные рассуждения и размышления - не попусту ли - но уподобляясь - пускай по форме, по непредвзятости и античным мыслителям и Монтеню, от книг которого, может, неоправданно оторвался увлекшись своим, как и он в своей "Апологии Раймунда Сабундского".

Нелегко отстраниться от "третьеспирального" диктата, оторваться в "невесомость" - не ощущая цепкости наработанной гравитации установленного; если от генетически заложенного никуда не деться - двойное принуждение к исполнению заданной роли. Вспоминая дрессированных животных - иные виды более поддаются дрессуре, некоторые - никак, не стоит экстраполировать это на этнические образования - не моё это дело; но собаки определенных пород, помимо своей, так сказать, специализации, могут научиться, допустим, понюхав вещь, принадлежащую разыскиваемому, идти по его следу; или учуять наркотик, глубоко запрятанный в багаже; или - в недавнем телесюжете из Великобритании - как-то ощутив резкое повышение уровня сахара в крови страдающего диабетом (моя жена Саша измеряет это специальным прибором - тоже ведь - спасибо науке нового времени и техническому оформлению анализа), так вот обученная собака тут же кидается к месту, где находятся нужные лекарственные препараты для снижения опасного уровня сахара в крови, и приносит пакетик по назначению.

Однако среди способных, отлично воспринимающих - чего от них добиваются, собак - вряд ли даже самая талантливая додумается сама стать исполнительницей таких ролей. А логическим рывком переходя к людям, сперва творческим - тот же вопрос: насколько свободными самими собой были они в творчестве своём и в жизни, в этих отмеренных роком годах? Не могу придумать ничего лучшего, чем давать краткие и далеко не исчерпывающие, дай Бог, хоть в общем справедливые характеристики моим - отчего бы не признаться и мне - кумирам. Абсолютно свободным и в поисках истины в человеке, и в обыденной жизни мне представляется Сократ, что, вероятно, раздражало его благоверную Ксантиппу. Следующий мой кумир - если бы суждено мне было выбирать религию и, поклоняться наиболее близкому по духу "Богу-сыну" - я выбрал бы Лейбница, хотя в таком контексте царствуют и - по аналогии - апостолы - но иной веры, в кругу которых под сенью вечнозелёных райских кущей был бы счастлив присутствовать на неторопливых беседах их, отрешенных от сует земного бытия. Не раз в моих опусах звучало имя Лейбница, и может и здесь нелишне привести характеристику в книге "История новой философии", изданной в конце позапрошлого, XIX века. "Склонность Лейбница к беспристрастному обсуждению и смягчающему примирению противоположных точек зрения проявляется во всех областях, которые только затрагивала его деятельность... Будучи сам натурой, возбуждающей других, он, тем не менее, и сам нуждался в побуждении извне. Он читал изумительно много и уверял, что не нашел книги, в которой не было бы чего-нибудь хорошего. С тонким пониманием чужих мыслей он соединял необыкновенную силу перерабатывающего усвоения: он вычитывал из книг больше, чем там было написано. Многосторонность его духа была безгранична: юрист, историк, дипломат, математик, физик, философ, к тому ещё чуть ли не теолог и филолог, - он во всех этих областях не только был глубоким знатоком, но и сам содействовал развитию науки, внося в неё оригинальные мысли и планы".

К сожалению, я не знакомился с текстом "Монадологии" в 90 параграфов - одном из центральных произведений Лейбница как философа, но в сжатом пересказе стержень этой философской концепции, выраженной несколько туманным языком, видится мне весьма созвучным моим взглядам, человека XX века, изложенным в одноименном опусе и последующих. Из Лейбница: "Все монады самодеятельны, ибо действуют самопроизвольно, но только мыслящие монады - свободны". Для моего сознательного восприятия этот тезис не нуждается в расшифровке, разве что по мере усложнения монад не условная категория "свобода", но уровни, градации свободы в моём монадном понимании, как возможности и их реализация - восходят к вершине - свободное человеческое мышление, о чём уже шла речь, и что характеризует планку творческих свершений, выше которой ещё неоткрытое, и гений способен перемахнуть через эту эволюционно-консервативную и в мышлении - планку.

И ещё из Лейбница: "По воле Бога составляющие мир монады получили свою действительность, как возможности или идеи, они существовали (так сказать, до своего осуществления) в разуме Бога, и даже со всеми отличительными особенностями и совершенствами, которые теперь реализованы... соединяются прежде всего те монадные возможности, которые могут ужиться друг с другом или могут существовать вместе..." Если исключить отсюда обязательное упоминание или ссылку на Бога, идеи Творца всего сущего, и если вспомнить те же в сущности "идеи" Платона, и если добавить принцип непременной совместимости монад в сигмонад (тут уж сам Лейбниц - не знаю как в оригинале, но в переводе нашёл подходящее и понятное не для философа - "ужиться) - то моя монадология чуть ли не современный плагиат Лейбницевой.

Ну, а то, что Лейбниц должен был общаться с коронованными особами, и что они нисходят до выслушивания его рассуждений и советов, уверенные, - с властных высот сами знают, как распоряжаться - многое ли изменилось в этом отношении и при наличии профессионально опытных советников в окружении правителей? - но для него, Лейбница, это вроде и не кажется унизительным, как и должность библиотекаря, и разные награды, до которых, как свидетельствуют современники, он был охоч; всё такое - пища для дотошных биографов - гений, можете поверить на слово, вообще в жизни недалеко ушёл от нас, грешных... И роль на авансцене истории, той эпохи - роль глашатая новых направлений свободной мысли, и, как мне представляется, не склонившийся перед авторитарным и области разума, как и религии - "Платон друг мне, но истина дороже"- допуская возможность истины и у Платона, и какой-то её стороны у его друга, претендующего на монополизацию истины по-своему.

И вроде мало что меняется с античных времен, когда любой из входящих в заветную семерку мудрецов или потенциальный кандидат на вхождение в этот непостоянный септет мог позволить себе бездоказательно высказывать свою точку зрения, своё виденье миропорядка, рождения и существования всего сущего, включая человека и небожителей.

За век до Лейбница у Монтеня в Опытах" мозаика приблизительных истин, более или менее субъективных, но век спустя у Декарта, Паскаля и того же Лейбница - архипелаги истин неоспоримых - математики, физики, астрономии. Но рассуждения Монтеня о тех или иных сторонах человеческого бытия; в сущности тому же раскрытию мира страстей человеческих посвящены пьесы современника Монтеня - Шекспира; за четыре века после Мишеля Монтеня перед нами вместо узких бойниц так широко открылись окна в мир - и микро, и макро - во вселенной, и в потайных закоулках живых организмов и человеческой души обо всем этом и у меня, в моих опусах - говорено-переговорено, и всё-таки что-то недоговорено?

Свободомыслие

Итак, снова Монтень, "Апология Раймунда Сабундского", глава XII. "Аристотель обычно приводит множество чужих мнений и взглядов для того, чтобы, сопоставив с ними свою точку зрения, показать нам, насколько он пошёл дальше и в какой мере он приблизился к правдоподобию, - об истине нельзя судить на основании чужого свидетельства или полагаясь на авторитет другого человека. Поэтому Эпикур тщательнейшим образом избегал в своих сочинениях ссылаться на них. Аристотель - царь догматиков, и тем не менее мы узнаём от него, что чем больше знаешь, тем больше у тебя поводов к сомнению. Он часто умышленно прикрывается тёмными и запутанными выражениями, что совершенно невозможно разобраться в его точке зрения". И далее: "С какой целью не только Аристотель, но и большинство других философов прибегали к запутанным выражениям, как не для того, чтобы повысить интерес к бесплодному предмету и возбудить любопытство нашего ума, предоставив ему глодать эту сухую и голую кость?"

Надо заметить, что средневековые теологи, понимая, что пробуждающийся интерес к знаниям, к достижениям античной эпохи, в частности, осмысления сущности окружающего мира, природы, человека - недаром это время именуется Возрождением, - дабы это не теснило, не подрывало формализованные христианские догмы, исключающие еретическое свободомыслие, канонизировали вроде бы абстрагированного от христианской веры Аристотеля, декоративно совместимого с Ватиканом. Но, в отличие от во все времена гипнотизируемых авторитетом имени по благословению власть имущих доктрину - религиозно-теократическую, диктаторскую, идеологическую - явную или под флёром - светлое будущее - коммунизм, американская мечта - и не могущих и не желающих самостоятельно разобраться в предлагаемых кумирах - в ореоле поучительного былого или подбрасываемых как текущие приманки, - в отличие от принимающие ловко внушенное за свои убеждения, Монтень, отдавая должное авторам античной эпохи, с произведениями которых он - мало сказать хорошо знаком, но и может разобрать их, как говорится, по косточкам - судит их по законам своего свободного мышления.

К каждому из ряда оригинальных, во многом несогласных между собой мыслителей давних веков у Монтеня своё отношение. Его раздражает, можно сказать, апломб, с которым вещают иные мудрецы, уверенные, что именно они познали истину, и сомневаться в этом могут разве что недалёкие упрямцы. С такими господами и мне приходилось встречаться - как лицом к лицу, так и на страницах весьма солидных изданий. Досадует Монтень и относительно невнятных, заумных формулировок, коими нередко злоупотребляют высоколобые - и у нынешних, насколько могу судить, водится такой грех, но ведь и рядовой вдумчивый читатель не обвинит в подобном, скажем, Паскаля, Канта, Шопенгауэра, даже современных учёных, рассуждающих о вещах, тайнах мироздания. К тому, чем просвещенные умы эпохи Аристотеля и последующих, грубо говоря, морочат голову доверчивым простакам, Монтень относит науку, как он понимает объяснение природных закономерностей. Полагаю, что причина такого отношения и объективна и субъективна, но - слово самому Мишелю Монтеню: "Подобно тому как всякая пища часто доставляет только удовольствие, между тем, как далеко не всё то приятное, что мы едим, бывает питательным и здоровым... " - привет расплодившимся ныне диетологам из ХVI века - "...точно так же нам неизменно доставляет наслаждение всё то, что наш ум извлекает из занятий науками, даже когда оно не бывает ни питательным, ни целебным". От такой посылки недалеко до сравнения увлеченного занятием наукой с алкоголиком, что уже не может иначе, не представляет себе дня без рюмочки, и самое интересное, что это сравнение по существу верно - творческая страсть - великое человеческое благо, и такое доступное особенно в наше время - даже без оглядки на престижность профессии и материальное обеспечение. Надо отдать справедливость - Монтень, как правило, даёт слово и заочным оппонентам: "Вот что говорят учёные: "Изучение природы служит пищей для нашего ума; оно возвышает и поднимает нас; оно заставляет нас презирать низменные и земные вещи по сравнению с возвышенными и небесными..." прервём цитату - из весьма почитаемого Монтенем Цицерона, - неужто впрямь высокомерие во главе угла? "Да нет - продолжает Цицерон, - "…само исследование вещей сокрытых и значительных - весьма увлекательное занятие даже для того, кто благодаря этому проникается лишь благоговением и боязнью судить о них".

Монтень с нескрываемым недоверием относится к возможности какого-либо прока от абстрактного мышления. "Меня не легко убедить в том, что Эпикур, Платон и Пифагор принимали за чистую монету свои атомы, свои идеи, свои числа; они были слишком умны, чтобы верить в столь недостоверные и спорные вещи… они тешились измышлениями, которые по крайней мере были увлекательными и остроумными, и если оказывались ложными, то были не хуже тех, которые им противостояли…" Оторванность игры ума от насущных людских нужд - вот что не приемлет Монтень: "Нетрудно заметить, что одни философские школы больше стремились к истине, другие же - к пользе, благодаря чему последние и получили большее распространение, беда наша в том, что нередко вещи, кажущиеся нам наиболее истинными, не являются наиболее полезными для нашей жизни". Затем Монтень посвящает ряд страниц любопытнейшей разноголосице в понимании того, что каждый из глаголющих об этом, подразумевает под богами, и я настойчиво порекомендовал бы вчитаться в эти занимательнейшие пассажи, а заодно задуматься - и верующим разных конфессий, и стоящим на позициях пантеизма, атеизма - что они думают, представляют, верят во что - стоит порой и это копнуть у себя в душе. Для скептического Монтеня алогичны и догмы не только христианской религии: "Далее, на каком основании боги могут вознаграждать человека после его смерти за его благие и добродетельные поступки, раз они сами побудили его к этому и совершили их через него? И почему они гневаются и мстят ему за его порочные деяния, раз они же сами наделили его этой несовершенной природой, между тем как самое ничтожное усилие их воли могло бы предохранить от этого?". Правда, это Монтень высказывает не совсем от себя, а ссылается на возражение Эпикура Платону.

Монтеню претит бесплодная софистика - досужая болтовня вроде бы на какие-то возвышенные темы, но далёкая от проблем, которые взаправду должны быть в центре внимания человечества, как у гражданина, достигшего зрелого возраста и здраво осмысливающего пройденные годы, уразумевшего, как по-настоящему прожить отмеренное судьбой. А если в вашем распоряжении жизненный опыт многих поколений? Вот с такой незыблемой позиции, как я понимаю, одна за другой рождаются страницы, диктуемые прочитанным, всплывшим в памяти; давно задуманное, а то и - я своё - навеянное "свыше"- как назидание на века вперёд, за что мы можем быть только благодарны, и как один из, может, немногих в XXI веке перечитывающих или читающих впервые Монтеня, по-своему в этой "Апологии..." тянусь к нему со всем увиденным и понятым за минувшие века, как к понимающему истинное на самом деле - собеседнику.

Как-то в одном из опусов своих пофантазировал насчет - как по Свифту - "круглого стола" с участием - тех же: Платона, Эпикура, Аристотеля, Лейбница, Канта, Эйнштейна - число участников и часов для высказываний, дискуссий, понятных без переводчиков с языка на язык или с привлечением языков математики, физики, закрепленное философской терминологией не ограничено. Думаю, что при таком обмене не только мнениями, но и катастрофическими просчетами, и безусловными достижениями человечества за весь обозримый многовековой период, и для Монтеня прояснилась бы роль науки, многогранной - как прогрессивной силы в человеческой истории; и объективно для человека ХVI века таковое было далеко не очевидно, и такую предвзятость по отношению к, наверное, не очень знакомому с первоцветами науки нового времени и в эпоху Возрождении и позднее в Европе, - для тогдашнего Монтеня простительно и понятно.

В некоторых современных рецензиях на объёмистые произведения - порой неопределенного жанра, мелькает такое: "Огромная эрудиция мешает автору..." - подозреваю, в том смысле легко извлекаемая интернетная; - сейчас, буквально в дни трехсотлетней годовщины Полтавской битвы перечитал Пушкинскую "Полтаву" - не сомневаюсь - поэт знал обо всем, что предшествовало этому событию гораздо больше - уже наступила "документальная" эпоха, - чем нашло отражение в самой поэме и даже в необходимых примечаниях автора, но великий принцип необходимого и достаточного воплотился и в этом Пушкинском шедевре поэзии. Но эссе - особый жанр, где "кроя эрудицией вопрос рой", - по Маяковскому, автор набирает таким образом очки в свою пользу. Монтеню в его время было куда доступней объять не такое уж необъятное - культурное наследие народов в основном Средиземноморья, преимущественно в античную эпоху, и выбрать только то, что усиливало, подчеркивало, оттеняло его мысли по разным поводам и проблемам. И неудивительно, что "совершенствуя плоды любимых дум", Монтень возвращается к уже высказанному, варьируя по-другому, по-новому. Иногда Монтень, как говорится, слегка передёргивает, в лучшем случае цитирует неточно, по памяти, в худшем - смещая акценты. Например, анекдотическая притча о Фалесе Милетском - об этом я писал, придётся вкратце повториться. Как-то, очевидно в сумерки, Фалес загляделся на небеса (между прочим, будучи родоначальником и астрономии в античном мире, предсказал солнечное затмение 585 года до нашей эры), не глядя под ноги, споткнулся, возможно даже грохнулся оземь - поделом. У Монтеня этот эпизод излагается как басня с моралью. "Я одобряю ту остроумную служанку-милетянку, которая, видя, что её хозяин философ Фалес постоянно занят созерцанием небесного свода и взор его всегда устремлен ввысь, подбросила там, где он должен был проходить, какой-то предмет, чтобы он споткнулся; она хотела дать ему понять, что он успеет насладиться заоблачными высями после того, как уделит внимание тому, что лежит у его ног". Примечание к этому: " приводится у Платона в "Феэтете". По Платону, однако, служанка Фалеса была не из Милета, а из Фракии; к тому же в рассказе Платона не говорится о том, будто она бросила что-то под ноги Фалесу, чтобы он споткнулся. Из энциклопедии: "Фалес - первый греческий философ... славился своими познаниями в математике и астрономии". Но не это самое интересное, а то, что именно "Фалес изобрёл давильный пресс для выжимки оливкового масла, отчасти и этим способствовал доходам и благосостоянию свих сограждан", о чём подробнее в "Ранней ягоде". А если бы Монтеню было это известно, а, возможно, и было - всё равно "ради красного словца" - убеждение, что от любых философов, а заодно и учёных - польза для людей, как от козла молока, - отказался бы от столь поучительной притчи?

Между тем, Монтеню представляется недопустимыми спекулятивные увязки высказываний признанных авторитетов с тем, что позднейшим авторам кажется созвучным их взглядам, особенно, когда такое прикрытие актуально, как говорится, в жилу; - дескать моё новое - это по существу забытое незаслуженно старое, и главное, подумайте - кем сказано!.. Монтень: "А посмотрите, что только выделывают с Платоном! Так как всякий почитает за честь иметь его на своей стороне, то и истолковывает его в желательном для себя смысле. Платону приписывают и у него находят все новейшие взгляды, какие только существуют на свете, и, если потребуется, его противопоставляют ему же самому... Все эти истолкования тем убедительнее и ярче, чем изощреннее и острее ум толкователя". Далее Монтень приводит суждения некоторых "мудрецов", если и не входивших в заветную семёрку даже при периодических ротациях, но, по меньшей мере, в двадцатку авторов иных сентенций, что уже в эпоху Монтеня у людей понимающих вызывали улыбку. Или неудержимое стремление к оригинальности, а, может, эпатажности руководило этими выдумщиками? Однако для Монтеня подобные нелепости - повод, чтобы от них оттолкнувшись, высказывать свои соображения.

Почему и они и мы - такие?

Нет, я, должно быть, напрасно считал, что Монтень избегает неосновательных "почему?", делая упор на констатации фактов, свидетельствующих о мудрости природы или предусмотрительности Творца, превратно понимаемых людьми, теми, кто возомнил себя безупречным распорядителем поступков, поведения и разумеющим истинное положение вещей в мире. Относительно такой самонадеянности у Монтеня: "Кто знает, не проистекают ли отсюда те трудности, на которые мы наталкиваемся при исследовании многих творений природы? Не объясняются ли многие действия животных, превосходящие наши возможности, тем, что они обладают каким-то чувством, которого у нас нет?" Куда ни глянешь внимательно - сплошные загадки, и перечислив наскоки своих античных предшественников на решение глубинных "почему?" - скептик Монтень предлагает читателям, как опытный учитель Сократовского толка - находить в лабиринте неясных представлений, даже о себе самом - трудный путь к Истине.

"Наблюдая качества, которые мы называем во многих веществах скрытыми, - как например, свойство магнита притягивать железо, - нельзя ли считать вероятным, что в природе имеются чувства, которые способны судить о них и воспринимать их, и что из-за отсутствия этих способностей у нас, мы не в состоянии познать истинную сущность таких вещей?" Сегодня загадка магнетизма не только решена, но этот природный феномен поставлен человеку на службу. И снова Монтень обращается к примерам изумительной приспособленности животных в условиях их существования. "Какое-то особое чувство подсказывает петухам, что наступило утро или полночь, что и заставляет их петь; какое-то чувство учит кур, ещё не имеющих никакого опыта, бояться ястреба..." Прерву Монтеня, чтобы поделиться личным опытом в этом плане, и дать объяснение на основании учения Ивана Павлова, современной генетики, зоопсихологии. Итак, на моём, единственном в доме открытом балконе, голуби - частые гости. Зимой - синички, для которых специальная кормушка, куда более крупной птице не проникнуть. Я бы не возражал подкармливать других пернатых обитателей округи: ворон, сорок, ласточек, воробьев, много веков назад освоивших такую паразитическую нишу при человеке; голуби в таком качестве куда пронырливее и нахальнее. Наблюдая, как те, что покрупнее и посильнее отгоняют сородичей от корма или даже места, где пища может появиться - но сразу не теснят - "иду на вы" на голубином языке - вращение вокруг оси перед носом низшего в местной иерархии. Особи, достигающие зрелости, в упорной схватке, так сказать, выясняют отношения - кто из этой пары в конце концов спасует. И евангельское "будьте кротки как голуби и мудры как змеи" - насчёт змей помолчу, но с голубями, да ещё с оливковой веткой в клюве - мир открывается во всей возможной привлекательности, и - люди, будьте снисходительнее, добрее друг к другу, но "как голуби"? - нешто встарь предки нынешних были кроткими, подобно легендарным счастливцам призрачного "золотого века" человечества?..

И это ещё не все о моих крылатых - просится каламбур - налётчиках; и о том, в чём заключалась одна из особенностей условно "золотого века" гомо, и куда испарилось частично это благостное "золото". Начать с того, что для жизнедеятельности, пополнения организма нужными для его роста и развития - веществами из области органики - от вирусов до хищных животных - никак не обойтись без потребления продуктов растительного или животного происхождения. Разнообразный, а для иных видов весьма ограниченный рацион в сочетании с естественно регулируемой численностью популяции в данной экологической нише обеспечивает оптимальный баланс неиссякаемого сосуществования в какой-либо части планеты, если не множества видов флоры и фауны, то хотя бы нескольких, - что давало один из поводов нашим предкам восхищаться предустановленной гармонией в мире Божьем. Тут всё ясно - сведение на нет источника питания - чрезмерным аппетитом или избыточностью едоков - рано или поздно губительно сказалось бы и на последних - другое дело - насколько мы проникли в тайну и этого природного регулирующего механизма, хотя эксперименты с подопытными крысами подтверждают действенность такового.

В тёплое время года пчёлы делают запасы в виде мёда; белка копит орехи, опять же столько, сколько необходимо и достаточно для того, чтобы безбедно перезимовали обитатели улья или дупла. Трудно даже примерно на основании данных палеонтологии, археологии установить - миллионы или сотни тысяч лет наши первобытные предки осваивали Землю как гомо, но ещё без или лишь с проблесками "сапиенс". И, казалось бы, развивающееся скотоводство должно было всё больше отодвигать охоту на диких зверей на второй план, разве что медвежьи или беличьи шубы теплее и наряднее бараньих кожухов, но охотничий инстинкт накрепко въелся в человеческую психику, и проявляет себя, увы, далеко за пределами охотничьих угодий. А прибить, как волка - потенциального и, кто знает - опасного недруга из смежного племени - запросто, и каннибализм тут не при чём, - таким вот становился гомо.

Но это ещё цветочки, - запечатленная история человечества вплоть до наших дней о реализации открывшейся возможности гомо сапиенс по своему усмотрению лишать жизни кого угодно - может поведать ой как много - эпитет "интересного" кощунственен - ужасного. Для тех, кто хотя бы мало-мальски знает, что повсеместно творилось в минувшем XX веке, нет нужды иллюстрировать этот тезис. Добавить, может, о том, как и в наши дни хорошо вооруженная группа убивает всех, кто становится на её пути, невольных свидетелей - и ничего не стоит устроить мощный взрыв, - в людном месте, да и не на рынке, а в школе; а, может, такое в одиночку - показать им всем; и неважно - мотив ли личной обиды на кого-то, распространившийся на человечество, или - на подданных ненавистного режима, граждан другой национальности, религии; или при ограблении - неважно банка или "старухи процентщицы", и никакого раскаянья во всех случаях - только досада, когда не удаётся избежать возмездия.

Эволюция живого генетически закрепила возможность оптимальной организации нападения или защиты - с целью захвата добычи или, напротив, противостояния захватчикам. У вида гомо такая способность в форме, можно сказать, коллективного эгоизма, проявляется в конфликтах межэтнических, межгосударственных, социальных, религиозных, корпоративных, причем - насколько легко натравливаются и возбуждаются: "мы им покажем!" - не обязательно вооруженные люди по долгу службы, присяги, но и по призывам экстремистских лидеров, и, как характерный пример, скажем, футбольные фанаты в матчах "своих" против "чужих". Ещё раз: монадные, сигмонадные возможности в определённых благоприятных для этого обстоятельствах реализуются - и как созидающие, творчески, и как разрушительные, дьявольские.

Агрессивность как стимулятор действий при нападении или защите присуща многим видам живых существ - от некоторых видов насекомых до опять-таки определенных видов плотоядных, птиц, обезьян; и отсутствие этого как средства защиты дорого обошлось морским котикам; может больше повезёт дельфинам; правда - что могли противопоставить бизоны в Северной Америке пришельцам с огнестрельным оружием, или представители ряда видов по вине нашего брата занесенные в "Красную книгу". Вероятно, наши далёкие предки связывали разного рода неприятности в их существовании с агрессивным недовольством высших сил, персонажей религий, начиная с первобытных, и умилостивить всемогущих можно, грубо говоря, подобно тому, как стае антилоп: после нападения группы львов - какие-то недостаточно проворные сородичи достались хищникам, зато большинство избежало их участи. Полагаю, что такой мотив лежал в основе института даже человеческих жертв богам - и в античных мифах, и у друидов, и в племенах индейцев доколумбовой Америки, и - вспомним библейский эпизод с Авраамом и Исааком. Человеческая категория жертвенности как средства умилостивания, так сказать, начальства, своего рода взятка, начиная со Всевышнего, нашла своё выражение в самых различных проявлениях: обрядах, ритуальных действах едва ли не всех народов - и "десятина" на алтарь, и молитвы, и покаяние вплоть до умерщвления собственной плоти - как один из показателей смирения; и благодеяния, пожертвования "в пользу бедных" - хорошо, если не показные, но от души.

Но жертвенность отнюдь не антипод агрессивности - если напрямик, - то, как у спасшихся антилоп, понятно, ими совершенно не осознаваемое; погибшие - жертвы ради нашего спасения. У человека это уже осознанно: вон тот, не родной мне - что попишешь, помер, зато я-то жив - как буквально та же мысль выражена у Льва Толстого в "Смерти Ивана Ильича", но от такой затаённой мыслишки - путь в ту нравственную пропасть, придумывавших самые мучительные казни для побежденных пленников - я не могу выносить их описания; исполнителей карательных акций и надзирателей "фабрик смерти" для евреев - всех, от мала до велика - достаточно просвещенных грамотных выкормышей третьего рейха и их приспешников. И уже в наступившем XXI веке - не перевелись, оказывается, хладнокровные убийцы детей, изнасилованных ими женщин; вдобавок садисты. Закрадывается дикая мысль - а не прогрессирует ли этот синдром агрессивности в человечестве, и не прорвется ли сдерживающая плотина охраняемой законности?..

Оглядываясь на свою жизнь, пробую оценить и собственную агрессивность. В основном протекала, так сказать, не в физической сфере: очень редко начинал драку или нечто подобное. Всё больше прокручивалось в мыслях и выражалось в язвительных словах или посланиях - то есть лично или письменно - в адрес вызвавших у меня больший или меньший накал ненависти. Однако, вероятно, если бы встретил лицом к лицу обидчика по-серьёзному моих - жену, сына, дочь, внука, и имел такую возможность - не задумываясь убил бы, как таракана, не думая о последствиях. Но наверное не сделал бы такого и по отношению к собаке, что без повода меня чувствительно укусила. Не знаю, есть ли генетически заложенный в каждом из нас уровень агрессивности, сдерживаемый разумом, впрочем, не только для воина, послушного командирам, или члена экстремистской организации, да ещё человека, наркотически взвинченного, - доводы разума уходят куда-то далеко, как может и у меня при возможности отомстить за серьезное содеянное зло моим самым родным.

Ещё в начале "Ранней ягоды" сопоставляя Восток и Запад, я рассуждал о разном отношении к живой природе, исключая такие области, необходимые для жизнеобеспечения, как дары океана или домашний скот. Особенно впечатляет то, что узнаёшь об Индии. Впрочем, похоже, и в Европе коренные жители это осознали, в отличие от лихих предков - охотников. А на Земле, на которой теперь живу, в городе Киеве - какой-то изверг отстреливает собак, и не только бродячих, другой - кошек; и ко мне на балкон являются голуби с частично оторванными лапами, ну, может, коту удалось так цапнуть, а голубю вырваться, но так ли?; а недавно повадился голубок со связанными лапами, но благо не совсем туго. Эти инвалиды, честно говоря, сделались такими попрошайками настырными, что только успевай покупать на рынке семечки - подешевле "для птиц" как пишут торговки - видимо, я не одинок. Риторический вопрос: какой процент из подрастающего в XXI веке поколения потенциальных мерзавцев? Нет, не только тех, что ради забавы калечат животных, но беспринципных в своей сущности, и не только рядом со мной, но далеко и на Западе, и, может быть, на Востоке, хотя надежда, что "Ветер с Востока" рано или поздно пересилит "ветер с Запада".

И, наконец, чтобы от разных мысленных блужданий вернуться на исходные позиции, и перебросить мостик к Монтеню, завершу о голубях на моём балконе. Вместе с голубями-инвалидами нередко налетают и здоровяки, и нагло отгоняют первых от рассыпанных зёрен. Порой это нашествие надоедает, и прогоняю всех, но через минуту возвращаются. И однажды пересёк порог балкона с веником - голуби тут же испарились и долго не возвращались. Почему так - проясняет прерванная на петухах фраза Монтеня: "…какое-то чувство учит кур, ещё не имеющих никакого опыта, бояться ястреба..." - должно быть очертания веника чем-то схожи с профилем ястреба, которого предкам нынешних городских голубей следовало очень опасаться, с удивлением узнал, что порой залетающие и в Киев ястребы таки хватают голубей, доступную и расплодившуюся добычу. И сегодня мы понимаем это лучше, чем Монтень - механизм куриной реакции, так же как ряд нюансов поведения петухов и кур, хотя как этот чуткий генетический механизм возникал - даже отчасти в "борьбе за существование" нынешней науке ещё весьма неясно.

И уже наследование условных рефлексов у домашних животных, на определенном примере подмеченное Монтенем: "...Какое-то особое чувство предупреждает цыплят о враждебности к ним кошек, но не собак, и заставляет их настораживаться при вкрадчивых звуках мяуканья, но не бояться громкого и сварливого собачьего лая..." Монтеня характеризуют как философа, скептика, себялюбца, но для меня это прежде всего человек, проницательно и трезво смотрящий на мир, и передающий свои впечатления так, что и через четыре века его "Опыты" дают повод к восхищению столь замечательным, я бы добавил, художественным виденьем действительности, размышлениям над всем сущим и достойной или зачастую недостойной ролью разных представителей рода человеческого в этом изначала гармоничном и настолько удивительно разнообразном мире.

Не могу не продолжать цитировать: "...Оно (неведомое чувство) учит ос, муравьев и крыс выбирать из всего самый лучший сыр (доверить бы таким дегустаторам покупку сыров у нас на рынке, но ведь привезённые моим сыном из Лондона различные сыры, изготовляемые чуть ли не кустарным, освященным веками способом, были по-настоящему замечательны - это оценила отлично понимающая в таких вещах толк мама сына, не то, что я, неразборчиво всеядный) и самую спелую грушу, ещё не отведав их; учит оленя, слона и змею узнавать определённые целительные для них травы". И о том, чему я посвятил много страниц в "Ранней ягоде" - "чуть-чуть", в частности, в том, как воспринимаем мир и выказываем себя. "Нет такого чувства, которое не имело бы большой власти и не являлось бы средством для приобретения бесконечного количества познаний. Если бы мы не воспринимали звуков, гармонии, голоса, это внесло бы невообразимую путаницу во все остальные наши знания..."

Познай самого себя

Но и наши чувства, органы чувств, как мы их воспринимаем, порой или нередко - не то, чтобы обманывают нас, но, как мы бы теперь сказали, снабжают информацией, которая может искажаться, и способностью утонченного или грубого отражения в душе (скажем, органом слуха - от так называемого абсолютного до "медведь на ухо наступил"), и настроением, и даже возрастом. "Ребёнок слышит, видит и осязает не так, как тридцатилетний человек, а тридцатилетний - не так, как шестидесятилетний (о восьмидесяти с лишним, "летнем" автор и не заикается); таков уж закон природы. У одних людей чувства более смутные и расплывчатые, у других более ясные и острые". Рассуждения Монтеня по этому поводу, иллюстрируемые выразительными и убедительными примерами, актуальны и сегодня. Думается, и здесь Монтень предостерегает от слепой доверчивости ко всему, что кажется верным, правильным, истинным - довлеет ли при этом традиция, культовый авторитет или наши чувства - добавлю от себя, как например, при влюбленности.

Добавление от себя - уж очень хочется встрять и своим личным, но всё же лучше прочесть у самого Монтеня: "Будучи от природы вялым и нескоропалительным, я не имею обширного опыта в тех бурных увлечениях, большинство которых внезапно овладевает нашей душой, не давая ей времени опомниться и разобраться... Желая сдержать и покорить страсть (ибо я не принадлежу к тем, кто поощряет пороки, и поддаюсь им, когда они увлекают меня), я когда-то пытался держать себя в узде; но я чувствовал, как она зарождается, растёт и ширится, несмотря на моё сопротивление, и под конец, хотя я всё видел и понимал, она захватила меня и овладела мною до такой степени, что точно под влиянием опьянения, вещи стали представляться мне иными, чем обычно, и я ясно видел, как увеличиваются и вырастают достоинства существа, к которому устремлялись мои желания; я наблюдал, как раздувал их вихрь моего воображения, как уменьшались и сглаживались мои затруднения в этом деле, как мой разум и моё сознание отступали на задний план. И лишь только погасло это любовное пламя, как в одно мгновение душа моя, словно при вспышке молнии, увидела всё в ином свете, пришла в иное состояние и стала судить по-иному..."

Жаль, что не стал Монтень одним из первых авторов серьёзного психологического романа - а мог бы, владея всей палитрой литератора; но не пришло ещё время для такого, как и для науки, открывающей бесспорные истины, и, вместе с тем, раскрывая горизонты - не непознаваемого, а непознанного. И приводимый Монтенем спектр суждений о том, что есть душа человека, мы вынуждены, как я отмечал в одном из опусов, при видимой для нас нелепости этих домыслов, признать, что по-настоящему далеки от ясного понимания той нематериальной субстанции, что ассоциируется у нас с неоднозначным словом или понятием - душа. А Монтень не стесняется, как в откровенной исповеди, выставлять и себя самого напоказ - я не лучше и, может, не хуже многих других, но каждый получает свыше способность быть самим собой, но не каждому суждено мужественно играть эту роль с начала до конца; и если оказался в золотой или позолоченной упряжи несвободы, и, прежде всего, несвободы мышления, творческой - пеняй на себя - в любых жизненных обстоятельствах. Биография Монтеня свидетельствует, что иногда и он вынужден был идти на уступки вышестоящим господам, но не кривил душой, по меньшей мере, в своих "Опытах".

"Апология Раймунда Сабундского" - прошёлся по её страницам - с начала до конца, и размышления Монтеня навеяли и мои отзеркаленные новым временем рассуждения о вещах, интересующих и волнующих гуманиста ХVI века. Монтень, как я понимаю, и не хочет анализировать происходящее в мире - ни как штатный философ, от которого ждут ответы на вопросы, ни, тем более - "по науке", никакой дидактики - как бы предвосхищая великую литературу и искусство нового, новейшего времени - вот таким мне представляется мир, так я открываю и для вас это моё виденье, а уж что душа ваша извлечет из моих откровений - не мне судить. Но сквозь ткань бесед мудреца с учениками - как было в безмятежности садов Академа, проступает тревога, подобно той, что у каждого из нас вдруг нахлынет безотчётно - иногда неспроста - беда с кем-то из близких, а чаще - непонятно отчего, - такое у меня ощущение при вчитывании в страницы "Опытов". Не знаю, насколько оно укрепится или развеется, когда начну вчитываться в разнообразные по темам главы "Опытов".

Трудно судить, что руководило Монтенем при комплектации книг "Опытов" - хронологическая последовательность написания глав, или своего рода фуга - многоголосое повторение доминирующей темы - что же такое - человек; или - если аналогия из другой области искусства - живописи - этюд, а то и мозаика, - что естественно сливаются в цельную картину; наконец, как сборник стихотворений или рассказов одного автора, объединенных лишь его личным восприятием и отражением увиденного и пережитого. Итак, вслед за многостраничной "Апологией Раймунда Сабундского" следует небольшая глава "О том, как надо судить о поведении человека перед лицом смерти", для меня, в моём возрасте достаточно актуальная. "Когда мы судим о твёрдости, проявленной человеком перед лицом смерти, каковая есть несомненно наиболее значительное событие нашей жизни, необходимо принять во внимание, что люди с трудом способны поверить, будто они и впрямь подошли уже к этой грани. Мало кто умирает, понимая, что минуты его сочтены; нет ничего, в чём нас в большей мере тешила бы обманчивая надежда; она непрестанно нашептывает нам: "Другие были больны ещё тяжелее, а между тем не умерли. Дело обстоит совсем не так уж безнадёжно, как это представляется; и в конце концов господь явил немало других чудес. Происходит это от того что мы мним о себе слишком много; нам кажется, будто совокупность вещей испытает какое-то потрясение от того, что нас больше не будет..."

Монтень, полагаю, заглядывает в глубь своей души, и тем беспощаднее и убедительнее обобщающее "мы": " И чем большую цену мы себе придаём, тем более значительной кажется нам наша смерть: "Как! Неужели она решится погубить столько знаний, неужели причинит столько ущерба, если не будет на то особого волеизъявления судеб? Неужели она с тою же лёгкостью способна похитить столь редкостную и образцовую душу, с какою она похищает душу обыденную и бесполезную?.." "Всякий из нас считает себя в той или иной мере чем-то единственным..." Спустя три века эти мысли с убийственной художественной силой воплотил Лев Толстой в "Смерти Ивана Ильича" и "Трёх смертях". Может быть - такая мысль пришла мне в голову - от древнейших захоронений у всех народов планеты, будь то даже сожжение трупа и развеивание пепла, - до упорядоченных кладбищ, и скорбными церемониями поминок, впрочем, заметим, у некоторых национальностей с формальным акцентом на воспоминаниях об ушедшем, особая шумиха вокруг смерти выдающихся личностей - показательная для живущих возможная гарантия загробного существования - для верующих в буквальном смысле, но убедительнее - в памяти потомков - это гораздо вернее, с призрачно оправдательным - жизнь прожита недаром, и, может быть, в большинстве людских существований и впрямь так оно и есть.

"Жить, продолжать жить во что бы то ни стало!" - этот генетически закрепленный девиз в мире живого, с оговоркой - пока ты выполняешь свою миссию - хоть как-то нужную для продолжения рода - то ли трутня, то ли бабочки-однодневки, то ли Киплинговского волка Акелы - пока не промахнётся на охоте. Смерть к любому живому существу может прийти, можно сказать, вовремя, то есть когда завершается отмеренным для этого вида срок земного существования, а, может быть, чаще - не совсем так - мало ли при содействии врагов - невидимых, болезнетворных бактерий, или хищников, паразитов, природных катаклизмов - и живое существо до конца отчаянно борется за жизнь - не потому, что знает о кошмаре небытия, но жизнестойкость также заложена генетически; и безысходная апатия, равнодушие к судьбе - разве что у высших животных в совсем уж невыносимых для привычного или сносного существования обстоятельствах, иной раз и психологических.

А у человека, осознавшего, что он смертен, именно психологическая составляющая многое меняла в его отношении к жизни; сказано - "его", человека вообще, но очень разных и очень по-разному. Монтень приводит несколько характерных примеров встречи людей со смертью, документально подтвержденных, в том числе, мужественно встречавших её лицом к лицу. Монтень пишет: "Людям страшно сводить знакомство со смертью. Кто боится иметь дело с нею, кто не в силах смотреть ей прямо в глаза, тот не вправе сказать о себе, что он приготовился к смерти..." Несколько раз в жизни, уже в достаточно зрелом возрасте, я испытал, можно сказать, ужас смерти, но вовсе не перед лицом смертельной опасности, напротив, в совершенно спокойной домашней обстановке, безо всякого повода, вдруг - это длилось несколько минут, но иначе, как "ужас смерти" назвать то, что я чувствовал, не могу. Похоже, как "арзамасский ужас", что подобным образом испытал Лев Толстой, находясь в гостинице Арзамаса. Я присутствовал при умирании моих близких или знакомых в их смертный час - трудно судить, как, находясь в сознании и понимая, что происходит, они, каждый из них, испытывал в душе; возможно, и без надрыва расставался с жизнью. И у меня в жизни, когда бывало очень худо с самочувствием, здоровьем, и мне казалось, что шансы очухаться не столь велики, я передавал Саше свои прощальные пожелания, которые она не могла и не хотела принимать всерьёз. А сегодня, в начале июля 2009 года - не знаю, сочтены ли недели, месяцы или даже годы моей жизни, но "будь готов! - всегда готов!" - как юный пионер семь десятков лет назад. Занятный момент, связывающий эту главу Монтеня и моё нынешнее состояние. Дважды приводится сходный эпизод, когда готовый покончить с собой решает уморить себя голодом; в одном случае так и погибает от истощения, в другом, мучимый болезнью, в результате голодания, как теперь бы назвали - лечебного, - выздоравливает. И в последние дни у меня отсутствует аппетит, ем весьма немного, почти насильно, но - может в конечно счете на пользу?..

Следующая глава - "О том, что наш дух препятствует себе самому". Если бы мне довелось дать самую краткую характеристику Монтеню и его "Опытам", я бы назвал этого предшественника многих направлений современной философии, психологии, социологии - исследователем человеческих возможностей. По всем критериям - морали, творчества, влияния на судьбы ближних и дальних. В данной полуторастраничной главе затрагивается проблема выбора. "Забавно представить себе человеческий дух колеблющемся между двумя равными по силе желаниями. Он несомненно никогда не сможет принять решение, ибо склонность и выбор предполагает неравенство в оценке предметов. И, если бы кому-нибудь пришло в голову поместить нас между бутылкой и окороком, когда мы в одинаковой мере хотим есть и пить, у нас не было бы, конечно, иного выхода, как только умереть от голода и от жажды". Привет от Буриданова осла, но для Монтеня интересна не философская проблематика свободы воли, а то, какие порой неуловимые факторы влияют на принятие решений, на тот или иной выбор. Может быть, следует больше доверять интуиции, чутко прислушиваться к - уже по-моему - окинным - велениям свыше, конечно, не как чудесной помощи Всевышнего, но информационного, направленного на сохранение по возможности существующей монады, сигмонады, если, конечно, есть для этого шансы.

"И всюду страсти роковые…"

Пушкин "Цыганы"

Поговорка "где тонко, там и рвётся" - в буквальном смысле иллюстрируется Монтенем на примере именно верёвки, по виду которой никак определишь, в каком месте она разорвётся при недопустимой нагрузке. Следует заметить, что нередко даже специалисты бывают застигнуты врасплох, когда внезапно обнаруживается - где "тонко" - промахивается и медик, вооруженный новейшей диагностикой; и экономист или финансист с аналитическими компьютерными программами; ещё сложнее предвидеть, где прорвётся мощное землетрясение, бурное наводнение, губительная засуха; а уж о разрывах любовных или семейных связей, вроде бы достаточно прочных, но в чём-то истончающихся в неких связующих нитях... И то ли для того, чтобы загодя исключить возможность плодотворности научного подхода к нахождению оптимального выбора, Монтень не упускает повода лягнуть в связи с этим сумбурные с его точки зрения положения современной ему науки, как он их понимает. "Если кто-нибудь добавит к этому ещё теоремы, предлагаемые нам геометрией и неопровержимым образом доказывающие, что содержимое больше, нежели то, что содержит его, что центр равен окружности, что существуют две линии, которые, сближаясь друг с другом, всё же никогда не смогут сойтись, а сверх того, ещё философский камень, квадратуру круга и прочее, в чём причины и следствия столь же несовместимы, - он сможет извлечь, пожалуй, из всего этого кое-какие доводы в пользу смелого утверждения Плиния: (в переводе с латыни) "нет ничего достоверного кроме самой недостоверности, и нет твари более злополучной и более заносчивой, чем человек". Оставим без комментариев вторую часть фразы из Плиния; взглянем - какие же положения, в основном, по Монтеню, геометрии, представляется ему образцами нелепости.

Вряд ли именно геометры могли утверждать, что, скажем, площадь круга больше, чем, скажем, двух его половинок, или наоборот. Другое дело - реальная философская и не только философская аксиома - целое - больше составляющих частей - по свойствам и возможностям - полагаю, что если бы Монтеню это внятно растолковать, как я старался делать в "Ранней ягоде", он признал бы верность такого, и научного подхода к пониманию мироздания. Так же о возможности сближающихся параллельных не только в неэвклидовой геометрии, но и в действительном мироздании. И незачем валить в одну кучу - фантастический философский камень алхимиков и задачу о квадратуре круга - если о его площади - то выведена чёткая формула, которую знает каждый школьник. А насчёт недостоверного - по Плинию - непонятного, не изученного, а то и непостижимого - это утверждение не потеряло своей актуальности и сегодня.

Следующая глава "О том, что трудности распаляют наши желания" - вот хочется нам чего-то новенького, манит неизведанное, а тем паче недоступное, - к этому, достаточно шаблонному сводится содержание этой главы, впрочем, с выразительными примерами, особенно во взаимоотношениях полов. "Желая оградить супругов от охлаждения любовного пыла, Ликург повелел спартанцам посещать своих жен не иначе, как тайком". "Куртизанка Флора рассказывала, что она никогда не спала с Помпеем без того, чтобы не оставлять на его теле следов своих укусов". Демонстрация бешеной страсти, что, возможно, нравилось Помпею. Рассказывает Монтень и о своём старом жеребце, который, как в анекдоте, сделался совершенно равнодушен к своему кобыльему гарему, но с молодым задором набрасывался на чужих кобылиц "загорается столь же бешеным пылом, как прежде". Полагаю, сексуальная революция на Западе сняла проблему в этой сфере - обновления разного рода любовных связей. Правда, насколько такое порханье в итоге приносит больше удовлетворения, не говорю - счастья, чем настоящая и неугасающая, в том числе супружеская любовь - вопрос не для меня, не только нынешнего.

Затрагивает Монтень и женские ухищрения в том, как они одеваются, наряжаются. "Почему женщины скрывают до самых пят те прелести, которые каждая хотела бы показать и которые каждый желал бы увидеть? " В наше время не очень-то скрывают и на публике - до крайних пределов, что уж больно неэстетичны на вид, и столь заманчивы заочно. Монтень понимает, и на себе испытал, должно быть, приёмы той игры, которую ведёт слабый пол против сильного - в антураже, кокетстве, притворстве, и снисходительно призывает принимать правила этой игры. "Нужно верить, что сердце женщины трепещет от ужаса, что наши слова оскорбляют её чистый слух, что она ненавидит нас за то, что мы произносим их, и уступает лишь нашему грубому натиску, склоняясь перед насилием". Наверное, в каждой эпохе встречались своего рода жеребцы, у которых "седина в бороду, бес в ребро", и любвеобильные дамочки - это подтверждает и фольклор разных народов, разве что традиции, писаные и неписаные законы, не столь уж редкое семейное согласие при неодинаковых формах отношений между супругами, поколениями - статистически превалирует над полным разбалансированием и этой сферы межчеловеческого содружества.

А как отнестись к такому пассажу из этой главы: "Божественный промысел преднамеренно допустил, чтобы святая церковь его была раздираема столькими треволнениями и бурями. Он сделал это затем, чтобы разбудить этой встряской благочестивые души и вывести их из той праздности и сонливости, в которые их погрузило столь длительное спокойствие. И если положить на одну из двух чаш весов потери, понесенные нами в лице многих заблудших, а на другую - выгоду от того, что мы вновь стали дышать полной грудью и, взбудораженные этой борьбой обрели наше былое рвение и душевные силы, то, право, не перевесит ли польза вреда". Таким образом, внутрицерковные конфликты - по Монтеню, в конечном счёте, к лучшему. Написал так - бросил кость цензуре, или в самом деле так считал? Абзац этот между наблюдениями над дамочками легкого поведения в Италии и законодательным запрещением развода - вроде бы не по теме, хотя в данном случае трудности борьбы с "заблудшими" заставили и истинно верующих воодушевиться?

Но тот же Монтень крайне отрицательно относится к насильственному принуждению верить тому, в чём сомневаешься, или даже не сомневаешься - дефицит здорового скепсиса, аналитического мышления, инфантильная доверчивость. "Есть люди, колбасам подобные; чем их начинят - с тем и ходят" - по Козьме Пруткову. Насилие над личностью - в каких бы формах оно не проявлялось - недопустимо; другое дело, когда большинство народа без натуги вписывается в определенную общественную структуру, в те взаимоотношения между властью и обществом, между различными социальными группами, которые в основном удовлетворяют каждого, за исключением асоциальных элементов, неизбежных вследствие несовместимости - разного рода - сущности данной индивидуальной человеческой монады и более или менее масштабной сигмонады коллективной.

Но такое, как показывает человеческая история, вряд ли достижимо, разве что в идеале или при счастливом стечении обстоятельств: самодостаточной державы, неагрессивных соседей, мудрых и не жадно-амбициозных правителей. Опять же, в истории есть сведенья о подобных райских уголках. "Древнегреческие историки упоминают об оргиппеях (буквально "белоконные всадники" - одно из скифских племен - см. Геродот. IV, 23 стр.), обитавших по соседству со Скифией. Они жили без розг и карающей палки; никто между ними не только не помышлял о нападении на другие народы, но, больше того, если кто-нибудь спасался к ним бегством, он пользовался у них полной свободой - такова была чистота их жизни и их добродетель. И никто не осмеливался преследовать укрывшегося у них. К ним обращались за разрешением споров, возникавших между жителями окрестных земель".

А в родной Франции ХVI век, да и ХVII - непрерывные междоусобные войны; и неунывающий, озорной, полный жизни герой Ромена Роллана - Кола Брюньон, в очаровательном переводе Набокова - Никола Персик - родился через треть века после Монтеня - его младший современник, повествующий, в частности, о нашествия на его Бургундию, но и в другой провинции - близ Атлантического океана, где располагался замок Монтень, в любую минуту можно ожидать нашествия чужой армии. В любых войнах - от столкновений первобытных племен, как в знакомой мне с детства книги, автор, кажется, Рони - "Борьба за огонь" - до Второй мировой, свидетелем, и в какой-то степени пострадавшим был и я - а о многих молодых людях моего поколения, так или иначе, вовлеченных в эту войну - "плохая им досталась доля" - задача нападающих: захватить, принудить, разграбить, наказать, подчинить; некоторые элементы подобных агрессивных действий наблюдаются и в мире живого, дочеловеческого - исключительно ради жизнеобеспечения - не более того, но для гомо - войны в какой-то степени превратились в самоцель, правда, к XXI веку эти войны перешли, можно сказать, более в экономическую плоскость - не столь кровавую, но жертвами таких войн тоже становятся миллионы и миллионы мирных граждан.

А что уж говорить о возрастающих масштабах человеческих потерь в том же XX веке: достаточно вспомнить Бабий яр, Освенцим, Хиросиму, тотальное взаимоистребление представителей племен тутси и хуту в Руанде, да и массовую гибель жителей, как говорится, от мала до велика - в разных уголках планеты, например, в Судане, Ираке, Афганистане… И опять-таки обычный мирный труженик может чувствовать себя защищенным в своей стране, в своем доме? Интересно и в этом плане сравнить "век нынешний и век минувший", вернее десятки минувших веков. Нашествия варваров, гуннов, колонизаторов, армии лучше вооруженных соседей - в Азии, в Европе - мало-мальски знакомый с историей не нуждается в выразительных примерах. А может ли быть актуально сегодня написанное Монтенем в этой связи четыре века назад? Во всяком случае, как и многое, запечатленное в "Опытах" - повод для размышлений, сравнений, аналогий.

"Среди всего прочего, ограждающего мой дом от насилий, порождаемых нашими гражданскими войнами (да, следовало и мне упомянуть ужасные гражданские войны, как симптом неблагополучия в мире человеческом, из разряда опаснейших недугов с непрекращающимися доныне рецидивами), его оберегает, быть может, и лёгкость, с какою можно проникнуть в него... Я умерил пыл наших солдат, устранив из их подвигов этого рода какой бы ни было риск и лишив их тем самым даже крупицы воинской славы, которая обычно оправдывает и покрывает такие дела; когда правосудия больше не существует, всё, что сделано смело, то и почётно". Ах, увидать бы Монтеню, как в наши дни именно с помощью "правосудния" осуществляется спецназом рейдерский захват "замков". "Способы штурмовать - я имею в виду без пушек и без большой армии - и захватывать наши дома с каждым днём всё умножаются, и они совершеннее способов обороны. А изобретательность, как правило, бывает направлена именно в эту сторону; над захватом ломают голову все, над обороной - только богатые". Не сегодняшние ли это реалии - в наших краях - обворовывают квартиры, порой расправляясь и с хозяевами, даже когда это и не хоромы, но сельские хаты, в которых доживают бедные пенсионеры. Зато какая охрана у наших нуворишей - и заборы, и запоры, и бравые ребята с автоматами.

И попробуй, как посторонний, просто так пройти в особняк, принадлежащий господину, ухитрившемуся в смутное время благодаря близости к властям и оборотистости нажить миллионы, и благополучно продолжать захватывать всё, что, как говорится, плохо лежит. Но как же повествует столь в общем неодобрительно, хотя и снисходительно судящий о людях с высоты замка Монтень. "Он (то есть этот замок) открыт всякому, кто постучится в него; весь его гарнизон состоит из одного единственного привратника, как это установлено старинным обычаем и учтивостью, и привратник этот нужен не для того, чтобы охранять мои двери, но для того, чтобы пристойно и гостеприимно распахивать их". Что - была другая эпоха, и другие, близкие тому же Монтеню в том числе, и он мог быть уверен в них? Послушаем самого Монтеня "...во время междуусобиц иной из числа ваших слуг может оказаться приверженцем партии, которой вы больше и опасаетесь, и где религия доставляет благовидный предлог, там нельзя доверять даже родственникам, поскольку у них есть возможность сослаться на высшую справедливость..." Это сказано четыре века назад.

"Я пытаюсь оградить этот уголок (замок Монтень) от общественных бурь, как пытаюсь оградить от них и другой уголок у себя в душе. Наша война может сколько угодно менять свои формы; пусть эти формы множатся, пусть возникают новые партии; что до меня, то я не пошевелюсь". Позиция, которую обозначали в своё время - "над схваткой" - такова ли философия автора "Опытов"? Нет, витать над земными страстями и переживаниями дано разве что бесплотным ангелам. "Жизнь прожить - не поле перейти", а строка до этой: "Я один, всё тонет в фарисействе", а ещё выше в строфе "Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси" - в XX веке Борису Пастернаку довелось запечатлеть, как и Монтеню, своё ясное виденье эпохи, и людей в ней, таких разных и таких беспомощных перед судьбами. И, если не пришлось испить чашу самых тяжких испытаний, как многим современникам и Пастернака, и Монтеня, то - спасибо Всевышнему, что вёл единственно верной дорогой, и позволил высказать людям самое сокровенное.

Чем славен человек

"Бог, который в себе самом есть полная завершенность и верх совершенства..." - из следующей главы "Опытов" - "О славе"; сознавал ли сам автор, что стоит за этими словами, или для человеческого представления - некое условное обозначение, которое каждый понимает по-своему. И эту главу Монтень начинает так: "Существует название вещи и сама вещь, название - это слово, которое указывает на вещь и обозначает её". Разумеется, под "вещью" подразумевается никак не Бог, но ведь именно то, что сотворило всё сущее, и продолжает, в том числе, направляя человека при всей его греховности, суетности, неустойчивости - на путь истинный. Придётся повторить, высказываемое мной в предыдущих опусах - между этой верой, убежденностью верующих в Творца всего сущего, с признанием внутренней необходимости постижения и следования Его предначертаниям, - и всем тем, что совершается на свете, - обязательны правила, закономерности, если угодно, сформулированные, если не в безальтернативных постулатах точных наук, то хотя бы в доказательных гипотезах и теориях. И для меня такой базой для рассмотрения, в частности, межчеловеческих взаимоотношений является монадология, как я эту концепцию самоорганизации любых составляющих в нечто цельное себе представляю. Подробно разбирались взаимоотношения сигмонады и входящих в неё монад, но следует особо остановиться вот на каком аспекте этих взаимоотношений: насколько отдельная монада, - если прибегнуть к антропоморфизму - заинтересована в сохранении сигмонады, в её устойчивости, длительном и безопасном существовании?

Можно ведь говорить, метафорически, - о, так сказать, вкладе элементарной частицы в таком сохранении стабильности атомной сигмонады, и попутно в случае несбалансированного количества этих частиц как фактов нестабильности с неизбежным вмешательством разрушающего "дьявола". Может ли сегодня наука дать ответ: какие конкретно элементарные частицы, входящие в тот или иной атом - кислорода, углерода, золота - обусловили такие свойства этих элементов, если не принять опять же недоказуемое - что лишь их совокупность, особенность структуры тому, так сказать, виной. Более определённые ответы в пользу первого предположения при рассмотрении молекул, тем более сложных органических вплоть до ДНК. Ранее говорилось о разнообразных ролях отдельных личностей, и лишь во вторую очередь - о влиянии таких личностей на человеческую сигмонаду, в которую они входят, напомню - от своей семьи до этнической группы, и немногие гении - на человечество в целом.

В главе "О славе" речь идёт об оценке роли той или иной личности по относительному критерию влияния на жизнь, на развитие, на судьбы какого-либо значительного по масштабам сообщества. Оставим в стороне культ мифологизированных предков, героев, посмотрим на справедливый или далеко не такой подход современников, еще раз - как достойны восхищения: лаконичность, выразительность, уместность излагаемых тезисов, какой-нибудь из которых вполне мог бы растянуться на роман.

" Как гласят повседневные наши молитвы: "Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение"... Хрисипп и Диоген были первыми авторами - и притом наиболее последовательными и непреклонными - выразившими презрение к славе". Насколько, однако, естественно желание или жажда славы в человеческом обществе - не с точки зрения морали и побочных проявлений этого чисто человеческого феномена, но, так сказать, в системе монадологии, применительно к нашему брату. Продолжим цитировать Монтеня. "Нет ничего, что в такой мере отравляло бы государей, как лесть, ничего, что позволяло бы дурным людям с такою лёгкостью добиваться доверия окружающих; и никакое сводничество неспособно так ловко и с таким неизменным успехом совращать целомудренных женщин, как расточаемые им и столь лакомые для них похвалы". Как тут не вспомнить - если не ошибаюсь басенную историю, восходящую чуть ли не к Эзопу, и через Лафонтена изумительно воплощенную чудесным русским языком Крыловым; да несмотря на то, что " Уж сколько раз твердили миру..."

Как всегда, по ходу своих размышлений, Монтень приводит выразительные цитаты, подтверждающие, эмоционально окрашивающие его рассуждения или заставляющие оценить справедливость противоположных мнений. "Первая приманка, использованная сиренами, чтобы завлечь Одиссея была такого же рода: " К нам, Одиссей богоравный, великая слава ахеян, к нам с кораблем подойди..." Вместе с тем Монтень и здесь стремится ко всесторонней объективности. "Я говорю лишь о славе самой по себе, ибо нередко она приносит с собой кое-какие жизненные удобства, благодаря которым может стать желанной для нас; она снискивает нам всеобщее благоволение и ограждает хоть в некоторой мере от несправедливости и нападок со стороны других людей и так далее". Глядел бы нынче Монтень на гонорары "звёзд" кино и эстрады, футболистов, теннисистов, с относительно заслуженной славой, наверное "кое-какие жизненные удобства" заменил бы более сильными выражениями.

"Живи незаметно" - этот призыв Эпикура и обоснование его Монтень в принципе одобряет, однако - "Эти рассуждения, на мой взгляд, поразительно правильны и разумны, но нам - почему я и сам не знаю - свойственна двойственность, и отсюда проистекает, что мы верим тому, чему вовсе не верим, и не в силах отделаться от того, что всячески осуждаем", и тут Монтень искренен, откровенен; на протяжении ряда лет доверял свои размышления обо всём, что привлекало его внимание, бумаге, единственной рукописи, однако, наверное, когда на склоне лет, а ему не было и шестидесяти, и кончились отпущенные судьбой годы жизни, но когда почитательница его творений способствовала изданию "Опытов", автор был, вероятно, удовлетворен, счастлив - не отсветом посмертной славы, а тем, что многочисленные читатели его глазами увидят в этом мире то, что они не замечали, не вглядывались проницательным умом, не понимали по-настоящему.

Монтень признаётся: да, вот такие мы, обыкновенные люди, более или менее образованные, мудрые, честолюбивые, самонадеянные, во всех наших помыслах и поступках, зачастую необъяснимых для нас самих. Но не хочет или не может отважиться на решительное: почему? - возможно хорошо зная, как необоснованно, наобум отвечали на это признанные светлыми головами не только в минувшие времена. Такой же подход к рассуждениям о присущем лишь человеку феномене славы и отношения к ней. Ну, а я рискну подойти к этой проблеме с позиций моей монадологии. Монтень, как мы видели, восхваляет разум животных, оттеняя, между прочим, отсутствие у "братьев меньших" чисто человеческих пороков.

И вряд ли доискивался бы истоков, в частности, человеческого феномена славы у тех же известных ему живых существ разного рода. Полагаю, что в век Монтеня по сравнению с эпохой Аристотеля сведенья о животном мире не очень-то расширились. Это, прежде всего, издревле одомашненные, а также и в ХVI веке благополучно живущие в землях вокруг Средиземного моря. Полуфантастические рассказы о зверях, обитающих в экваториальной, южной Африке, дальней Азии, восточной и северной Европе, не говоря уже о ещё не открытом Австралийском континенте. На виду лишь немногие представители многотысячных разновидностей насекомых, а открывший мир микроорганизмов Левенгук родился через век после Монтеня. Современные способы наблюдения за жизнью животных с самыми интимными подробностями, причём в естественных условиях, не подозревающих о возможной опасности такого внимания человека, с существенной оговоркой - не охотника, а учёного, эти способы позволяют, скажем, и мне, как рядовому телезрителю, вникнуть в эту загадочную сферу существования живого на планете.

Гиены; нельзя сказать, чтобы эти животные вызывали у человека симпатию - и внешне не очень привлекательны, и питаются, если не падалью, то объедками после пиршества хищников в результате удачной охоты. Ну, это у нас следствие врожденного антропоморфизма - по некоторым внешним признакам наделять животных по-человечески положительными или отрицательными качествами: благородный олень, коварная лиса, мудрая змея, гордый орёл, трусливая мышь, загадочная - и впрямь для нас во многом загадочная - кошка. Стоит добавить, что столь же порой поверхностное суждение, хотя в чём-то может и справедливое - относительно представителей или вообще жителей других стран, иной национальности, даже области в своей стране, да и в отношении какой-либо отдельной личности общеизвестное "внешность обманчива" - наряду с приёмами обольщения ради выгоды для притворяющегося - далеко не всегда срабатывает.

Итак, гиены; как и для каждого вида живых существ, генетически выстроенная оптимальная форма многопланового существования внутри совместно проживающего сообщества - разумеется, не совпадающая с принципами человеческой морали - её нормами, к сожалению, лишь отчасти императивными для людей - в отдельных аспектах для отдельных личностей - по меньшей мере. Но для гиен, подобно тому, как во всём дочеловеческом живом, эта конституция для внутреннего пользования соблюдается неукоснительно. Выделяется по исследованиям зоологов, посвятивших этому много часов и пользующихся новейшей аппаратурой для съёмок и слежения за поведением отдельных особей, что называется, крупным планом. В результате мне, как зрителю, стало ясно следующее: в этом животном сообществе царит абсолютный матриархат; иерархия, характерная для высших животных, у гиен вдобавок заключает в себе и, так сказать, элемент правящих династий, то есть наследницы, условно говоря, царицы, с рождения уже принцессы с нацеленностью на первенствующее положение при смене поколений, хотя в том же кинофильме показан эпизод, можно сказать, дворцового переворота - смещения самки, оказавшейся бездетной - малыш её умер от голода пока она пыталась добыть пищу для выработки материнского молока, но её сестры не подпускали этого малыша к соскам, у которых пристроились собственные детёныши - можно заметить - жестоко по законам человеческой морали, однако - не проходим ли мы равнодушно, пусть и не в буквальном смысле, мимо нищих, нуждающихся в самом насущном, голодающим, в том числе детишкам…

Но обратим внимание на такой аспект взаимоотношений между особями, в данном случае, гиен, как информационных, может быть, не столько посредством звуковых сигналов, а - индивидуальных запахов, соответствующих поз, группировок в пространстве, занимаемом этим сообществом. Жесткая регламентация взаимоотношений сводит к минимуму, впрочем, необходимому, исполнения своей роли и влияния её на жизнь входящих в данную группу сородичей. Благодаря постоянному обмену информацией, воспринимаемой органами чувств, в среде общающихся между собой полная ясность, по современному выражению "ху из ху" - кто есть кто, и так же о структурных изменениях в этом плане вследствие смены поколений.

У человеческой личности возможности информировать окружающих о себе, своих запросах даже, если не у новорожденного, то у младенца, овладевающего членораздельной речью, а заодно мимикой, жестами, "полезным" поведением - гораздо шире, чем у "братьев меньших". Различны и формы привлечения внимания к своей особе; и слава, как таковая - как раз в этом ряду. Кстати, расширительно, - Монтень говорит о славе исключительно как возвеличивающей - неважно справедливо или нет - прославляемого, но - по словарю Даля - "ославить, обесславить молвой, распустить о ком худую славу, слух, огласить что укорно..." В наше время на смену понятия клеветы пришёл доказуемый или нет - компромат. Но Монтень старается понять природу этой порой безудержной жажды славы. "Карнеад... утверждал, что слава желанна сама по себе, совершенно так же, как мы любим наших потомков исключительно ради них, не зная их и не извлекая никакой выгоды для себя. Эти взгляды встретили всеобщее одобрение, ибо люди охотно принимают то, что наилучшим образом отвечает их склонностям".

Иначе говоря, по Карнеаду слава сродни духовному наследству, передаваемому потомкам как память о предках, и ничего в этом нет от честолюбия, самодовольства, - и как раз, замечает Монтень, некоторые люди, за которыми водятся такие свойства натуры, оправдываются посылом Карнеада. "Аристотель предоставляет славе первое место среди остальных внешних благ. Он говорит: избегай, как порочных крайностей, неумеренности и в стремлении к славе, и в уклонении от неё". С этим мнением вполне можно согласиться: ни стремление прославиться любой ценой, как, скажем, Герострат, ни нарочитая, возможно, показная скромность - никак не влияет на непредвзятую, объективную оценку той или иной личности и того, что ею совершено.

Тем более, критерии, по которым определяется, будем говорить, степень славы, нередко весьма относительны, и Монтень указывает на это. "Распространять славу о наших деяниях и выставлять их напоказ - это дело голой удачи: судьба дарует нам славу по своему произволу. Я не раз видел, что слава опережает заслуги, и не раз - что она безмерно превышает их". Монтень подходит к понятию славы с позиций морали, признания действительных заслуг данной личности. "Кто порядочен только ради того, чтобы об этом узнали другие, и, узнав, стали бы питать к нему большее уважение, кто творит добрые дела лишь при условии, чтобы его добродетели стали известны, - от того нельзя ожидать слишком многого". Здесь скорее речь идёт о том, что мы именуем репутацией, но и таковая подчас делается существенной составляющей славы, И - о себе самом: "Вся слава, на которую я притязаю, эта слава о том, что я прожил свою жизнь спокойно и притом прожил её спокойно не по Метродору, Аркесилаю или Аристиппу, но по своему разумению". То есть был и жил не по чьим-то рекомендациям, установлениям, не подчиняясь авторитетам, овеянным славой или вплетенным в традиции.

Знакомые с историей, с биографиями многих подвижников на ниве культуры, науки, истинного служения людям, - могут вспомнить немало примеров, когда на долю этих людей при их жизни не то, что падали лучи славы, но всяческие унижения, непризнание их таланта, гонения - по сути оттого, что они были самими собой в своём образе жизни, мышлении, творчестве. С другой стороны стоит задуматься над тем, как информационная составляющая иерархических структур в животных сообществах оказалась поставленной на службу власть имущим, правителям разных уровней, зачастую беспринципных, аморальных, виновников бедствий и своих подданных, и чужеземцев, с которыми конфликтовали. Понятно, такого рода слава укрепляла позиции приближенных к начальству, опять-таки всех уровней, и расцвечивание ореола славы особенно недоступного для общения и ознакомления с действительными сторонами жизни и действий начальства - всевозможными достоинствами и добродетелями - одна из главных задач этих самых приближенных и задающих достаточно высокие ступени в иерархической лестнице. Остаётся лишь поражаться действенности на человеческие массы такого феномена славы, о чём говорилось и в моём опусе "Парадоксы иерархии".

Размытость для гомо, тем более для гомо сапиенс детерминистистически генетикой принципов существования в общественной, структуре, необходимость в "третьеспиральном", направляющем и таких ориентиров, как авторитет кумиров, на драгоценном пьедестале славы. Интересно было бы беспристрастно проанализировать и понять - как на декоративном "третьеспиральном" небосводе загораются звезды, затем некоторые остаются столь же яркими на протяжении веков, другие угасают вскоре, некоторые воскресают, а в большинстве сливаются наподобие составляющих на реальном вечном небосводе Млечный путь. Монтень: "Нужно было возглавить завоевание какой-нибудь империи или царства; нужно было: подобно Цезарю, выиграть пятьдесят два крупных сражения, неизменно имея дело с более сильным противником. Десять тысяч его соратников и несколько выдающихся полководцев, сопровождающих его в походах, храбро и доблестно отдали свою жизнь, а между тем их имена сохранились в памяти лишь столько времени, сколько прожили их жены и дети".

Монтень, может быть, первым заговорил о более чем достойных славы безымянных героях, как капитан Тушин в "Войне и мире". И, если можно упрекнуть Льва Толстого в пристрастном изображении французского императора, то на мой взгляд автор "Войны и міра" убедительно показал, как Бонапарт играет роль славнейшего Наполеона. Насколько так оно и было, когда Наполеон был в зените славы - судить историкам, но мне кажется, что, как правило, королей, то есть вообще власть имущих, играет, вопреки известному афоризму, не только свита, но и они сами. Думается, всемирная известность не столько тешила тщеславие Льва Николаевича, сколько заставляла всерьёз и глубоко задумываться над исполнением своей ответственной миссии перед людьми, всеми и каждым. Если уж речь коснулась русской литературы, то и на этот раз не могу не обратиться вновь к Пушкину. Его лирическое "Желание славы" - не более, чем продолжение объяснения в любви. И "слава - яркая заплата на ветхом рубище певца..." - ироническая предпосылка в виде славы к тому, чтобы рубище обновилось. А помните первый монолог Сальери: "не смея помышлять ещё о славе...", и наконец: "Слава мне улыбнулась...". Совсем не таков Пушкинский Моцарт. Слепой скрипач, калечащий им сочиненное - забавен, не более, вопреки гневу Сальери, ибо Моцарт в душе уверен, даже не думая, не заботясь об этом - созданное им - навечно, и никакие пародии или критические мнения ничего не стоят. Думается, Чехов достаточно иронично относился к славе, будучи чрезвычайно самокритичным, и, переживая провал своей пьесы относил это, может быть, не столь к тупости публики, сколь к несовершенству своего произведения. Так или не так, но вспомнился - к сожалению нет под рукой собрания сочинений Чехова - рассказ, где в поезде случайные попутчики выясняют, что каждый из них очень заметная фигура в своей области науки, но друг о друге они ничего не слышали.

Как отмечалось, Лейбниц был неравнодушен к оказываемым ему почестям и наградам, хотя вряд ли все они, вместе взятые, по достоинству оценивали его непреходящие заслуги в ряде областей человеческой деятельности. Допускаю, что в наш век многие выдающиеся учёные втайне мечтают о Нобелевской премии, хотя посвящают избранной области науки всю свою жизнь, средоточие напряженных поисков и размышлений, независимо от увенчания почётной наградой. Пускай "цель творчества - самоотдача, а не шумиха, не успех... " - кредо далеко не для каждого творческого работника, но вот "позорно ничего не знача быть притчей на устах у всех" - о, как совсем не позорно для тех, кто всплыл наверх с отлично приспособленными способностями в той или другой области благодаря конъюнктуре, и как ныне модно говорить - "раскрутке".

Частная монадная слава возрастает посредством объединенной сигмонадной - созданной и создаваемой коллективно - будь то ответвление какой-либо религии, направлении в искусстве, социально-партийном движении, бунтарстве маргиналов. В заключительной строке гимна Советского Союза поразительные строки, на которые, насколько мне известно, никто из чутких к слову не обратил внимания - ни когда этот гимн исполнялся - понятно почему, ни после: "Славься, Отечество наше свободное, славы народов надёжный оплот..." - славься... оплот славы - каково? Но разве не так же: славься - наша вера, наша партия, наша команда, наша держава, наша грядущая победа?.. Что ещё добавить к мыслям, навеянным главой "О славе"?

О самомнении

Собственно вынесенное в заголовок, как это у Монтеня сплошь и рядом, отнюдь не означает строгое следование заявленной теме. Должен процитировать в этой главе то, что сегодня актуально при всей видимой демократичности, пусть частичной - многих стран земного шара. "Поскольку люди в силу несовершенства своей природы не могут довольствоваться доброкачественной монетой, пусть между ними обращается и фальшивая, это средство применялось решительно всеми законодателями, и нет ни одного государственного устройства, свободного от примеси какой-нибудь напыщенной чепухи или лжи, необходимых, чтобы налагать узду на народ и держать его в подчинении". Любопытно было бы в этой связи пройтись по преамбулам современных конституций, строчкам государственных гимнов, лозунгам политических партий. А о том, каковы побудительные причины домогаться славы для себя - разбирает Монтень в следующей главе " О самомнении".

Сегодня, не сомневаюсь, едва ли не любой студент или даже старшеклассник - пол, как и национальность здесь на равных правах - охотно выскажутся относительно самомнения, как его понимают, да ещё приведут примеры высокомерных зазнаек среди своих знакомых. Да и о славе порассуждают по-своему, опять же на примерах известных им исторических личностях и тех, кто нынче на слуху. Так не кажутся ли наивно устаревшими, может, и дидактическими разглагольствования четырехвековой давности на понятные в наше время всем и не столь актуальные темы? Отчасти согласен - современная психология, социология, философия значительно углубили наше понимание, в том числе, и подоплёки индивидуального образа мыслей, самооценки, поведения. И всё же обращаюсь к Монтеню, так же, как к словарю Даля - у меня слабость к доходчивым исчерпывающим и порой неоднозначным формулировкам слов, понятий - сверх узаконенных дефиниций. Особенно, когда намечается иной раз неожиданная связь с другими словами, явлениями, и подкрепляется - для толкования слов - пословицами, а понятий - историческими примерами, яркими цитатами из сочинений отлично владеющих словом писателей, мыслителей - у Монтеня это неразрывно.

"Существует и другой вид стремления к славе, состоящий в том, что мы создаём себе преувеличенное мнение о наших достоинствах. Основа его - безотчетная любовь, которую мы питаем к себе и которая изображает нас в наших глазах иными, чем мы есть в действительности". А вообще, возможна ли достаточно объективная самооценка вплоть до самоуничижения - по словарю "...умаление своей личности, своих достоинств" - и такое встречается, правда, редко. "Я вовсе не требую, - отмечает Монтень, - чтобы из страха перед самовозвеличиванием люди принижали себя и видели в себе нечто меньшее, чем они есть; приговор во всех случаях должен быть равно справедливым". Но здесь позволю себе прервать Монтеня и поинтересоваться - к какой аудитории он адресует свои размышления - и о славе, и о самомнении?

Не знаю, каковы были первые тиражи "Опытов", но сдаётся мне, что в ХVI веке во Франции, как и в других европейских странах большинство жителей ничего не читали и не писали будучи неграмотными, и, если я ошибаюсь, то знакомых с сочинениями Монтеня можно было считать в лучшем случае на сотни; интересно - а сколько таковых во всём мире в XXI веке - не затерялись ли жемчужные зерна общечеловеческой культуры в навозных кучах от современных табунов Пегаса... Что ни говори, изречения соотечественников Монтеня в следующих поколениях - Паскаля, Лабрюйера, Ларошфуко, Шамфора - раскрывающие многое затаенное в человеческой природе и в немалой степени актуальные и сегодня, - предназначались для сравнительно узкого круга - условно говоря - тогдашней аристократической интеллигенции. И соответственно, как впрочем, у Монтеня, слабо отражали глубины жизни народа, подавляющего большинства населения той же Франции, простолюдинов, которых проблемы славы, самомнения, почётных наград (тема одной из глав "Опытов") могли волновать лишь очень в малой мере.

Но спустя четыре века, так же, как проблемы, которые пытались решать основатели мировых религий, мыслители античности и Возрождения, зачинатели научного подхода к мирозданию - ещё как актуальны и нынче, заслоняемые многоэтажной текучкой, и, может быть, этим объясняется вспыхнувший мой интерес к тому, что прозорливо наметил Монтень в своих "Опытах". Актуальность сказывается в том, что, в отличие от современников Монтеня, затронутые им проблемы животрепещущи теперь для миллионов жителей XXI века на всех континентах, в том числе, и слава, и самомнение, и многое другое, как определяющее жизнь и судьбы людей новых поколений. Самомнение, основывающееся на осознании и выявлении своих способностей, талантов, как по Монтеню - "другой вид стремления к славе", - стимул для возможной самореализации.

И, если в прошлом самомнение подавлялось - низким социальным статусом, второсортной этнической принадлежностью, неравенством полов, то новое время постепенно снимает эти ограничения. Но означает ли это, что уравнены все шансы на адекватность самомнения и положения в человеческой сигмонаде при не столь просматривающейся как, например, у "младших братьев", гиен, или в общественных структурах и послепатриархальных? В этой сложившейся повсеместно иерархии особое место занимает бюрократия. Отвлекшись на время от Монтеня, присмотримся к этому явлению или феномену, тем более имеющему прямое отношение к самомнению и отчасти к славе. И начну, по традиционной привычке, с этимологии - словесного происхождения этого понятия.

Из "Словаря иностранных слов" 1877 года, "бюро (французское) грубое сукно а) Шкафъ для бумаг с выдвижным столом б) всякое присутственное место во Франции, где дела решаются одним лицом". Там же: "Бюрократия (французское - бюро, и греческое - кратос - господствовать) преобладание начала канцелярии и письмоводства". В словаре Даля. "Бюро - род комода, поставца на ножках, с выдвижною столешницею и ящиками для письменных дел; письмовник, писменник, грамотейка. Во Франции правительственное место. Бюрократия - управление, где господствует чиноначалие; степенная подчиненность; зависимость каждого служебного лица от высшего и бумажное многописание при этом; многоначалие и многописание". "Толковый словарь русского языка" 1935 года. "Бюро: I. Орган, возглавляющий определённую работу внутри учреждения (официальное). Бюро расследований. Организационное бюро. Бюро ячейки. 2. Название, принятое для некоторых учреждений, контор (официальное). Бюро похоронных процессий. Бюро находок. (По каким-то причинам не упомянуто самое главное, стоящее надо всем в СССР - Политбюро). 3. Род канцелярского стола, конторки, с ящиками и отделениями для хранения бумаг, (между прочим, мой письменный стол, изготовленный не менее, чем век назад - своего рода бюро с "конторкой"). В том же словаре: "Бюрократ. 1. представитель бюрократической системы управления. Влиятельный бюрократ. 2. Чиновник, в ущерб сущности дела и интересам граждан злоупотребляющий своими полномочиями или придающий преувеличенное значение формальностям. Бюрократам и волокитчикам не место в советском аппарате. 3. (переносное) формалист, педант, разговорное, презрительное". И ещё в том же словаре: "Бюрократия. Система управления, в которой власть принадлежит чиновнической администрации (бюрократам) без всякого сообразования с реальными интересами масс". Наконец "Бюрократка - женское к бюрократ".

"Новейший (2006 года издания) словарь иностранных слов и выражений: "Бюрократия: 1. Первоначально власть высших руководителей и их чиновников. 2. Необходимый элемент управления - слой служащих крупных организаций, в том числе служащие государственного аппарата. Бюрократии свойственны тенденции к превращению в привилегированный слой, независимый от большинства членов организации (общества), что сопровождается нарастанием формализма и произвола, авторитаризма и конформизма, подчинением правил и задач деятельности организации целям её укрепления и сохранения; крайнее выражение это находит в авторитарных системах, и демократическое общество стремится выработать формы контроля и управления, направленные на преодоление или ограничение отрицательных черт бюрократии. 3. Бессмысленная волокита, формализаторство; чиновничье издевательство из-за отсутствия необходимых документов; страсть к составлению или предъявлению всевозможных документов".

Власть имущему просто быть самоуверенным, самонадеянным при сопутствующем самомнении. "Я занял достаточно высокое и прочное место в общественной иерархии - не значит ли это, что я достоин этого? Тем паче, более или менее солидное имущественное положение, состояние, владение материальными ценностями, - вот я каков, и самооценка должна совпадать с признанием окружающими и прочими моей успешности". В советские времена на собраниях доверенных лиц формулировка докладчика "есть мнение…" означала, что у начальства повыше - это мнение - как отголосок уверенности в собственной непогрешимости при решении любых вопросов обновилось директивой, не подлежащей обсуждению и сомнению. Входит ли в понятие самомнения непоколебимая убежденность в правоте, ниспосланного свыше комплекса суждений обо всём на свете и принимаемого как плод своего осознания положения вещей? Психологически понятно это бегство от неуверенности, и психиатры сталкиваются с душевным разладом вследствие груза сомнений - в чем-то существенном или малозначительном.

Можно представить самомнение не как завышенную самооценку своих достоинств, достижений, успехов, а как непогрешимость в определении правильности твоего жизненного пути, отношений с людьми, ценности плодов творческих усилий. Недаром у многих безусловно великих творцов такая редкая удовлетворенность сделанным, такая неутолимая тяга к совершенству; а повышенное самомнение, может быть, компенсация комплекса неполноценности - втайне чувствуемой или вытесняемой внешним благополучием, цеплянием за относительно высокое место в общественной иерархии? И вот прорывается такая искренность - нет, нашим предкам было не свойственно так копаться в своей душе, и вроде бы насмешливо холодный Монтень в этой главе счёл уместным исповедаться. "Высокомерие складывается из чересчур высокого мнения о себе и чересчур низкого о других. Что до первого из этих слагаемых, то поскольку речь идёт обо мне, необходимо, по-моему, прежде всего принять во внимание следующее: я постоянно чувствую на себе гнёт некоего душевного заблуждения, которое немало огорчает меня отчасти потому, что оно совершенно необоснованно, а ещё больше потому, что бесконечно навязчиво..." Но после этого - мне непонятный - поворот в сторону переоценки своего, даже материального, в пользу чужого. "Дело в том, что я неизменно преуменьшаю истинную ценность всего принадлежащего мне и, напротив, преувеличиваю ценность всего чужого, отсутствующего и не моего, поскольку оно мне недоступно, это чувство уводит меня весьма далеко.... Я совершенно не представляю себе, на что я способен, и я восхищаюсь самонадеянностью и самоуверенностью, присущими в той или иной мере каждому, кроме меня. Это приводит к тому, что мне кажется, будто я почти ничего толком не знаю и что нет ничего такого, за выполнение чего я мог бы осмелиться взяться. Я не отдаю себе отчёта в моих возможностях заранее, но уже приступив к делу и познаю только по их результату. Мои собственные силы известны мне столь же мало, как силы первого встречного. Отсюда проистекает, что если мне случается справиться с каким нибудь делом, я отношу это скорее за счёт удачи, чем за счёт собственного умения, и это тем более, что за всё, за что бы я ни взялся, я берусь со страхом душевным и с надеждой, что мне повезёт".

Не думаю, что Монтеню в жизни приходилось браться за какое-либо дело профессионально, с полной отдачей, кроме как работа над "Опытами". И следствие удачи - то же - "но ты доволен ли, взыскательный художник?". Удивительное дело: Монтень - человек вроде бы верующий, ссылается на какую-то совершенно необъяснимую "удачу", а я, атеист, не только допускаю, но верю, что творческие свершения осуществляются, если не по подсказке, то под диктовку "свыше" из Окина - следуя закономерностям человеческой эволюции. И тут же возражение, не от кого-нибудь, но от самого Монтеня - относительно целесообразного, разумного, справедливого, гуманистического направления человеческого развития. "Равным образом мне свойственно, вообще говоря, также и то, что из всех суждений, высказанных древними о человеке как таковом, я охотнее всего принимаю те - и их-то я крепче всего и держусь, - которые наиболее непримиримы к нам и презирают, унижают и оскорбляют нас. Мне кажется, что философия никогда в такой мере не отвечает своему назначению, как тогда, когда она обличает в нас наше самомнение и тщеславие, когда она искренне признаётся в своей нерешительности, своём бессилии и своем невежестве."

Постигнуть разумом или принять поэзией

Монтень пробует объяснить причину своего недоверия к науке. "Ибо, занимаясь изучением человека и сталкиваясь с таким бесконечным разнообразием взглядов на этот предмет, с таким неодолимым лабиринтом встающих одна за другой трудностей, с такой неуверенностью и противоречивостью в самой школе мудрости, могу ли я верить - поскольку этим людям так и не удалось постигнуть самих себя и познать своё естество, неизменно пребывающее у них на глазах и заключенное в них самих, поскольку они не знают даже, каким образом движется то, чему они сами сообщили движение, или как описать и изъяснить действие тех пружин, которыми они располагают и пользуются - могу ли я верить их мнениям о причинах приливов и отливов на реке Нил?"

В эпоху Монтеня не было и речи об уровнях сложности той или иной системы, о её моделировании, в частности математическом. Вероятно для Монтеня было бы поразительным узнать, что, скажем, механизм обращения планет вокруг Солнца, включая их спутников, с достаточной точностью во времени и в пространстве, определением моментов солнечных и лунных затмений и причин этого, - многократно проще, чем существование любой из сотен видимых клеточек, отдельных и связанных между собой частичек обыкновенного древесного листика; кстати, и доныне тайна фотосинтеза далеко не раскрыта, и что для науки свойство пружин в буквальном смысле, или речные и морские приливы и отливы - постижимы и объяснимы даже в школьных учебниках. А вот насчёт "познай самого себя" - не говоря уже о невероятно сложной физиологии, функций органов чувств, кровеносной, пищеварительной, дыхательной систем, кожи, различных желез, - особенностей своего характера, темперамента, творческих способностей, врожденных склонностей, привычек и так далее - постижение этого не то, что рассмотрение своего отражения в зеркале.

И Монтень отлично видел несостоятельность человеческого мышления при рассмотрении тех проблем нашего бытия, которые представлялись ему значительнее постижения законов и правил мироустройства. И эта недостоверность в познании "самого себя" человека вообще и в частности, тяготила автора "Опытов", томила невозможностью проникнуть в самую глубь сокрытого от нашего сознания, и горькое признание откровенно звучит на страницах главы с таким названием - " О самомнении". "И действительно, что касается порождений моего ума, то, в чём бы они не состояли, от меня никогда не исходило чего-либо такого, что могло бы доставить мне истинное удовольствие; одобрение же других нисколько не радует меня..." Выскажу парадоксальное соображение: Монтень, со своим аналитическим мышлением, родись он в следующих веках, мог бы сделаться первоклассным учёным. Но для него предмет его исследований - человек - чересчур неохватен, бесконечно сложен, неоднозначен, противоречив, неопределёнен, расплывчат, привлекателен и одновременно отталкивающ; а разноголосица суждений о человеке великих мыслителей античной эпохи вдобавок с безапелляционностью каждого бросают тень на саму возможность достичь или хотя бы приблизиться к истине.

Выходит - тупик? Но вроде бы мимоходом сделанное признание. "Я обладаю достаточно острым и точным зрением, но, когда я сам принимаюсь за дело, оно начинает мне изменять в том, что я делаю. То же самое происходит со мной и тогда, когда я предпринимаю самостоятельные попытки в поэзии. Я бесконечно люблю её и достаточно хорошо разбираюсь в произведениях, созданных кем-либо другим, но я становлюсь сущим ребёнком, когда меня охватывает желание приложить к ней свою руку; в этих случаях я бываю несносен себе самому. Простительно быть глупцом в чём угодно, но только не в поэзии". Современником Монтеня был Пьер Ронсар - родился на девять лет раньше Монтеня, и скончался также в возрасте около шестидесяти лет. Из энциклопедии: "Пьер Ронсар, французский поэт, глава Плеяды. Ронсар пользовался огромной славой у современников; обогатил французскую лирику разнообразными новыми ритмами и лирическими формами". Группа поэтов именует себя "Плеядами" по аналогии с созвездием из семи звёзд, и - знаменитых древнегреческих поэтов, также себя именующих. Программным манифестом "Плеяды" стал написанный Дю Белле под влиянием Ронсара трактат: "Защита и прославление французского языка" - где доказывалось, что французским языком можно творить и поэзию, и науку не хуже, а лучше, чем распространивши тогда в кругу образованных господ латыни и греческого.

Монтень не задаётся вопросом; отчего поэзия - античная, эпохи Возрождения, современная ему - так действует, так проникает в душу? Не потому ли, что искусство - живопись, скульптура, музыка, представления на сцене - убедительней, глубже, понятнее для каждого доносят именно то - что есть человек, ненавязчиво помогают разобраться и в том, какие бывают люди, и вероятно в чём-то и в себе самом. Неведомо по каким приметам свыше одаряется та или иная личность своим особенным талантом - поэта, скульптора, философа, актёра, полководца, ученого - и с веками, словно растущее дерево, идут ответвления во все стороны, и все новые веточки, что могут быстро превратиться в весьма основательные. Но - созревают плоды, и падают - если на благодатную почву, то поднимается новая поросль, а - если продолжить сравнение - густая листва падает осенью, и пустоцветы не дают плодов, сравнительно немногое из все возрастающей массы "третьеспирального" переживает века, как и "Опыты" Монтеня, как и подлинная поэзия.

"Уж вы состарились, а я - я стар давно. Будь старость - наш союз, связующий всё туже, и зиму превратим, дрожащую от стужи, в нежнейшую весну, покуда сил дано", - это Ронсар, и как это сегодня трогательно и близко. То, что воспринимается сердцем или разумом; то, что физиологи, психологи разделяют как "левополушарное" или "правополушарное" - по характеру обрабатываемой и выдаваемой мозгом информации; то, что отличает поэта от учёного - образное или логическое мышление - неуклонные подходы к человеческому познанию мира, и сочетание их в одной творческой личности наверное заслуживает рассмотрения. Античность четко делила своих земных кумиров на: поэтов, драматургов, музыкантов, скульпторов и - философов, ученых. В эпоху Возрождения разве что Леонардо да Винчи достиг вершин творчества и в области естественных наук, техники, и - живописи. Можно привести примеры выдающихся личностей нового времени, скажем, Гёте как и естествоиспытателя; любознательных по отношению к науке деятелей литературы, искусства; и, тем более, замечательных учёных XX века, для которых гуманистическая составляющая жизни выходила далеко за рамки лишь дилетантского хобби.

Если цитируя философов Монтень лишь изредка даёт понять, что их идеи, суждения нелепы, вздорны, неосновательны, оставляя читателю самому судить об этом; если приводя строки из сочинений, допустим, Цицерона или поэтов, выразительными словами, образами, содержащимися в них, иллюстрирует, подтверждает, подкрепляет смысл своих рассуждений, то будучи чутким к настоящей поэзии, беспощаден к сочинителям, у которых форма служит лишь имитацией поэзии в настоящем смысле слова. "Нет ничего наглее бездарного поэта" - находит эту строчку у Марциала, эпиграммы которого звучат и теперь злободневно, и продолжает: "Хорошо было бы прибить это мудрое изречение на дверях лавок наших издателей, дабы преградить в них доступ такой тьме стихоплётов!". Нет, оказывается, я не совсем точен - ссылка на Марциала, как точка в конце, а перед этим из "Науки поэзии" Горация: "Ни боги, ни люди, ни колонны (на которых вывешивались объявления книготорговцев) не прощают поэту посредственности".

Здесь позволю себе очередное "лирическое отступление" - о личном, о том, как поэзия и наука отразились на всём, что, как говорили прежде, вышло из под моего пера, у меня больше - рычагов пишущей машинки, но, в отличие от многих моих современников, особенно тех, что помоложе, и значительно - не с помощью компьютера. Подтолкнула меня к данному "лирическому отступлению" текущая глава "Опытов" - тоже очень личная для автора, сочетание своего рода интеллектуального дневника, впрочем, как и в прочих главах, и во многом исповедальная, может быть, до крайнего обнажения своей сущности. Не в пример иным упоминаемым поименно или безымянным в приведенной главе, я вроде не страдаю манией величия, и, сопоставляя свои писания с непревзойдёнными "Опытами" Мишеля Монтеня попробую определить, что же общего или различного в нашей жизни, в реализации творческих способностей.

Придётся повторить рассказанное мной в предыдущих опусах, но здесь такое по- моему уместно, и постараюсь покороче. С раннего детства, согласно семейным преданиям, у меня проявлялась тяга к стихотворству, благо до пяти лет от соседей, населявших освободившийся после революции особнячок, где играли купеческие свадьбы, - слышал неиспорченный московский говорок, как в пьесах Островского. Да и после, до переезда в Киев до войны - в школе и во дворе нового дома, как я - не столько вспоминаю, сколько понимаю, - речь и взрослых и детей была намного разнообразней, колоритней, чем в последние десятилетия мегаполисного усреднения. Десятки лет, то чаще, то реже сочинял, верней записывал то, что вдруг приходило в голову, скажем эпиграммы на окружающих - сходу, да и даже поэмки за считанные часы, причём никогда не то, что по заказу, но и с прицелом на возможную публикацию. Кстати, уже говорилось, что "Опыты" Монтеня увидели свет благодаря счастливому стечению обстоятельств. Стихов моих было напечатано совсем немного, нередко по разным причинам таковое срывалось, да и я, как теперь понимаю, не был в этом смысле профессионалом, не использовал возможности увидеть побольше своих стихотворных произведений в печати. И сохранившееся ненапечатанное частично размещено на моём сайте.

Не мне судить, насколько присутствует поэзия в моих стихотворных вещах, или на каком литературном уровне немногое в прозе, что на сайте, но главное моё, высокопарно выражаясь, духовное наследие - "Ранняя ягода" и написанное вслед за этим уже в XXI веке. По жанру -обозначенное мной как интеллектуальный дневник, и, смею думать, в том же ключе запечатленное Монтенем, как плоды его размышлений на самые разные темы, более или менее актуальные в его эпоху, но так или иначе соотносящиеся с жизнью не только французов, и во все века. Но, в отличие от своего великого предшественника, имеется в виду жанровое сходство, в моих писаниях проблемы чисто человеческих взаимоотношений, выявление опять-таки явных и скрытых особенностей человеческих характеров, страстей, свершений и просчётов, судеб - занимают далеко не первый план размышлений. Превалируют сюжеты из областей достижений науки нового времени, когда намечаются или утверждаются ответы на безответные до этого "почему?"

Намётки понимания движущих сил мироздания делались ещё в античную эпоху. Тит Лукреций Кар, - по энциклопедии "Римский поэт-философ, живший в первом веке до нашей эры. Дидактическая поэма в гекзаметрах "О природе вещей" в шести книгах - изложение физики, космогонии, психологии и этики по Эпикуру (единственный достоверный источник эпикурейской философии). Художественная обработка материалистической философии, много поэтических страниц (обращение к Венере в начале поэмы, восхваление Эпикура, описание моровой язвы в Афинах и т.д.) Раскрывая перед читателем природу и её силы, Лукреций стремится освободить людей от предрассудков, от слепой веры в богов, от страха страданий и смерти (кончил жизнь самоубийством) и убедить в могуществе знания и превосходстве философии". В одном из своих опусов вспоминал я и восхищение мудростью природы Эразмом Дарвином, и научный подход его внука к движущим силам эволюции живого на Земле.

Рассказывал я и о том, как моё мышление постепенно развернулось в сторону собственного уразумения - почему в этом мире всё так происходит, но не столько со мной, с людьми, вернее - если с нами- то в продолжении и по принципам существования и развития всего на свете белом, как говорили встарь. Надо сказать, что и в школьные, и в студенческие годы наука и техника меня не привлекали, не интересовали - лишь бы что-то выудить из учебника и сдать на тройку. Работа непосредственно в цехах разных предприятий, когда воочию убеждаешься - как это здорово получается - рождение кожи из сырых шкур, разнообразных разноцветных трикотажных изделий из нитей, резиновой подошвы для обуви - поневоле свыкаешься с тем, что и в этом - часть твоей жизни, совпавшей с веком технического прогресса. А как вообще возник многогранный мир "второй природы", материальной культуры - может, на заре появления человека на планете, кишащей разными тварями, но накрепко замкнутыми дочеловеческой эволюцией живого в предназначенной генетически экологической нише - и никакой самодеятельности... Меня увлекла проблема происхождения всего, что сопровождает исключительно человека, родилось сперва в его голове, а затем в его руках. Не знаю почему, но из всей сферы рукотворного мира меня привлекла одежда, костюм, хотя, как я отмечал, смолоду был практически почти равнодушен к тому, как одет я сам и как одеваются знакомые, однако в книге "Почему мы так одеты" попытался охватить все аспекты сотворения внешнего облика - от сырья и технологий до татуировок, украшений, феномена моды. На поприще журналиста, сценариста, в основном, учебных фильмов, а до того - проектанта разного рода заводов, подробно знакомился с десятками предприятий, научно-исследовательских институтов, вникал в специальную литературу, и открывал для себя секреты природных технологий, если можно так выразиться, по производству звёзд в космосе, атомов в этих звёздах, сложных молекул, песчаных пустынь и драгоценных камней, вирусов и пчелиных ульев, мхов и дубрав.

Хотелось не только в освоенном научно-популярном жанре представить всё это бывшее сокровенным для нас, но и объединить в универсальных принципах существования и развития всего сущего. Но и отчасти включая человека, вообще или конкретно - с тем же "почему?" - таковы его особенности, виденье миропорядка и своего места в нём, реализации индивидуальных творческих возможностей - пусть с моих субъективных позиций моего образа мышления.

Категорически не согласен с Маяковским - "бойтесь пушкинистов..." - кропотливые и вдумчивые исследователи, которые, может быть, всю жизнь посвятили этому гению, и раскрывают нам нечто замечательное у Пушкина, неизвестное, то, мимо чего мы второпях и легкомысленно пробегаем - эти учёные достойны надлежащего уважения, и аз грешный в своих опусах порой также рвётся сообщить - что он заметил, отметил, по-своему понял у гения. А сколько замечательных исследований посвящено Леонардо да Винчи, Достоевскому, Эйнштейну; между прочим, тому же Маяковскому. На страницах моего интеллектуального дневника описываю свои впечатления от зачастую мимолётных встреч с людьми, к которым заслуженно прилагается эпитет "великие", подобно тому, как в нынешних мемуарных сборниках, посвященных незаурядным, ушедшим из жизни, близко или не близко знающие покойных делятся своими воспоминаниями, и в последние годы мне также довелось принять участие в таких, посвященных памяти тех, кого уже нет с нами, изданиях.

Сам не знаю, что вдруг побудило меня обратиться к Монтеню, "Опыты" которого я в своё время, как бы это выразиться - листал, но, видимо, наконец созрел для откровенных бесед через четыре века, может быть, и ему гипотетически небезынтересных, а уж мне - подавно. И, после столь развёрнутого "лирического отступления", пора вернуться к Монтеню непосредственно, к той же главе "О самомнении". Цитата: "Я умею говорить только о том, что продумано мною заранее, и я начисто лишен той способности, которую замечаю у многих собратьев по ремеслу и которая состоит в умении заводить разговор с первым встречным, держать в напряжении целую толпу людей или развлекать без устали слух государя, болтая о всякой всячине, и при этом не испытывая недостатка в темах для разглагольствования - поскольку люди этого сорта ухватываются за первую подвернувшуюся им, - приспосабливая эти темы к настроениям и уровню тех, с кем приходится иметь дело... Я не умею приводить первые пришедшие в голову и наиболее доступные доводы, которые бывают обычно самыми убедительными; о каком бы предмете я ни высказывался, я охотнее всего вспоминаю наиболее сложное из всего, что знаю о нём".

Что на первом плане

Болтовня, с которой порой, вероятно, не так часто при его образе жизни, сталкивался Монтень, не идёт ни в каком сравнении с теми лавинами информационного мусора при каждодневном общении современного человека - не столько с близкими, знакомыми, - по текущим делам, тут никуда не денешься, но - со страниц газет, книг для "лёгкого чтения", глянцевых журналов, телевиденья, радио. Не только словесная шелуха - калейдоскоп всевозможных изображений, шаблонных мелодий песенок, круговорота рекламы, в натуре ассортимент предлагаемых товаров - но от всего этого у обычного человека голова не идёт кругом; как при купании в реке или в море - не захлебывается набежавшими волнами. Тут, по-моему, аналитически следует рассмотреть восприятие человеком различной информации и её возможной творческой переработки.

"Меж ними всё рождало споры, всё к размышлению влекло: племен минувших договоры, плоды наук, добро и зло", - темы, так или иначе волнующие умы образованных людей пушкинской поры, хотя нелегко представить обычных современных интеллигентов, которые всерьёз обсуждали такого рода "мировые вопросы". Да и сам Пушкин в "час пирушки холостой" при "шипеньи пенистых бокалов" или ухаживая за очередной красоткой, уламывая её, распространялся бы о "высоких материях". Зато то, что по-настоящему волнует или должно волновать человечество в целом - в созданном Пушкиным, как и многими великими творцами, в том числе Монтенем. Мимоходом - вчитываясь в весьма нелестные отзывы Монтеня о представительницах слабого пола, их излишнем кокетстве, лицемерии, вздорности и легкомыслии, мне кажется, что Монтень, как и я, в отличие от Онегина и, возможно, самого Пушкина, не был искушен "в науке страсти нежной", и предъявлял к своим приятельницам или недоступным прелестницам завышенные требования по части искренности, поиска компромиссов хотя бы в вещах отвлеченных, нерасчетливости; благо судьба все же подарила мне надолго ту, о которой мог только мечтать...

Конечно, и Монтеню волей-неволей доводилось вступать в разговор с разными людьми, и, чуткий к языку, как житель провинции или тогда княжества Жиронды, у Атлантического океана, и портовый Бордо основан ещё древними римлянами, Монтень не мог не замечать особенности диалекта: "Мой французский язык сильно испорчен и во всех других отношениях варварством той области, где я вырос; я не знаю в наших краях ни одного человека, который не чувствовал бы сам своего косноязычия и не продолжал бы тем не менее оскорблять им чисто французские уши. И это не оттого, что я так уж силен в своём перигорском наречии, ибо сведущ в нем не более, чем в немецком языке, о чём нисколько не горюю. Это наречие, как и другие, распространенные вокруг той или иной области, - как, например, пуатуское, сентожское, ангулменское, лимузинское, овериское - тягучее, вялое, путаное; впрочем, повыше нас, ближе к горам, существует ещё гасконская речь, которая, на мой взгляд, выразительная, точная, краткая, поистине прекрасная; это язык действительно мужественный и военный в большей мере, чем какой-либо другой из доступных моему пониманию, язык настолько же складный, могучий и точный, насколько изящен, тонок и богат французский язык".

О том, насколько широко и умело пользуется Монтень языком можно представить даже по переводу. В "Опытах" просматриваются пристрастия Монтеня к тем или иным историческим лицам, как и к гасконскому наречию, и кой к кому автор кажется не совсем справедлив, так же, как к женщинам, хотя любым животным он не отказывает в праве быть такими, как их создала природа, но люди - совсем другое дело, независимо от пола, и претензии к человеку, который "недостоин сам себя" - правда, это с точки зрения рационального Сальери, - но для Монтеня это краеугольный камень его писаний, но и самого себя - не щадит. Даже признание о своих физических данных попахивает комплексом неполноценности. "Что до меня, то я немного ниже среднего роста. Этот недостаток не только вредит красоте человека, но и создает неудобство для всех тех, кому суждено быть военачальниками и вообще занимать высокие должности..." Вспоминаются фрески египетских пирамид, на которых фараоны представлены крупнее приближенных; но в той же Франции через два века рождается Наполеон, а в XX веке - в России - Ленин и Сталин, на этих господ Монтень мог бы смотреть свысока в буквальном смысле. Своё мнение о важности роста и вообще телосложения для человека, претендующего на всеобщее уважение и любовь Монтень сопровождает следующим: "Люди низкого роста, говорит Аристотель, могут быть очень миловидными, но красивыми они никогда не бывают; в человеке большого роста мы видим большую душу, как в большом, рослом теле - настоящую красоту". Мне кажется и у Аристотеля это отголосок культа физической силы, Геркулеса, а интеллект и талант ещё не вышли на первый план даже в эпоху Монтеня.

В главе "О самомнении" исповедальность проходит красной нитью, - Монтень характеризует себя самого как бы со стороны; стоит вспомнить, что в древнем "Познай самого себя" не знаю уж с каких пор, было уместно продолжение: "но не будь при этом адвокатом", - Монтень, если не в роли обвинителя, то - справедливого судьи. Подробная, отнюдь не "анкетная" характеристика - вот он каков - я. "...Сложения крепкого и, что называется, ладно скроенный; лицо у меня не то, чтобы жирное, но достаточно полное; (пытаюсь сравнить с тем, что в начале первой книги "Опытов" - "Портрет Монтеня, обычно именуемый "Монтень в воротничке" (модном тогда кружевном), неизвестного автора второй половины ХVI века". Смотрю на свои фото второй половины XX века, не знаю доберусь ли до главы "О физиономии" в "Опытах", но по лицу человека, тем более на изображении - много ли можно сказать - каков он, правда, и в одном из моих опусов рассуждал об истории этой проблемы - соотношения внешнего и внутреннего, в том числе физиологических знаков, как рисунки ладони для хиромантов. Но лучше продолжить цитирование: "Темперамент - нечто среднее между жизнерадостным и меланхолическим, наполовину сангвиник, наполовину холерик". Что тут сказать - не напишет ли подобное формальное иной дипломированный психотерапевт в карточке может быть каждого второго пациента.

"Здоровье у меня крепкое, и я неизменно чувствую себя бодрым и, хотя уже в годах, меня редко мучили болезни. Таким, впрочем, я был до сих пор, ибо теперь, когда перейдя порог сорока лет, я ступил уже на тропу, ведущую к старости, я больше не считаю себя таковым. То, что ожидает меня в дальнейшем, будет не более, чем существованием наполовину; это буду уже не я; что ни день, я всё дальше ухожу от себя и обкрадываю себя самого... Что до ловкости и до живости, то я никогда не знал их за собой... Что касается музыки, то ни пению, к которому я оказался совершенно неспособен, ни игре на каком-либо инструменте меня так и не смогли обучить. В танцах, игре в мяч, борьбе я никогда не достигал ничего большего, чем самой что ни есть заурядной посредственности. Ну а в плаваньи, искусстве верховой езды и прыжках я и вовсе ничего не достиг. Руки мои до того неловки, неуклюжи, что я не в состоянии сколько-нибудь прилично писать даже для себя самого, и случается, что нацарапав кое-как что-нибудь, я предпочитаю написать то же самое заново, чем разбирать и исправлять свою мазню".

А что, подумалось, если бы и я сегодня безо всякой задней мысли начал давать себе самохарактеристику, сопоставляя её с тем, что писал Монтень более четырех веков назад. "После сорока лет..." - у меня ещё столько и ещё почти два года - но в момент написания этих строк не то, что каждый предстоящий год, но и месяц - под вопросом, понятно, что имеется в виду, однако - "все под Богом ходим" - и кто знает заранее - сколько кому отпущено, хотя порой появляются свидетельства о точно предсказанных датах окончания земного срока для реальных личностей с подтверждением исполнения таких пророчеств. И Монтень пишет о своем отце, как о долгожителе, хотя сам не перевалил за седьмой десяток. Но - о способностях музыкального характера - что я мог бы, вторя Монтеню, сказать о себе. Насчёт вокальных способностей - у меня на нуле. Может быть, если бы не война, под наблюдением учительницы музыки - не моей мамы, которая, имея консерваторское образование, успешно подвизалась в этом амплуа, но буду я слушать свою маму - пригласили со стороны - так вот - продолжи я эти занятия, наверно сносно бренчал бы на пианино более или менее простые песенки. Однако с годами пристрастился к настоящей музыке, и теперь ежедневно слушаю классику - по-старинке - на грампластинках. А какой музыкой мог наслаждаться Монтень? Разве что фольклорными шансонами - великие французские родоначальники музыкальных жанров нового времени - Куперен, Рамо - это уже следующий после Монтеня ХVII век, даже ХVIII.

И танцевать, в отличие от большинства сверстников, даже самым несложным по выкрутасам - так и не выучился. И даже не седло на лошади, но на велосипеде мне не покорилось. Своими руками могу разве что забивать гвозди, и то невпопад. Зато элементарная уборка, вплоть до мытья пола - это для меня. Почерк мой по неразборчивости мог бы соперничать с каракулями автора "Опытов", но пишущая машинка, которую я приобрёл вскоре после её дня рождения - отмечено в её паспорте - более полувека назад - служит мне доныне. Но зачем я посвящаю этой ерунде такое внимание - похоже бумага и лента, фиксирующая буквы, которые набираю на клавиатуре машинки, и то могли быть использованы более рационально. Но, позвольте, я повторяю то, что счёл нелишним вставить в свои книги великий Монтень. Ну, да - "орлам случалось ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не подняться" - не так ли?

Нет, это всё неспроста - я имею в виду у Монтеня. Почему - я уже, от теоретического монадного - о возможной весьма и весьма существенной роли вроде бы малозаметной или малозначащей монады для сигмонады в которую она входит - как определяющее понимание этой сигмонады, как, скажем, человека не в маске, с открытыми глазами, определенным взглядом, хотя в общей картине таковое занимает как будто бы скромное место; но вообще - и для возможностей, и порой для судеб сигмонады - какая-то будто бы ничтожная монада может повлиять кардинально. Оттенок краски на холсте мастера, второстепенная партия одного из музыкальных инструментов в октете, уголки губ в скульптурном портрете, балкончики или башенки известных архитектурных ансамблей, неуловимо-выразительная мимика великих актёров - всем этим "чуть-чуть" уделено немало страниц в "Ранней ягоде". Приводились примеры из литературной классики: ослы, верблюды, утварь в Библии там, где рассказывается о возвращении пленников из Вавилона; кабинет Евгения Онегина и мебель в доме Собакевича; приметы эпохи и окружения персонажей, их характеризующие - в рассказах Чехова, Бунина, романах и повестях Горького, Булгакова, Пастернака.

А как мало нам известно о несколько младшем современнике Монтеня - Шекспире; и немного чисто личного, вернее, индивидуального можно извлечь из его сонетов, что по мне, может быть, не менее весомы, чем душераздирающие сюжеты пьес и брызжущие метафорами реплики героев; в собственной поэзии это наверное органичней; и драматургия Островского с реальным бытовым фоном и персонифицированной речью, как и у Чехова, и в такой же традиции в театре и кино мне, например, ближе, чем детективно-кровавые драмы. В одном из предыдущих опусов приводилась цветастая автохарактеристика несколько старшего итальянского современника Монтеня - Кардано. А Монтень, нисколько не стыдясь и не рисуясь, спокойно открывается перед людьми из грядущих веков: вот таков я, один из людей, французов моего века, и всю жизнь остаюсь самим собой, и принимайте и меня, и мои суждения обо всём на свете как вам будет угодно. "Моим телесным свойствам соответствуют в общем и свойства моей души, моим чувствам так же неведома настоящая живость, они также отличаются лишь силой и стойкостью... Душа моя жаждет свободы и принадлежит лишь себе и никому больше; она привыкла распоряжаться собой по собственному усмотрению… У меня не было никакой нужды насиловать мой характер - мою тяжеловесность, любовь к праздности и безделью..."

Следует цитата из Горация: "Мы не летим на парусах, надутых попутным ветром, но и не влачим свой век под враждебными ветрами. По силе дарования, красоте, добродетели, рождению и достатку мы последние среди первых, но вместе с тем и первые среди последних". И - чтобы следовать намеченному пути: "Я нуждался для этого лишь в одном - в способности довольствоваться своей судьбой, то есть в таком душевном состоянии, которое говоря по правде, вещь одинаково редкая среди людей всякого состояния и положения, но на практике чаще встречающаяся среди бедняков, чем среди людей состоятельных". Следует психологический диагноз этого феномена, для нашего времени, особенно на Украине в годы "незалежности" более чем актуальный. "И причина этого, надо полагать, заключается в том, что жажда обогащения, подобно всем другим страстям, владеющим человеком, становится более жгучей, когда человек уже испробовал, что такое богатство, чем тогда, когда и вовсе не знал его; а кроме того, добродетель умеренности встречается много реже, чем добродетель терпения".

Однако, справедливости ради, за четыре века, прошедшие со дней написания Монтенем этих строк, многое изменилось в мире, в том числе и отношение людей к улучшению своего благосостояния. Стремление человека владеть материальными ценностями - естественно, как и, например, белке запасать орехи на зиму, но в том-то и фокус, что для каждого конкретного человека возможности для этого и выбор реализации этих возможностей - обусловлен и его положением в обществе, и его характером; способности, грубо говоря, наживаться на чём угодно, причём, как верно отметил Монтень, не зная удержу. Но как оно было в действительности в этом плане, скажем, в средневековой Европе? Представители привилегированных сословий наследовали состояния предков или должности, приносящие относительно приличный доход, а большинство населения - земледельцы, рыболовы, охотники, ремесленники или, скажем, бродячие музыканты - довольствовались тем, что получали за свой труд, и хорошо, если этого хватало на скромные бытовые потребности. Ну, а кто же мог богатеть сверх того, что, как говорится, положено по штату? Более или менее - ростовщик законно - Шекспировский Шейлок или Пушкинский "Скупой рыцарь", маниакально служащий золотому тельцу. Незаконно - вооруженные отряды под предводительством высокопоставленных правителей с явно захватническими, грабительскими намерениями, прикрываемыми может быть какими-то религиозными или шовинистическими даже местного разлива лозунгами. Само собой - настоящие разбойники. Наконец, прислуга, о чём сообщает тот же Монтень - в его замке, так же как в доме Гоголевских "Старосветских помещиков".

Но в той же повести упоминаются приказчик и войт, которые попросту крали и продавали господский лес - сегодня на Украине это повторяется, но в куда более широких масштабах. И, пробегая по страницам произведений Гоголя, обратим внимание на Ивана Ивановича, который сразу после того, как пришел к выводу, что у него есть все, что нужно для счастья, вдруг заметил во дворе соседа висящее на веревке ружье, в общем совершенно лишнее в хозяйстве и в жизни того, у которого "голова похожа на редьку хвостом вниз", может, не только по форме, но и по содержанию, и помните, что было потом... И - куда ни повернись - бессмертный легион чиновников-взяточников всех уровней, и Чичиков, понявший как можно делать деньги из воздуха. Монтень вроде бы не более, чем констатирует, что необузданное стремление к обогащению, как и к власти, присуще некоторым людям, явно относится к этому, если не презрительно, то, по меньшей мере, неодобрительно.

Память человеческая

Что ж, может быть, нет худа без добра, и жажда обладания всем тем, что ублажает тело и душу, также способствует эволюционной направленности гомо сапиенс, заставляет выдумывать разнообразные приманки для такого ублажения - от нарядов и дворцов до купленной "любви" и шикарных яхт плюс солидные счета в банках. И не без того, что Пушкин выразил устами Скупого рыцаря - "с меня довольно сего сознанья"- потенциальных возможностей взять всё, что вздумается - в услуженье. А тем временем в той же главе, Монтень, как бы абстрагируясь от мирской суеты сует, уверяет и читателей, и, возможно, самого себя, в том, как покорный своей судьбе, он предпочитал путь, можно сказать, наименьшего сопротивления, вероятно, оптимальный с позиций натуры философа. "Когда мне угрожает опасность, я думаю не столько о том, как избегнуть её, сколько о том, до чего, в сущности, неважно, удастся ли мне её избежать. Ну а если она настигнет меня, что из этого? Не располагая возможностью воздействовать на события, я воздействую на себя самого, и я покорно иду за ними, раз не могу заставить их идти за собой".

Что-то в этом отдаёт "непротивлением злу насилием", правда, и проповедующий такую доктрину, может совсем не по-монтеневски, а по-человечески - то есть с присущими только человеку сочувствием и состраданием - разразился воплем "Не могу молчать!" Для Монтеня неудовлетворенность самим собой - отчасти нонсенс, а вообще положением вещей в мире - реальность, но лучше всего наблюдаемая с высоты бойниц укрепленного замка, и с этой высоты видно, как людишки, неудовлетворенные каждый по-своему своим положением, своей судьбой, нередко поддаваясь вспыхивающим страстям, безрассудно пускаются во все тяжкие - обманывая, лицемеря, расправляясь с действительными или представленными таковыми врагами, насилуя и других и себя; и где уж тут прислушиваться к голосам добродетели, справедливости, чтить праведников, когда так соблазнителен пример граждан Содома и Гоморры.

Тем не менее, видя и понимая всю совокупность человеческих пороков и их проявления, Монтень - нельзя сказать, чтобы мрачно оценивал грядущее рода человеческого. Может быть, несмотря на грандиозный прогресс во всех сферах человеческой деятельности, который с высоты XXI века представляется небоскрёбом, у подножья которого примостился изящный средневековый замок Монтень (как знать - сохранился ли?), но при этом для меня, скажем, болезни, угрожающие человечеству, изнутри и извне, видятся в более угрожающем свете, чем наверное Монтеню, или даже тому, для которого апокалипсис, и "второе пришествие" может свершиться неведомо когда, и следовало этим пугать людей, как малых детей, чтобы были послушными. Выше, приводя известное "Познай самого себя", вспоминал не столь известное ироническое продолжение "но не будь адвокатом"; видимо, в главе "О самомнении" - мнение о себе самом всё же при всех потугах "адвоката" - зато при всех обстоятельствах "оставаться самим собой", монологи хладнокровного обвинителя человека не очень-то пригодного для нормального существования - берут верх.

"Я достиг такого совершенства в искусстве забывать всё на свете, что даже собственные писания и сочинения забываю не хуже, чем всё остальное; мне постоянно цитируют меня самого, и я этого не замечаю. Кто пожелал бы узнать, откуда взяты стихи и примеры, которые я нагромоздил здесь целыми кучами, тот привел бы меня в немалое замешательство, так как я не смог бы ответить ему". Ах, как мне это знакомо, хотя никто не цитирует мысли из моих писаний, но когда, случалось, перечитываю написанное несколько лет назад, включая цитаты, то с трудом вспоминаю и то, и другое. Причина одинакова - и у Монтеня, и у меня таков жанр интеллектуального дневника: внимание, мысли сосредотачиваются на определенной теме, из памяти, из книг как бы сами собой приходят нужные примеры, цитаты, соображения, но человеческое мышление тем и замечательно, что способно концентрироваться на решении какой-либо творческой задачи, будь то стихотворение, соната, натюрморт, объяснение особенностей действия данного катализатора, фермента; или выявлении скрытого недуга и возможного избавления от него - для опытного врача, как диагноста и практика, а то и для знахаря-целителя, с экстрасенсорными способностями.

Невольное сравнение замечательных и бессмертных страниц "Опытов" с тем, чем я занимаюсь в последние годы, - простительно, если главу, о которой теперь идёт речь, озаглавить не "О самомнении", но "О самопознании". И это делает, в частности, многолетний труд мыслителя ХVI века уникальным. Даже в великих романах позапрошлого и особенно прошлого, XX века, тех, в которых существенно присутствует автобиографический элемент, подробно говорится о переживаниях героя, что-то совсем потаённое вытаскивается с самых глубин души; между прочим повествуется о пристрастиях, привычках, странностях в характере, но так беспощадно, как Монтень, вроде никто не расправляется со своим альтер эго. "Я помогаю себе терять то, за что держусь особенно цепко. Память есть склад и вместилище знаний, и, поскольку она у меня крайне слаба, я не имею никакого права сетовать на то, что решительно ничего, можно сказать, не знаю. Вообще говоря, я знаю названия всех наук и чем они занимаются, но дальше этого ничего не знаю".

Монтень не то, чтобы скромничает, но вырисовывается взаимосвязь между человеческой памятью и человеческим творчеством. Говорить, что, допустим, иной, что называется, энциклопедически образованный гражданин, полиглот, владеющий десятками языков, а то и воспроизводящий текст целой страницы, едва взглянув на неё, - люди, для которых такой феномен памяти существует сам по себе и не трансформируется в плоды творчества - говорить так было бы несправедливо, по крайней мере, обобщать. В самом деле, запоминание множества стихотворных или прозаических произведений отличало блестящих представителей так называемого разговорного жанра, а порой и самих авторов - эстрадных исполнителей, певиц в домагнитофонную и "дофанерную" эпоху моего времени, и уникумы, запоминающие сходу длиннющие ряды случайных цифр или набор не связанных между собой слов, также не оставляли равнодушной публику во время эстрадных выступлений. Стоит ли доказывать, насколько важно знать свою роль артистам театров, не уповая на подсказки суфлера.

Но надо заметить, что среди владеющих иностранными языками, были замечательные переводчики мировой классики и новейшей литературы - достаточно назвать имена Набокова, Чуковского, Пастернака - почти моих современников, разумеется старших, нет, не могу не упомянуть и Маршака, который десятки лет назад в моём присутствии тепло отозвался о моих детских стихотворениях. А на страницах русской литературной классики - в пьесах Островского, повестях и рассказах Лескова, Чехова, Бунина, Горького, да и настоящих литераторов советского времени меня изумляла речь персонажей этих произведений - это ж надо так помнить и воспроизводить - как говорил этот человек согласно принадлежности к своему сословию, образованию, складу ума, способности излагать свои мысли и выражать чувства словами - черпая из несметного богатства русского языка. И ведь всё это не имитировалось, а выходило органически из памяти сочиняющего и, словно, возникший под пером человек, оживая, сам произносил именно то, что свойственно было сказать ему в данных обстоятельствах.

Память дирижера, которому незачем заглядывать в партитуры при исполнении ряда симфонических произведений; память колориста - вот это такой-то из десятков оттенков синего цвета; память дегустатора вин: марка "мадера" разлива в Коктебеле 1998 года; память учителя - учеников всех выпусков, и не только по фамилиям; поражающая меня память фармацевтов в аптеках - о сотнях наименований лекарств, правда, теперь в этом помогает компьютер; память химика-органика, сходу воспроизводящего формулу весьма сложного соединения; память коллекционера - филателиста или нумизмата - о множестве экземпляров в его коллекции, а также о недостающих... Впрочем, что всё это в сравнении с заложенном в индивидуальной генетической памяти...

Но, как впервые обозначил я в "Ранней ягоде", может быть, лет десять назад, или больше - кроме генетического кода "двойной спирали" человечество начало вырабатывать и интернетно-информационную модификацию "третьей спирали" - разветвляющихся сфер культуры, науки. А вообще - нелегко определить, каким образом информационные ручьи - из того же генетического кода, из воспринятого - сознательно или бессознательно, подсознательно органами чувств, а, может, сверхчувственно - из Окина, а то и с подпиткой из так называемых аномальных зон на планете - сливаясь, направлялись неведомо по каким указаниям - образно говоря, в ту речку, на которой установилась духовная водяная мельница, что "все впечатления бытия" перемалывала в оформляемое из - продолжая аналогию - муки - квантов мысли - в недосягаемое "третьеспиральное". И, если можно так выразиться, творческая память хранит в более или менее обширных запасниках то, что продолжая сравнение, не льёт воду на его творческую мельницу. Правда, тут не всё столь однозначно, - если Бетховен был не в ладах даже с таблицей умножения, то для мировоззрения Эйнштейна, отраженного в теории относительности, романы Достоевского подстегивали соображения о парадоксальном единстве таких ипостасей мироздания, как пространство, время, энергия, материя; и - животных страстей, и божественных - как подлинно гуманистически-человеческого - в каждом из людей, только, может быть, такое далеко не всегда разглядишь на отдельном индивиде, а вот в масштабах веков и судеб народов, как и в теории относительности - в космических масштабах, хотя в этом ключе рассматривается и энергия атома...

Можно представить себе - что наполняло память Монтеня: приобщение с детства исключительно или преимущественно к гуманитарным познаниям, то, что прежде называлось классическим образованием; общение с очень немногими, близкими по духу, по интересам, но среди них, думаю, ни одной женщины; проницательный автор "Опытов" в высокопоставленных особах или угодливой челяди, чванливых соседей или простодушных землепашцах мог - может особый дар человековиденья, как у некоторых гадалок или обманщиков - определял для себя их истинную сущность - тщеславие, лицемерие, трусость или трезвый, в какой-то степени мудрый взгляд на природу вещей, естественную доброжелательность, честность, откровенность. И - отдавал должное тем способностям, которых сам был лишен - за его признаниями в этом скрывается: а вот ведь - что умеют люди, чего достигают, и если бы не досадная испорченность, увы, бросающаяся в глаза, хотя и маскируемая, но не для меня, - если бы не это, человека недостойное, то золотой век, что в какой-то мере видится в давно минувших веках, возможно наступал бы...

Избирательная память, о чём в сущности шла речь выше, в какой-то степени благо - отсеивается то, что не идет в дело, - если применительно к Монтеню - то в его ''Опыты", и сетования автора напрасны в этом смысле. "Память есть склад и вместилище знаний, и, поскольку она у меня крайне слаба, я не имею никакого права сетовать на то, что решительно ничего, можно сказать, не знаю. Вообще говоря, я знаю названия всех наук и чем они занимаются, но дальше этого ничего не знаю. Я листаю книги, но вовсе не изучаю их; если что и остаётся в моей голове, то я больше уже не помню, что это чужое; и единственная польза, извлекаемая моим умом из таких занятий, эти мысли и рассуждения, которые при этом впитывает в себя". То есть "ум впитывает" только то, что должно как бы перебродить и превратиться в живительный нектар для благодарных читателей.

Не могу сказать, чтобы я честно не должен был подписаться под вышесказанным - но по отношению к себе. Мои дилетантские познания в некоторых науках недалеко ушли от того, что скромно означил Монтень, впрочем, о каких науках могла идти речь в его время, и тогдашняя астрономия или алхимия вряд ли могли его увлечь. Но и реалии материального воспроизводства и особенности выпускаемой продукции также слабо привлекали - цитирую, как можно уже понять, сравнивая не столько мироощущения людей ХVI и XX веков, сколько великого Монтеня и себя, грешного. "Я родился и вырос в деревне, среди земледельческих работ разного рода. У меня на руках дела и хозяйство, которые я веду с того дня, когда те, кто владел до меня всем тем, что теперь - моя собственность, уступили мне своё место. И всё же я не умею считать ни в уме, ни на бумаге, не знаю большинства наших монет, и мне не под силу отличить один злак от другого ни в поле, ни в закроме, если различия между ними не так уж разительны; то же я должен сказать о капусте и салате в моём огороде. Я не разбираюсь в названиях наиболее необходимых в сельском хозяйстве орудий, и мне неведомы основы основ земледелия, известные даже детям. Ещё меньше смыслю я в искусстве механики, в торговле, в различных товарах, в свойствах и сортах разнообразных плодов, вин, мяса, в натаскивании ловчих птиц, в лечении лошадей и собак... Будь у меня полная кухня припасов, я всё равно голодал бы. По тем чертам моим, в которых я исповедался, нетрудно представить себе и другие, столь же нелестные для меня..."

Интересно, много ли ныне, скажем, городских школьников или просто жителей мегаполисов - в той же Франции или на Украине могут отличить колос пшеницы от колоса ржи, сеялку от веялки, или по ботве свёклу от редьки. В отличие от моей жены, я тоже не разбираюсь ни в сортах яблок или сыров, рыбных деликатесов или блюд из разных родов мяса, разве что - вкусно или так себе; и - не частый потребитель алкогольных напитков, предпочитаю цветные водки в малых дозах. Что касается приготовления кушаний при всём разнообразии исходных продуктов, то сварить кашку или поджарить яичницу - это, как говорится, мой потолок. Но, возвращаясь к Монтеню, - может с его стороны своеобразное кокетство: ну, я человек крайне непрактичный, но зато написанное мной...

Глядя как бы со стороны

Продолжаю предыдущую цитату: "Но каким бы я ни был в собственном изображении, если это изображение отвечает действительности, я могу считать мою цель достигнутой. И если я не приношу извинений, осмелившись изложить письменно вещи столь ничтожные и легковесные, то единственная причина, удерживающая меня от этого шага, - ничтожность предмета, которым я занимаюсь, пусть меня порицают, если угодно, за этот мой замысел, но не за то, как он выполнен. Как бы то ни было, я и без указаний со стороны отчётливо вижу незначительность и малоценность всего сказанного мною по этому поводу, равно как и нелепость моих намерений, и это доказывает, что мой ум, опыты которого эти писания, ещё не окончательно обессилен…" Монтень говорит о том, что нет абсолютной уверенности в правоте своих суждений по тому или иному вопросу, допустим, в абсолютной правоте, но "И всё же я не очень люблю менять раз принятые мнения, поскольку в противных мнениях я обнаруживаю подобные же слабые места.... Особенно дела политические представляют широкий простор для всяких столкновений и раздоров..." Неужели предыдущая фраза, как эпиграф к ситуациям во многих государствах и между ними, написана не в XXI веке, а в ХVI? А далее ещё знаменательнее: "...Думаю я и о наших политических спорах; чью бы сторону вы не взяли, ваша игра, если вы не нарушите первейших и очевидных основ, не хуже игры ваших противников; и всё же, по моему разумению, в делах общественных нет ни одного столь дурного обыкновения, которое не было бы лучше, нежели перемены и новшества". Может быть, не следует это суждение абсолютизировать - даже порой революционные перевороты делают существование и перспективы жизни значительной части населения более обнадёживающими, однако не чаще ли получается, как в поговорках "из огня да в полымя" или "хрен редьки не слаще", и люди моего поколения, как и ушедшего, и рожденных в XX веке наверное иначе оглядываются на разного рода перемены в державах, на которые поначалу возлагались такие надежды...

При всём скептицизме Монтеня по отношению к тогдашним власть имущим, его можно считать консерватором - в том смысле, что возможное несовершенство законов, регламентирующих жизнь граждан, лучше всего, если последние будут наиболее законопослушными. Похоже в XXI веке такая доктрина воплотилась в бытие большинства населения держав Европы, Америки, Австралии, отчасти Азии и Африки, где в иных странах беззастенчиво загребущая правящая верхушка силой держит народ в повиновении и бедности; не удержусь, чтобы сюда причислить в немалой степени и нынешнюю Украину. Но следует заметить, что господа, злоупотребляющие властью, незаконно наживающиеся, не сомневаются в своей правоте. А это уже худшая сторона самомнения, присущего тем, кто преуспел - недаром, потому что - такой ловкий, хитрый, расчётливый, умный, наконец; но мало кто на свете настолько приниженно скромный, как бедный герой Пушкинского "Медного всадника", что тихо, про себя жалуется: "...Мог бы Бог ему прибавить ума и денег", - насчёт денег - тут никто не откажется, а насчёт ума: "Не бывало на свете такого крючника (мне, а не переводчику, это слово не знакомо, тем более в словаре с пометкой "обл. спец" - и областное, и специальное - "носильщик, переносчик тяжестей, пользующийся крючком для поднятия и переноски грузов" - в эпоху Монтеня профессия отчасти по известной поговорке - сила есть - ума не надо) или девки (не знаю, как у Монтеня в оригинале, но возможно опять же переводчик поставил именно это слово, как отмечает словарь - "во втором значении" - понятно каком), которые не считали бы, что их ума хватит для них". И далее психологически верное: "Мы готовы признать за другими превосходство в отваге, телесной силе, опытности, ловкости, красоте, но превосходства в уме мы никому не уступим".

Однако необходима оговорка: всё-таки признавая более обоснованное суждение о том, в чём данный человек признанный специалист, мы, в силу иерархических заблуждений, склонны зачастую полагать, что начальство - чем выше уровень, тем увереннее - выносит правильные решения, делает правильный выбор и для нас - потому, что знает то, чего мы не знаем; то же относится к священнослужителям для верующего - первые вроде бы как-то сообщаются с божественным. И не отсюда ли такая порой наивная доверчивость к действиям и словам шарлатанов всех мастей - гадателей, целителей; мошенников под видом благодетелей, обещающих "бесплатный сыр", и недалеко ушедших от них политиков. Монтеню открывается огромный мир доступного ему "третьеспирального" - античности, эпохи Возрождения, жизни современной ему Франции, Италии, это немало, но это - такое сравнение - то звёздное небо, что видно невооруженным глазом - в лучшем случае несколько тысяч звёзд, но с помощью телескопа открылась многозвёздность Млечного пути, спутники планет солнечной системы, не замечаемые ранее тысячи и тысячи звезд, наконец, галактики, кроме нашей, также исчисляемые многими тысячами. И об определённой звезде можно говорить как о некоей индивидуальности - по её удаленности от нас, возрасте, массе, химическом составе, и - не исключено - как центре её планетарной системы. От этого сравнения такой пример - годы жизни царя Ивана Грозного почти совпадают с прожитыми Монтенем, но последний может ничего и слышал о таком, так же, как о том, что творилось, скажем, в Китае или Индии - разве что по полулегендарным описаниям немногих путешественников, купцов, и, тем более, о древнейших и своеобразных культурных галактиках далёких земель.

И снова нелестное мнение Монтеня об определённой категории сочинителей. "Учёные, которым подсудна всякая книга, не ценят ничего, кроме учености, и не признают никаких иных проявлений нашей умственной деятельности, кроме тех, которые свидетельствуют о начитанности и обширности всякого рода познаний". Упрёк этот можно адресовать и к некоторым главам моей "Ранней ягоды", но я его не принимаю, и вот почему. Речь пойдёт об информации - в широком плане - о той, что приходит к нам через органы чувств и, полагаю, сверх того. Поскольку для выживания гомо в экологической нише, не очень-то приспособленной к достаточному удовлетворению самого насущного, инструмент генетического кода уже оказался недостаточен, начало формироваться то, что именую "третьеспиральным". Эволюционная направляющая не оставила такой перспективный вид в беде - благо человеческий мозг, как и мозг каждого вида при скачке на более высокую ступень эволюции, таил в себе возможности приспособленности к существованию в окружающих условиях, и интенсивная реализация этих возможностей происходила вероятно ещё в более краткие сроки, чем для прежних эволюционирующих видов.

Триада этих новых человеческих возможностей, прежде всего, для внутривидового взаимодействия и развития - память, речь, эстетика.

Об этом - по-научному

Несколько подробней. Память, помимо генетической, уже качественно иная. Но и у высших животных память - не только совокупность инстинктов, можно сказать, на все случаи жизни в закрепленной экологической нише, а и возможность включения нового и существенного для существования, выработки условных рефлексов, обучения - одомашненные животные - собаки, кошки, лошади, верблюды, ослы, слоны, а также дрессируемые для цирковых выступлений подтверждают такие возможности дочеловеческой функции памяти. Сегодня мы знаем, насколько ёмкой может быть компьютерная память, а до того, что по принципу "необходимо и достаточно" достигла природа в совершенстве и отдельных органов, и организмов, и взаимодействия между клетками единого организма, и между особями одного вида - и нанотехнике ещё далеко. Стоит вспомнить и о дублировании таких органов чувств, как зрение, слух, и обновлении клеточного состава, наконец, о кажущихся "излишествах", скажем, в количестве готовых к оплодотворению сперматозоидов, как делается понятны и нелишние резервы памяти, о чём уже шла ранее речь.

А качественное отличие человеческой памяти заключалось, во-первых, в том, что в ней закреплялась информация, поступающая извне, в данный момент не обязательная, вроде не существенная для текущей жизни, но при сопоставлении с другой информацией, посредством ассоциативного мышления, наталкивала на выводы и решения, способствующие оптимизации существования; во-вторых - не только спонтанно, но и произвольно воспроизводилось то, что сознательно или подсознательно оказывалось нужным в определённой ситуации; и, в-третьих, уже человеческая память как бы жила сама по себе: в каких-то глубинах подсознания, души рождалось неведомое дочеловеческому: мстительность и сострадание, жажда власти и совесть, ненависть и любовь. Может быть, в структурировании этого определённую роль играли сновидения, не оттуда ли истоки магии? И, конечно, эта человеческая память требовала закрепления крайне осмотрительного в двойной спирали, но уже и в "третьеспиральном".

Членораздельная речь, с одной стороны, как форма межвидовой информации, включена эволюцией живого на Земле для множества видов задолго до появления гомо, а, с другой стороны, и в этом, как в феномене памяти, возможность выхода за диапазон необходимого и достаточного для дочеловеческого, наверное проявлялась на самых ранних этапах даже не цивилизации, такое средство взаимодействия при получении и передаче информации, - как при сближении разнополых особей, так и при включении потомства в жизнь сообщества, выстраивании иерархии, при совместной охоте или опасности. А наши самые далёкие предки уже не совсем довольствовались природной экологической нишей, и создавали своё дополнение, без которого их существование было бы под вопросом, и можно повторить, что это были: очаг, жилище, орудия труда, одежда, прирученные животные - для того, чтобы распоряжаться всем этим, управлять наиболее рационально, совместно, и при возможности совершенствовать - необходимым стал такой информационный комплекс, как язык. То, что эволюционно подгонялся к этому речевой аппарат и что феномен членораздельной речи возникал в не связанных между собой этнических группах, доказывает и в случае с гомо направленность эволюционного процесса, в том числе при трансформации гомо, пусть рывками - в гомо сапиенс, и пробуждении у отдельных индивидов реализации возможности расширения словарного запаса, сочетания слов для объяснения усложняющихся представлений об окружающем мире и своей роли в нём. Наконец, третью составляющую информационной человеческой сферы условно можно назвать эстетической. Загвоздка в том, по крайней мере, для меня, что если для первых двух, как говорилось выше, предпосылки для развития таились в памяти и языках "братьев меньших", то истоки эстетического восприятия определённых вещей, присущие, судя даже по археологическим памятникам и так называемым первобытным людям, - раскрашивание тела, татуировка, орнамент, украшения, наскальные рисунки и тому подобное - выполняющие задачу кроме чисто информационной - откуда такое взялось у гомо - вопрос, на который можно отвечать скорее не гипотезами, а размышлениями. Но сначала, наверное, следует разобраться - что понимается под этим самым эстетическим. Начнём, как водится, со справочных изданий. Здесь самое время для возможного читателя снова хотя бы про себя возмутиться: опять этот автор вроде "Апологии Монтеня" пойдёт гонять нас по справочникам и энциклопедиям, как будто мы сами не сможем сделать это, если что-то для нас не совсем понятное. Допустим так, правда, не уверен, что наше знание о том или ином непростом понятии так уж безошибочно; я, например, в этом нередко сомневаюсь, благо за четыре века с эпохи Монтеня, особенно в последние десятилетия, доступ любого человека к надёжной, пусть и с определёнными нюансами, информации широко открыт.

Сомневаюсь, чтобы я продолжил эту "Апологию...", откликаясь на содержимое, кроме "Апологии Раймунда Сабундского" и главы "О самомнении" - в десятках других глав трёх книг "Опытов". Может быть, оттого, что рассуждения Монтеня о разных разностях безнадёжно устарели, и вряд ли каким-то образом привлекут внимание человека уже XXI века? Ничего подобного - просто у меня уже иссякают умственные силы, дай Бог, чтобы стрелка подобного "самомнения" не слишком качнулась к нулю. А вообще-то, жаль - взять к примеру небольшую главу "О почётных наградах" - пронесутся в голове ряды орденов, медалей, званий и тому подобного, однако посмотрим, что говорит Монтень: "Хорошей выдумкой, утвердившейся в большинстве стран мира, было установление некоторых малозначительных и ничего не стоящих знаков отличия для награждения и почтения добродетели, к числу которых относятся лавровые (отсюда лауреаты), дубовые, миртовые венки, особые виды одежды (подробней, кстати, в нашей книге "Почему мы так одеты"), привилегия проезжать на колеснице по городу (торжественный кортеж классных автомобилей в сопровождении эскорта мотоциклов) или ночные шествия с факелами (мелькание на телеэкранах), право занимать особое место в публичном собрании (в президиуме), прерогатива носить известные титулы и прозвища (Президент, лидер, "звезда"), иметь определённые знаки в гербе и тому подобные вещи (звания, членство в престижных организациях и т.п.). Этот обычай в различных формах был принят у многих народов и до сих пор остается в силе". До сих пор - и четыре века спустя - по сути, а не по форме - "остается в силе" - и Монтень уточняет: "так как вся ценность и весь почёт этих знаков отличия покоится на том, что они присваиваются лишь небольшому числу людей, то широкая раздача их равносильна сведению на нет". Нужны комментарии, или достаточно призадуматься?..

А сейчас, наберёмся терпения, ознакомимся с тем, что считается эстетикой, и, может, заодно задумаемся над тем, как то, что значится под этим понятием, сказывается на житье-бытье каждого из нас. Итак "Новейший словарь иностранных слов..": ''Эстетика от древнегреческого: ощущающий, чувственный. 1. Философская наука, исследующая искусство и художественное творчество, сущность и формы прекрасного в природе и в жизни; ценностные отношения между человеком и миром (последнее вполне ясно?); прикладная эстетика составляет теоретическую основу дизайна и занимается проблемами формирования гармоничной предметной среды для обеспечения наилучших условий труда, быта и отдыха людей; 2. художественность, красота, великолепие, изящество, чего-либо". Одним словом, вплоть до того, что звучало в песенке из довоенного фильма "Цирк" с арены: "Шик, блеск, красота!.."

Но даже сжатые определения понятия эстетики не только в чём-то расходятся, а и предполагают более глубокое осмысление этого человеческого феномена. В словаре Даля: "Эстетика, греческое, учение или теория об изящном, об изяществе в художествах". Само слово "изящный", подозреваю, что с воцарением советской власти ассоциировалось с нехорошим "буржуазным" и такой негативный привкус сохранился в языке сегодня. А у Даля - "изящный, красивый, прекрасный, художественный, согласованный с искусством, художеством, вообще сделанный со вкусом... изящные искусства: музыка, живопись, ваяние и зодчество, присоединяют к сему и поэзию, мимику, пляску и др.". Сегодня, кроме литературоведов, кто знает, что век-полтора назад, согласно словарю, - "изящная литература или словесность - беллетристика, художественная литература" - запомним и этот аспект эстетической категории. В кратком переиздании энциклопедического словаря Брокгауза - "Эстетика, наука о прекрасном в природе и искусстве, имеет задачей выяснение сущности прекрасного и эстетических эмоций, которые прекрасное вызывает в человеке. Основной вопрос эстетики в том, является ли красота чем-то объективным, или же она порождение познающего субъекта. На первой точке зрения стоит Платон, на второй - Аристотель, их теории могут считаться прототипами позднейших течений в эстетике, которые часто включаются во всякую философскую систему (Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, Гарбарт, Шопенгауэр), а в новое время часто переносится в область физиологически-психологических исследований. Главные писатели по эстетике: Баумгартен, Лессинг, Шиллер, Гартман, Ницше, Гроос, Спенсер, Тэн, Пойо, Рескин, Моррис; у нас Галич (не наш современник - однофамилец или однопсевдонимец), Чернышевский, Лев Толстой, Оболенский, Гольцов, Владимир Соловьев, Аничков".

Статья новейшего энциклопедического издания (однотомного) в сжатом виде даёт определённое толкование и попутно основные вехи становления эстетики как предмета философии, науки. "Эстетика (от греческого - чувствующий, чувственный) - философская наука, изучающая сферу эстетического как специфического проявления ценностного отношения между человеком и миром и область художественной деятельности людей. Как особая дисциплина вычленяется в ХVIII веке у А.Баумгартена, введшего самый термин "эстетика" для обозначения "науки о чувственном знании" - низшей теории познания, дополняющей логику..."

Далее об эстетике

Возможно, без того, чтобы слово "эстетика" не родилось под пером того, чье имя прозвучало выше, о нём бы не вспомнил и самый подробный библиографический справочник или монографии по истории философии. Однако такое заключение не совсем справедливо; язык обогащается соответственно потребности обозначить новые реалии науки, техники: - резина (от латинского "смола"), динамо, динамит (от греческого "сила") компьютер (латинское и английское - "вычислять, вычислитель"), космодром (с греческого буквально - место для бега), нанотехнологии (из древнегреческого "нано" - карлик), чип (буквально в английском - обломок, осколок) и так далее. Насколько случайно рождались такие слова, которые вошли и прижились во многих языках, так же, как названия некоторых элементов периодической системы; и, если на то пошло, то в том же русском языке сколько удачных заимствований от европейцев и азиатов. Но меня опять занесло, а речь шла о том, неспроста ли возникло и утвердилось не только в философии слово "эстетика".

Из "Истории новой философии", изданной в конце XIX века - цитировал я эту книгу и в предыдущих опусах. "Между последователями Вольфа первое место заслуживает Александр Баумгартен (1714 - 1762), как основатель немецкой эстетики". Прошу прощенья, но не могу без своих вставок и здесь. Первая - в последние годы обращаю особое внимание на даты жизни тех, о ком читаю, пишу. От силы 48 лет прожил этот философ - почему не дольше? Праздный вопрос, так же - а что бы ещё мог дать миру, доживи до лет преклонных, даже ещё не моих, нынешних? Тут, наверное моё очень личное - вот я лишь на восьмом десятке начал писать то, что накопилось в голове, в душе, независимо от того - какова судьба этих моих рассуждений, может, и не стоящих выеденного яйца, но на пути и впрямь замечательных творческих свершений непреодолимой ставилась не только смерть, но и разные неурядицы в их судьбах, и можно взглянуть почти как на чудо, что столько действительно изумительного во всех областях человеческой деятельности навечно вплетено в "третьеспиральное".

Вторая вставка - упомянуто имя философа Вольфа, чьим последователем был автор термина "Эстетика", а в истории философии Христиан Вольф занимает одно из заметных мест, между прочим, "в своём преподавании так же, как в половине своих сочинений, он употребляет немецкий язык, который замечательно приноровил к изложению философских мыслей и обогатил большей частью существующих теперь технических терминов. Так от Вольфа пошли термины (перевод со слов по-немецки): отношение, представление, сознание, основания и причины". Любопытный эпизод из биографии Вольфа: "Его лекции, которые скоро распространились на все философские дисциплины, встретили большое сочувствие. Эта популярность, равно как и рационалистическое направление мышления философа, побудило недоброжелательство пиетистов Франке и Ланге, которые сумели добиться от короля Фридриха Вильгельма I в 1723 году его отставки и изгнания". Кто такие пиетисты? Благочестивые протестанты с уклоном в мистику. В истории, в частности, в истории философии, Франке и Ланге фигурируют только как наушники при короле, что, как и иные правители, не слишком вникал в то, в чём ересь или крамола, но - принимал меры.

Зато, как отмечает энциклопедическая статья, "В связи с учреждением Санктпетербургской академии наук Петр I советовался с Вольфом... который занять место во вновь учрежденной Академии отказался, но рекомендовал других выдающихся лиц". Можно вспомнить, что Ломоносов был недоволен засилием иностранцев в Академии, впрочем, это относилось вероятно к пронырливым "искателям счастья и чинов", и не кто иной, как сам Ломоносов осуществил перевод "Вольфианской экспериментальной физики". Сочинения Христиана Вольфа составляют 22 тома, и, как отмечается о статье о нём, - "преподавал и ревностно писал до самой смерти в 1754 году" прожив около трёх четвертей века. Не знаю, обращается ли на это внимание, но в том, что я пишу и на что, может быть, неоправданно отвлекаюсь, красной нитью проходит мысль о преемственности, эстафете того, что сотворено великими предшественниками, несмотря на различные, чуть ли непреодолимые преграды в их судьбах. Что же так неотвратимо заставляло совершать каждого "подвиг благородный", как точно сказано Пушкиным? Кто ответит на этот вопрос, а я пытался...

Включение Баумгартеном эстетики, как философского направления, в лексикон нашло последователей в лице его учеников; историка литературы Готшеда, геолога Зигмунда Баумгартена, старшего брата автора "эстетики", математика Кнуцена, учителя Канта; и сам Иммануил Кант не обошёл вниманием то, что он подразумевал под эстетикой. "У Канта эстетика - наука о правилах чувственности вообще" - это уже из современной энциклопедии. И далее: "Наряду с этим в немецкой классической эстетике ХVIII - начале XIX века развивается понимание эстетики как философии искусства, закрепляющееся у Гегеля". У меня на столе 4-х томная ''Эстетика" Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, подсчитал - всего 1933 страницы, правда 4-ый том - как бы приложение - то из написанного Гегелем, что как-то соотносится с основном темой этой части его сочинений. Каюсь, в некоторых опусах я позволял себе иронизировать относительно Гегеля, на основании наивных в его время соображений об отдельных природных явлениях, или свидетельствах личного знакомства с философом Генриха Гейне. Правда, оговаривался, что эти мелочи вряд ли всерьёз принижают великого человека, великого в полном смысле слова - и хотя бы по беглому знакомству с его "Эстетикой" должен признать, что эти тома по широте охвата и оригинальности мыслей не уступают "Опытам", но по жанру у Гегеля - я бы назвал это сверхинтеллектуальным дневником.

У артистов есть такое понятие "вживаться в образ" - будь то известная личность из более или менее далёкого прошлого или персонаж современной пьесы, похожий на кого-нибудь из знакомых. Начиная более или менее обстоятельно рассуждать о какой-либо, в основном, творческой личности, я невольно стараюсь представить - как человека, с которым не раз встречался. Думаю, что создатели книг о замечательных людях, и детально осведомленных об их жизни и творчестве, если не проявившие себя на иных поприщах, - безусловно в этом плане дадут мне фору. При всём том субъективность в оценках неизбежна, хорошо, когда не навязанная тенденциозность. Но у меня в моих увлечениях другое, как у влюбленных - достаточно немного, сравнительно немного, может быть мимолётных встреч - и ты под властью обаянья, которое неизвестно как и когда может развеяться.

Родился Гегель в Штутгарте, где уже шесть лет живёт моя дочь, и где появился на свет мой внук; по моему настоянию моя Оля посетила место рождения гения, а когда моя жена гостила у неё, то на жену особенное впечатление произвёл близлежащий от Штутгарта Тюбинген, в университете которого учился юный Георг, кстати основательно изучая и теологию, и даже математику. Как и Монтень, Гегель одержим жаждой знаний. И, как и "Опыты" Монтеня - пусть парадоксально на первый взгляд, - тома сочинений Гегеля, наверное, как и Канта - тоже своего рода интеллектуальный дневник, только если для Монтеня акцент на втором слове - "дневник", то для Канта и Гегеля - на "интеллектуальный". Разница и в том, что Монтень просто высказывает своё суждения по самым разным вопросам, и всё это складывается в нечто общее, но мозаичное с выступающим "я" автора, - а в картине мироздания, которая вызревает в мозгу, в душе Гегеля - конструкция общего, объединяющего грандиозную духовную сигмонаду налицо, и все частности подчинены, как на многоплановых картинах великих мастеров этому неизменному, и в настоящем искусстве - "необходимо и достаточно".

Возможно торжественная поступь науки нового времени переманивает философию выйти из рядов наследников Монтеня - насквозь гуманитариев, не шибко жалующих науку, и не этим ли объясняется успех лекций Гегеля в начале XIX века, непонятных и раздражающих блестящего по своему Шопенгауэра; и с той поры философия привлекает к себе тех, кто не просто рассуждает о том, о сём, но строит свою систему, выдвигает свою концепцию, хотя сие приобрело, в новейшее время, на мой взгляд, и несколько спекулятивный характер. Но, как мне представляется, работа над "Эстетикой" для Гегеля выходила за рамки стремления "объять необъятное" - включить в свою картину мироздания всё обозримое - от физики до поэзии, лирики. Вроде бы до мозга костей рационалистический философ был страстно увлечен искусством, как я понимаю, в основном, изобразительным. Может это была некая отдушина, разрядка в напряженной умственной работе; судя хотя бы по письмам к жене из разных городов, стран, где непременно кидался в местные музеи, любовался шедеврами архитектуры, - это увлечение было сродни маниакальному. Может быть, и это побуждало Гегеля искать понимание - каким образом рождаются произведения литературы, искусства и так воспринимаются людьми. Буду и здесь самонадеянным, но ответа "почему?" для человечества эстетическая составляющая бытия сделалась неотъемлемой от общего существования, ответа на этот вопрос, прозвучавший ранее, я не нашел у Гегеля.

Впрочем такой задачи философ перед собой и не ставил, когда читал лекции по данному предмету чутко внимающим берлинским студентам. И во "Введении" к томам "Эстетики" декларируется: "Эти лекции посвящены эстетике; её предметом является обширное царство прекрасного, точнее говоря, область искусства или, ещё точнее, - художественного творчества. Правда, термин "эстетика" не совсем подходит к нашему предмету, ибо "эстетика" означает, скорее, науку о чувстве, чувствовании. Понятая таким образом, эстетика возникла в школе Вольфа в качестве новой науки, или по крайней мере в качестве зачатка будущей философской дисциплины, тогда в Германии было принято рассматривать художественные произведения в связи с теми чувствами, которые они должны вызывать, - например, чувством приятного, чувством восхищения, страха, сострадания и.т.д... Поскольку слово само по себе нас не интересует, мы готовы сохранить название "эстетика", тем более что оно утвердилось в обычной речи. И всё же единственное выражение, отвечающее содержанию нашей науки, это - философия искусства или, ещё более определённо, - философия художественного творчества".

И сразу же - "Приняв указанное определение, мы тем самым сразу исключаем из нашего предмета прекрасное в природе". Думается, такой подход делает излишним каверзный вопрос: "почему для гомо, человека, в отличие от всех дочеловеческих существ, категория "прекрасного" - и в природе, и в искусстве сделалась существенной частью мировосприятия? Гегель ставит перед собой совершенно иную задачу. "Мы чувствуем, что наши представления о красоте природы слишком неопределённы, что в этой области мы лишены критерия (выделено курсивом), и потому объединение предметов природы с точки зрения красоты не имело бы особого смысла". Если во главу угла и впрямь поставить некие критерии красоты или прекрасного, то сопоставляя, допустим, розу и хризантему, берёзу и пальму, кукушку и петуха, Монблан и Фудзияму - никакое сверхкомпетентное жюри не рискнёт отдать чему-либо из каждой пары пальму первенства. То ли дело, если вульгаризировать, может и не очень, позицию Гегеля - по некоей эстетической шкале сравнивать, допустим, скульптурные головы Нефертити и одной из Венер, картину Рафаэля и, скажем, импрессионистов, то о каких общих критериях может идти речь?

Но Гегель - не Монтень, он человек иной эпохи и соответственно иного склада мышления. Если все разнообразие материального мира, как всё убедительнее доказывает наука, всё более всеохватная, - существует и развивается по установленным или ещё не открытым законам, то и всё "третьеспиральное", по-моему, сотворенное человеком творческим, - во множественном числе и с незапамятных времен - становления гомо сапиенс - также несомненно создаётся по каким-то, будем считать, и эстетическим законам. Отсюда - не просто логика, а "Наука логики", "Энциклопедия философских наук" - под эгидой величественной "феноменологии духа". Было бы смешно, если бы я, как совершеннейший дилетант, в частности, в философии, начал что-то лепетать о непостижимой для меня, как, вероятно, для абсолютного большинства вчерашних и сегодняшних жителей Земли глубин или высот, содержащихся в философских томах этого величайшего мыслителя сравнительно недавнего прошлого. И даже беглое перелистывание "Эстетики" говорит о широчайшей эрудиции этого человека, по крайней мере, в гуманитарной сфере.

Доступный Монтеню культурный мир, ограниченный его родиной, ближайшими соседними странами, наследием былых веков, античности, в эпоху Гегеля значительно расширился, захватывая Восток, Китай, Индию, страны, населенные арабами, правда, памятники древней литературы издалёка доходили выборочно, и сведения о жизни народов схематично, поверхностно. Почти незнакомы для западного европейца были и Россия даже после Наполеона, Скандинавия, аборигенная Америка, но для Гегеля уже намного более знакома та же Франция, Англия, Италия, даже Чехия, всё-таки Западная Европа. Таким образом, под рукой у Гегеля внушительный массив всех жанров литературы и искусства, который он, как говорится, разбирает по косточкам. Но Гегель - опять-таки - не Монтень, и как и другие труды этого философа - ''Эстетика", несмотря на приводимые примеры из известных произведений литературы и искусства, требуют от читателя, так же, как дипломированному математику при ознакомлении с работами в этой области, мысленно вооружиться инструментарием гегелевской диалектики, иначе придётся сразу же махнуть рукой на возможность понимания авторских мыслей.

Открываю наудачу какую-то страницу, хватаю первую попавшуюся фразу. "Греческий бог (имеется в виду скульптура) существует для наивного созерцания и чувственного представления, его формой является телесный человеческий облик..." - полагаю, что не только до меня дошло сказанное - ёмко и точно, однако там, где после "облик" многоточие - стоит запятая, и фраза эта продолжается так: "…сфера его власти и его сущности носит индивидуально обособленный характер (и это можно понять), и по отношению к субъекту он представляет собой некую субстанцию и силу, в которой субъективно внутреннее начало находится в единстве лишь в себе, а не обладает этим единством как внутренним субъективным знанием его". Поздравляю того, кто уразумел и последнее, и готов признать свою несостоятельность в осознании приведенной цитаты, так же, как работу из какой-либо области той же высшей математики, восторженно принимаемая учёным специалистом этого направления; или ещё: "Подлинная сущность любви состоит в том чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом", как говорится, влюбиться без памяти - я принимаю как метафору, но и здесь - после запятой: "... и, однако, в этом исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать собою". Да, любовь это такая штука... Ещё раз, может быть, выставляю себя эдаким Петухом из Крыловской басни, но - роющемся не в навозной куче, а в россыпи жемчужных зёрен, и мораль "Невежи судят точно так: в чём толку не поймут, то всё для них пустяк"...

Гегель приводит в пример, как образцы разных родов литературы и искусства, произведения, многие из которых не вспоминаются даже обстоятельнейшими литературоведами и искусствоведами; это ещё ничего, но поражает - насколько он равнодушен к произведениям его великих современников. То ли дело Монтень: "Мне кажется, что наш век принёс с собою расцвет поэзии и мы располагаем изобилием искуснейших знатоков своего дела в лице Дора, Беза, Бьюкенена, Лопиталя, Мондоре и Тюрнеба; что до пишущих по-французски, то я полагаю, что они подняли это искусство на такую ступень, на какой ещё никогда у нас не было, и, если вспомнить тот род его, в котором блистают Ронсар и Дюбелле, то я никоим образом не считаю, что им далеко от совершенства древних поэтов". В "Опытах" Монтеня мелькает множество имен различных личностей, значительная часть встречается мне, по крайней мере, не впервые. Разумеется, и у Гегеля античная эпоха в этом смысле опирается на многих из цитируемых Монтенем.

Но, поскольку задача "Эстетики" иная, чем "Опытов", и уже не ХVI век, - набор имен тех, что иллюстрируют определенные мысли автора, иной. В прилагаемом к "Эстетике" перечне имен исторических лиц, в ней упоминаемых - не только авторов литературных сочинений или произведений искусства - всего около 350. Из них около половины опять же мне знакомы, хотя бы - кем был каждый из названных. Понятно, знания Гегеля безусловно доскональные. Но вот что меня удивило: как заметил выше, своих современников, и более ярких по таланту и вкладу в культуру, чем, как говорилось, из разряда "второстепенных", как, скажем, поэты допушкинского времени, за исключением, разве что Державина, - Гегель, что называется, в упор не замечает. То есть, отзывается весьма пренебрежительно, пускай вроде бы аргументированно с его точки зрения. Не угодно ли ознакомиться с цитатой, в которой вроде всё ясно. "Поэтому не следует смешивать оригинальность с произволом художника, фиксирующего свои случайные мысли..." Таким образом задним числом достаётся и Монтеню - помните, что он сообщает о бессистемном заполнении страниц своих "Опытов". Нет, это не кажущаяся вольность "потока сознания", но нечто управляемое индивидуальным мировоззрением, где какие-то детали в изображаемом совсем не случайно необязательны - вероятно Гегель лучше понимал это в живописи, в которой может быть не только лучше разбирался, но и тоньше чувствовал общую настроенность, что ли данного холста.

Продолжим цитировать: "С этим связана также оригинальность остроумия и юмора, особенно прославляемая в наше время. В ней художник исходит из своей субъективности и вновь, и вновь возвращается к ней, так, что настоящий объект изображения трактуется им лишь как внешний повод для своих острот, шуток, выдумок и неожиданных прыжков мысли, порожденных субъективным капризом... Но в таком случае требования предмета расходятся с этой субъективностью художника, трактующего материал совершенно произвольно и выдвигающего на первый план частные особенности своей личности. Такой юмор может быть полон остроумия и глубокого чувства, и обыкновенно он очень импонирует, однако достигнуть его гораздо легче, чем это думают. Ибо легче постоянно прерывать разумное течение событий, произвольно начинать, продолжать и заканчивать рассказ, бросать ряд острот и чувствительных отступлений, создавая этим карикатуры на фантазию, чем для свидетельства об истинном идеале развернуть некоторое устойчивое в себе целое и довести его до совершенства. Современный же юмор любит выставлять напоказ отвратительные шутки распущенного таланта, соскальзывающего часто с подлинного юмора на плоскую болтовню".

Я почти не сомневаюсь в том, в чей адрес прежде всего направлен этот пассаж, несколько выпадающий из академического стиля "Эстетики". Да, это тот, чьи весьма ироничные высказывания по поводу личных встреч и разговоров с Гегелем несколько раз упоминаются в моих предыдущих опусах, и кто переводил сочинения Гегеля с немецкого на французский - не кто иной, как Генрих Гейне. Нет, в "Эстетике" ни разу не упоминается имя поэта, так же, как и Байрона, поэзия которого вряд ли была неизвестна Гегелю. Загляните в поэмы Гейне "Атта Троль", "Германия. Зимняя сказка", они, как и его лирика, поэтически живы и сегодня в отличных переводах и на русский язык; начиная с "На севере диком", или Байроновские "Дон Жуан", "Чайльд - Гарольд" и другие, и найдёте как раз то, что так не нравится Гегелю. Не удостоил в своих сочинениях Гегель и философа Шопенгауер, отличный литературный стиль которого отнюдь не был строго философски-научным по Гегелю, правда и сам Шопенгауэр, в свою очередь, не стеснялся в негативных характеристиках Гегеля. Не обошел вниманием Гегель и музыку, как один из видов искусства, но в "Эстетике" ни слова о его не только современнике, но и одногодке - Бетховене, тут он, как и более чем почитаемый им Гёте, не в состоянии понять и оценить по достоинству гения наступающей эпохи.

Эстетика предполагает субъективное, консервативное в массе восприятие произведений литературы, искусства; и Шекспир был признан по достоинству в континентальной Европе не сразу, и в этом заслуга авторитета Гёте, который однако высказывался о поэзии Гейне примерно так же, как и Гегель. Но как бы то ни было, для каждого человека, а для культурного по-настоящему, эстетическое отношение к действительности составляет весомую часть его духовной жизни. Помните у Пушкина о правах, тех правах человека, что не зависят о зафиксированных в конституциях и далеко не всегда выполняемых по полной программе. "По прихоти своей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам, и пред созданьями искусств и вдохновенья трепеща радостно в восторгах умиленья. Вот счастье! вот права..."

Пушкин не разделяет прекрасное - в природе и в искусстве, как Гегель, которому сподручней препарировать созданное во всех жанрах литературы и искусства, отражающие или выражающие различные человеческие чувства, страсти, нравственные конфликты, и отмечать, какими средствами и насколько впечатляюще получались различные плоды творчества гениальных и талантливых создателей этой стороны "третьеспирального". Похоже, что Гегелю были неведомы шедевры древнекитайской поэзии, в которых природа - не оторвана от эстетического восприятия разных сторон жизни; может быть, до того, как целиком вступить на стезю философии, сочиняющий в молодости приличные стихи, Гегель почувствовал бы неотъемлемость искусства от прекрасного в природе, нет, не признанных таковыми пейзажей, не только и впрямь таких исключительных мест на планете, но - совершенства любого живого существа, каждой былинки. Можно заметить, что так называемые описания природы всё более органично входят в литературу нового времени, существенно дополняя происходящее в это время во всей окружающей жизни вообще и во внутреннем мире действующих лиц. Особенно ярко это, на мой взгляд, в поэзии, и в продолжении поэзии - "Докторе Живаго" Пастернака со множеством изумительных, проникновенных описаний вроде бы самого заурядного в природе России.

Нетрудно представить, что при всех тяготах и передрягах жизни в годы смутного времени героя романа, как и автора, это прекрасное в природе, как и в жизни не оставляло равнодушным, и рожденная поэзия тому подтверждение. Но в повседневном существовании каждого из нас, как и наших предков - какое место и какие значение того, что условно называем эстетикой, вернее эстетическим отношением к окружающему? Снова обратимся к тому, что понимает Гегель по этому поводу. "Правда, искусство и красота, как добрый гений, дают себя знать во всех наших жизненных начинаниях; украшая внешний и внутренний мир человека, они придают среде, в которой мы живём, более светлый и радостный характер. Искусство смягчает серьёзность обстоятельств и сложный ход действительной жизни, оно разгоняет скуку наших праздных часов, и даже там, где не может быть ничего доброго, оно по крайней мере становится на место зла, а ведь это лучше, чем зло. Но если искусство с его привлекательными формами можно найти во всём - от грубого убора дикарей до великолепия богато украшенного храма, - то сами по себе эти формы остаются как бы за пределами подлинных конечных целей жизни. И хотя образы художника не мешают серьёзности этих целей, а временами даже способствуют им, удерживая нас по крайней мере от дурного, нужно признать, что искусство имеет отношение к минутам внутреннего облегчения, расслабленности духа, тогда как субстанциональные интересы требуют, скорее, духовного напряжения".

И всё же откуда она - эстетика?

Одним словом, как у Пушкина книгопродавец обращается к поэту: "Стишки для вас одна забава", но никак не "подвиг благородный"; правда, Гегель не отрицает возможности благотворного влияния искусства на грубоватого в общем субъекта вида гомо сапиенс. Однако вопрос о том, почему всё-таки только человек, наш далекий предок, в отличие от дочеловеческих тварей, приобщился к тому, что понимается под эстетикой - Гегелю по-видимому не интересен, но меня, как и другие "почему?" в моих опусах заставляет искать хоть какой-нибудь удовлетворительный ответ. Начать, как водится у меня, издалека, но с того, что представляется мне бесспорным, пусть и тривиальным. Любая монада существует в информационном поле, что определяет возможное взаимодействие её с монадами - в сфере обмена соответствующей информацией. И таким образом вступают в силу законы природы. Это положение распространяется и на образование атомов из элементарных частиц в недрах звёзд, и на формирование структур галактик, и на образование планетарных систем; а, например, в земных условиях - рождения молекул воды, алмазов, песчинок, горных массивов, рек, островов в океане.

Колоссально возросла роль информации для жизнедеятельности, начиная с вирусов и простейших растений - и при взаимодействии со всем окружающим, и для оптимального развития каждой особи и размножения. В ходе эволюции каждый вид растений или животных обзаводился необходимыми для выживания в своей экологической нише, будем говорить, нужными датчиками информации и программами возможных реакций на получаемую информацию. Такие датчики - органы чувств, унаследованные видом гомо от дочеловеческих предков. Можно при этом отметить следующее: степень чувствительности органов чувств также по принципу необходимого и достаточного для данного вида. Необычайная острота зрения орла кроту ни к чему; у муравья нет ушей, зато ему доступно ультрафиолетовое излучение; так же и летучей мыши не обойтись без ультразвуковых сигналов; дельфин, если не ошибаюсь, владеет своего рода эхолотом. Возможно иным видам животных знаком и дар телепатии, предвиденья опасности; даже, если достоверны наблюдения энтомологов над одним из видов насекомых в Америке - телекинез.

А наши самые далёкие предки унаследовали пять известных органов чувств; может быть, и скрытые в глубинах генетической прапамяти рудименты так называемого сверхчувственного, что проявляются у тех, кого именуют экстрасенсами; но и степень чувствительности индивидуальна - как, например, у настройщика музыкальных инструментов, дегустаторов напитков или ароматических веществ; тактильные ощущения у незрячих. Но дело не в этом, а в том, как мог и первобытный гомо реагировать на информацию, получаемую от его органов чувств. Не совсем так, как дочеловеческие живые существа, которым реакцию на информацию, как-то, в соответствии с обстоятельствами, диктовал однозначно генетической код или, вернее, генетическая программа - подобно устройствам, установленным при достаточно сложных технологических процессах.

Для высших животных такая программа допускает всё же определённую вариантность. Взять хотя бы домашнюю кошку - насмотрелся я на такую публику, по разным причинам сменяющуюся в нашем доме. Ему, коту, или ей, кошке, ни к чему вникать в ресторанное меню, - знает, что ему или ей по вкусу, причём именно ему, нашему Мике нравились такие "человеческие" кушанья, как винегрет и шоколад. Соответственно, представители этого вида ищут на поляне целебную траву, когда занемогут - такое отмечал и Монтень; агрессивные намеренья приближающейся собаки или ее возможное безразличие к кошачьему племени; строят свои отношения с хозяевами; в начале весны активизируются в поисках сексуального партнёра, при этом случаются и драки самцов; с возрастом перестают быть игривыми котятами; а тепло для них всегда предпочтительнее, хотя и по снегу пробегается порой не без удовольствия. Могут внимательно вглядываться в то, что происходит вблизи или вдали, однако в любовании чем-либо явно не замечены, как и их дикие сородичи, у которых в принципе аналогичные реакции на сигналы, получаемые от органов чувств, так же, как от чувства голода, жажды, гормональные призывы к продолжению рода. Ну, а что всё-таки выделяло первобытного гомо, ещё полуживотное, руководимое в своём существовании той же генетической программой, немногим отличной от той, что у ветви родственных приматов, - таким образом, что зарождалось это самое эстетическое?

Штука в том, что, для того, чтобы выжить не очень-то приспособленному природой к благополучному существованию в изменчивой экологической нише, гомо было недостаточно обработки поступающей информации по его наследственной генетической программе. А вдруг какой-то неведомый плод - съедобный? Или - после пожара в лесу от молнии - можно от тлеющей головешки разжечь костёр - и теплее в пещере, и отпугнёт забредшего хищного зверя. Память, как ранее отмечалось, могла подсказать пожившему на свете и внимательному члену племени, что такой вот закат Солнца предвещает на завтра ветреную погоду, и это нужно учесть при организации охоты. И так же память просеивала чередование фаз Луны, голоса птиц, вкус и запах тех плодов земли, что доводилось пробовать - и вызывающих аппетит, особенно при тепловой обработке; и отвращающие, как наносящие вред организму. И подобная информация, поступающая через органы чувств и оседающая, вероятно, выборочно, в памяти - всё множилась и множилась.

Память уже приступала к наработкам "третьеспирального", но, как мы знаем, хотя бы по сложностям с исполнением законов и даже обрядов, исходящих только из этого "третьеспирального", эволюционно надежнее было закрепить более или менее существенное для жизни необычного вида, с неустойчивой экологической нишей, но зато потенциальными возможностями пластичного развития таких уже человеческих качеств, как память, членораздельная речь, закрепляемые генетически. Как установили нейрофизиологи, экспериментируя с обезьянами, в качестве фиксатора степени удовлетворительного состояния организма в мозгу эволюцией встроен и такой контрольный центр - "удовольствия", так как и неблагополучия. Скажем, болевые ощущения в любой части тела сигнализируют о том, что нужно как-то на это реагировать; и нам знакомо - каким образом - непроизвольно, скажем, при нечаянном прикосновении к нагретой конфорке, или - полуосознанно, по привычке - шалит сердце - валидол под язык. Но шкала состояния организма по степени неблагополучия или наоборот - удовлетворенности, как в термометре - ниже нуля - вплоть до несовместимости с жизнью, отраженно - полной безысходности в сознании; а выше условного нуля - от - ничто особенно не беспокоит, опять же с учётом морального спокойствия до эйфории, расслабленной восторженности, блаженства.

И уже генетическая предрасположенность расставляла отношение к поступающей информации, воспринимаемой данным органом чувств по шкале - от крайне негативного до, как указывалось выше - наиболее привлекательного. Конечно, при этом каждый орган чувств, так сказать, настроен на своё восприятие. Обоняние, наверное, для любого человека; запах гнили, гари - того, что воняет - отвратителен; а уже в области приятного - ароматы - один упивается запахом цветущей сирени, другой, скорее другая - духами "шанель 5", а для третьего, может, наркотическое курево, как валерьянка для кота. Следует подчеркнуть, что такая оценка, переданная органом чувств в сознание, предполагает установку на то, чтобы избежать неприятного и осознанно стремиться по возможности воспроизвести полученное удовольствие, и учтём это на последующее. Понятия "вкусно" или "не вкусно" с градациями по степени того и другого - но тут нельзя не учитывать особенности традиционной национальной кухни; отдадим должное гурманам, кстати, и моя жена, в отличие от меня, что называется, понимает толк и еде, что много лет назад одобрительно заметила и моя мама; но и общепризнанные деликатесы не для каждого самые лакомые. Помните - Чарский из Пушкинских "Египетских ночей" - "Он прикидывался то страстным охотником до лошадей, то отчаянным игроком, то самым тонким гастрономом; хотя никак не мог различить горской породы от арабской, никогда не помнил козырей и втайне предпочитал печёный картофель всевозможным изобретениям французской кухни". Не совсем к месту, но, может, для дальнейшего, предшествующая фраза из "Египетских ночей": "Трудно поверить, до каких мелочей мог доходить человек, одаренный, впрочем, талантом и душою".

Следующий орган чувств из канонических - осязание, и термин тактильный - от латинского "тактилис" - осязательный, и означает по словарю - "ощущения прикосновения". Оголенное человеческое тело нежится в морских волнах, а то и купаясь в реке, даже стоя под душем, загорая, принимая по совету медиков воздушные ванны. По-другому почти неведомые животным, за исключением дежурных минут совокупления, так сказать, телесные контакты. Рукопожатие - дань ритуалу, демонстрация дружелюбия у иных народов - не то, что взаимодействие разнополых, не будем здесь в этом плане трогать однополые привязанности. Но и та, что слывет недотрогой, наедине с ухажером может позволить ему не только "развитым локоном играть", как бедный идеалист Ленский, - пусть не более дозволенного. А поцелуи (опять же не у всех народов), объятья - не составляющая ли любовной игры посредством осязания. Наконец, о чём я писал как-то вскользь, эволюция рода человеческого, полагаю, стимулировала от поколения к поколению передачу в сознание - тут бы употребить непечатное слово, ясно раскрывающее, о чём идёт речь и чем занимаются любовники, но я всегда избегал мата, даже когда в заводских цехах без этого не обходился никто ни из простых рабочих, ни из начальства, и моя симпатия в том числе; итак - можно строить догадки, зачем была такова эволюционная направленность для гомо и в этом отношении - но достигаемое при этом телесное удовольствие, наслаждение подвигало к такому занятию, выходящему за естественные рамки только лишь продолжения рода. Притом - с отключающей все осознаваемые тяготы бытия кульминацией оргазма и неосознаваемым предпочтением, увлечением данной партнёршей или партнёром, - если это грубо сказано - пускай любовницей и любовником, хотя зачем при таких значениях ныне этих слов исключать семейные пары.

Какое отношение к этому имеет эстетика? - косвенное, но имеет, так же, как, допустим, отлично сервированный и украшенный стол, да и будничная приукрашенная посуда в доме - не случайно, и не зря дополняет то, чем её заполняют. Но мы, таким образы, переходим к органам чувств, можно сказать, посредникам эстетики - слуху и зрению. Если такие органы чувств, как обоняние, вкус, осязание связывают нас, наш организм контактно, можно сказать, непосредственно "ближним миром", то слух и особенно зрение - окна, через которые в сознание вторгается весь окружающий мир - "Ревёт ли зверь в лесу глухом, трубит ли рог, гремит ли гром, поёт ли дева за холмом..." или "Открылась бездна, звёзд полна... " Для животного этот "дальний" мир всё равно ограничен выуживанием исключительно того, что по генетической программе более или менее влияет на привычное существование, и лишь условный рефлекс, допустим, у домашних животных может чем-то дополнить реакцию на соответствующую информацию, принимаемую ушами или глазами.

Разумеется, звуковая и зрительная информация, как уже говорилось, выполняли утилитарную функцию - подсказывали, как лучше действовать - охотникам, собирателям подножного корма, - что закреплялось в памяти. Так зачем же, спрашивается, ещё и проявление того, что мы определяем как эстетическое? Прежде всего, я не сомневаюсь, что и эта эстетическая составляющая сделалась обязательной для человеческой эволюции, так же, как, например, органы чувств или способы межвидового общения у каждого из видов животных, равно и достаточно развитый мозг для координации образа жизни, и безоговорочного приоритетного выбора, инстинктивно. Следует напомнить, что при этом доминировал тот же принцип необходимого и достаточного. Собственно, истоки этой - такое, извините, словесное сочетание - монадной мудрости природы - в мире неодушевленном. Необходимо и достаточно: соединение двух атомов водорода и одного кислорода, чтобы вода могла проявлять свои изумительные свойства, в том числе для появления жизни.

Конечно, я слабо знаком с генетикой, с её последними достижениями, но только ли для меня непостижим путь - от последовательных комбинаций молекул ДНК до воплощения, конкретно - того, что мой сын левша, как один его дед, зеленоглаз как другой; дочь унаследовала живописный дар опять же от одного деда, искусно рукодельничать - от другого; и оба моих ребёнка несомненно добрую душу от своей мамы, и уж не знаю, что хорошего - от меня, отца - и, ей-богу, не кокетничаю - может, какой-то уровень интеллекта. Но музыкальностью, как у моей мамы, или поэтическими способностями, как у меня, даже как любителей музыки и поэзии - пока не чувствую. А вот, снова Пушкинское "дивясь божественных природы красотам, и пред созданиями искусств и вдохновенья трепеща радостно в восторгах умиленья", - для них, моих Алеши и Оли, и жены - открыто, в городах и музеях Европы, так что эстетическое восприятие мира для них органично.

И всё-таки: зачем наши самые далёкие предки ударились в эстетику? Ответ, вероятно, требующий пояснений - подобно заложенному в двойной спирали и в нарождающейся человеческой "третьей спирали" по тому же принципу необходимого и достаточного вырабатывалось, что надёжно доводилось до сознания, может, лучше сказать, пусть и неопределенно - по-научному - души соплеменников. Для всех и для каждого. Полагаю, что не только наскальный рисунок, но, скажем, воодушевление при восходе солнца, полнолунии; или набедренная повязка, тем более - найденное звукосочетание, составляющее слово, обозначавшее нечто жизненно важное и доходчиво приятное окружающими - всё это элементы эстетики. Вероятно, и ощущение гармонии в природе - в изначальном значении этого слова в древнегреческом языке - связь, созвучие, соразмерность - для ещё накрепко включенного в природу гомо подводило, подталкивало к аналогичному в создании уже своего, человеческого "третьеспирального", в котором также царила бы некая высшая совместимость.

Мне кажется, можно говорить не только о внутренней, своеобразной эстетике языка любого народа, но и эстетике любой письменности - будь то клинопись, иероглифы, буквенный алфавит - снова-таки доходчиво приемлемое для данной этнической группы, и таким образом закрепляющееся, передающееся от поколения к поколению. В этом же ряду, по-моему, такое разное человеческое "третьеспиральное", как, допустим, мифотворчество и религиозная символика, любовные игры и, пожалуй, весь комплекс этой неутилитарной сферы человеческого существования, подробно описанный и анализируемый в упомянутой ранее превосходной книге "Человек играющий". Национальные игры, некоторые, как шахматы или футбол становятся общенациональными, притом, заметим, таится, видимо, в играх также некая внутренняя гармония, максимальная совместимость формы и содержания, как, может быть, глубокомысленно заключил бы философ, хотя - ведь и во всякой монаде, сигмонаде - от атома до звезды, и особенно явно в любом виде живого существа так оно и есть - всё составляющее сигмонаду, организм - и каждая клетка, и её функции, и согласованность структуры - если это "форма", то жизнестойкость - не синоним ли "содержания"?

И не такое же определение можно дать всему, к чему причастна эстетика? От орнаментов, татуировки, вышивки и других элементов материальной культуры разных народов до воплощения, как отмечал Гегель, идеальных форм человеческого тела в скульптуры олимпийских небожителей. Но как разнятся изображения: богов индуистского пантеона, человекозверей Древнего Египта, народов доколумбовой Америки, славянских идолов, священных фигурок африканских племен, разномасштабных статуй Будды. Иудеям после Библии запрещается изображение Бога, понятна эта аксиома монотеизма, однако каков по описаниям был храм Соломона до его разрушения. Можно говорить о традиционных для каждого народа сферах, в которых эстетическое воплощение достигало вершин: вся античная культура, возможно, включая и отчасти мифологизированную философию; древнекитайская поэзия, японские нэцкэ, искусной выделки холодного оружия и ювелирных изделий Ближнего Востока, скандинавские саги, православная иконопись, богемское стекло... Не знаю, как теперь, в XXI веке, но в годы моей юности славились палехские шкатулки, вологодские кружева, чугунная минискульптура из Златоуста - когда-то привёз из командировки на Урал, опошнянские глечики - на Украине, туркменские ковры...

Веду к тому, что гомо, тем более гомо сапиенс вообще предрасположен к рождению прекрасного, надо было упомянуть и в первую очередь сокровища фольклора наверное у каждого народа на планете. К рождению и восприятию - как к непременным составляющем человеческого бытия. И не удивительно, что такая востребованность призвала к профессионализму тех, кто уже по неписаным законам эстетики - с учётом и этнического, и индивидуального начала, и направления таланта способен творить. Но что из всего сотворенного, как необходимое и достаточное, сохраняется в духовном обиходе определенной этнической группы или - при всё возрастающей информационной доступности - и в былые века через переводчиков - делается таким же достоянием других народов - можно судить разве что по неумолимой поступи времени, что, как едкие кислоты, сводит на нет только не драгоценные металлы.

Трудно сказать, насколько в мире и в каждой стране за минувшие около двух веков увеличился процент людей не просто образованных, верней дипломированных, но любящих подлинную "изящную литературу", - не беллетристику, а "золотую", хотя бы "серебряную" - истинные шедевры слова и мысли, художественно воплощенные в романы, рассказы, стихи, а, может и эссе, и такой же пробы произведения искусства; знающих в этом толк - на мякине не проведёшь - но сколько таких действительных ценителей прекрасного на свете? Что касается меня, то я, возможно, более чуток к слову, правда и это с годами набирало силу, так же как внимание, заинтересованность, обаяние музыкой, живописью, - в этом очевидно на дилетантском уровне "нравится - не нравится", в опусах я писал - что именно, каких творцов, без немыслимых пояснений - почему именно эти. Думаю, что я, еврей по национальности, - в общем человек русской культуры, хотя чисто еврейские мотивы в литературе и искусстве для меня трогательны.

Тот же Гегель по своим критериям судит, если не античных или эпохи Возрождения, то преимущественно авторов Германии в границах княжеств рубежа XIX века, пишущих по-немецки; в оценках живописи он более интернационален, правда в границах западной Европы. И Шекспир пришёл в Германию с опозданием на века и благодаря авторитету поклонника английского драматурга - Иоганна Вольфганга Гёте; а уже немец - Иоганн Себастьян Бах, также, как замечает Гегель в "Эстетике" - "исконную и вместе с тем как бы учёную гениальность полностью оценили лишь в недавнее время"; нелишне было бы упомянуть, как много для этого - "воскрешения" гения Иоганна Баха сделал еврей Феликс Мендельсон, но, сдаётся мне, великий философ, раскладывающий всё по полочкам, на которых не нашлось места Бетховену, не в состоянии был оценить как следует - ах, я пристрастен - "учёную" музыку - с чего бы такой эпитет сродни полуругательному позднее "академический" - к моему любимому композитору, пластинки которого теперь я слушаю почти ежедневно.

Со времени гегелевской "Эстетики" взаимопроникновение культур всё больше набирает обороты - задействованы различные информационные каналы; однако, кажется мне, для человека Запада культура Востока ещё традиционно воспринимается с привкусом экзотики, а для человека Востока - как лукавая приманка. Впрочем, это мнение конечно не касается людей широко, если можно сказать, эстетически мыслящих - опять же - много ли наберётся в мире? Впрочем, надо припомнить банальную истину - так же, как плоды творчества определяются личностью творца, то есть направлением и масштабом таланта, характером, жизненными обстоятельствами, - и потребители пищи духовной не в меньшей мере, чем пищи в буквальном смысле, отличаются друг от друга предпочтениями, зачастую неколебимыми, равно как и неприятием того или иного - по той же аналогии - "блюд" духовной пищи, чем, кстати, нередко грешат и творцы в роли потребителей.

Избирательность

Думаю, такая избирательность - и для творящих, и для "третьеспиральных" клиентов - такой, как писал ранее - разброс индивидов по ряду параметров - и по экстерьеру, и по свойствам души - величайшее достижение, не сомневаюсь, целенаправленной человеческой эволюции. Интересно, насколько этот в большей или меньшей степени эстетический фактор повлиял на половые предпочтения; в традициях Востока доныне, да и на Руси пару веков назад (вспомним няню у Лариных) симпатии молодых особенно не учитывались, всё решалось старшими; вместе с тем легенды иных народов повествуют о неразрешимых или разрешимых судьбой препятствиях для влюбленных; намечается ли, что влюбленные в этих легендах писаные красавцы, точнее - он - с набором эпитетов, и она "подобна полной Луне и так далее", или об этом умалчивается, но фокус в том, что издревле эстетическая оценка привлекательности колебалась, и порой весьма - между, как у Гегеля - объективным и субъективным, то есть, как нынче принято, демократическое большинство этноса или округи приблизительно представляли эталонную красоту мужскую и особенно женскую (ранее - у Монтеня - об идеальной форме женской груди у разных народов); любопытно, между прочим - наряды, косметика здесь не при чём, как на конкурсах красоты; но если и появлялась такая краля юная, то это не значило, что все вокруг поголовно, по излюбленному для этой ситуации словечку Пушкина, - за ней волочились. Эстетический подход - человеческих - в такого рода предпочтениях с учётом индивидуальных предпочтений - пожалуй, на первый план в женской привлекательности выставил лицо - и в деталях, и в целом, и взгляд, и улыбку, но как семья, исчисляемом не днями, а месяцами и годами, базовым становится краеугольный камень совместимости - по-монадному, или трещинки несовместимости, столь заманчивые для происков Дьявола.

Помните Чеховский рассказ о двух красавицах, совершенно разных: одна восточная, томная, другая русская кокетливая непоседа. В сонетах Шекспира воспевается некая безымянная для нас смуглянка, явно не претендующая на первенство среди признанных красавиц. "Её глаза на звёзды не похожи, нельзя уста кораллами назвать, не белоснежна плеч открытых кожа, и черной проволокой вьется прядь. С дамасской розой, алой или белой, нельзя сравнить оттенок этих щек, а тело пахнет так, как пахнет тело, не как фиалки нежный лепесток... И всё ж она уступит тем едва ли, кого в сравненьях пышных оболгали". Влюблен всерьёз и надолго - тут никуда не денешься, хотя следующий, 131 сонет завершается, по-видимому, не без основания так - "Беда не в том, что ты лицом смугла, - не ты черна, черны твои дела!" Правда, в переводе - не превосходном Маршака, но Ил. Иванова эти строки звучат иначе: "И горько, что за черные дела прелестную не милует хула", то есть, может, одно дело - жалобы влюбленного, другое - осуждение со стороны. А какой вариант более соответствует оригиналу? Склоняюсь ко второму - любящий всячески отмахивается от справедливых суждений даже сочувствующих родных, близких в адрес предмета обожания, и примеры подобной душевной слепоты - со стороны мужчины, и, тем паче, женщины, порой просто ошеломляющи.

Если, - не отрываясь от Шекспира - и в кругу Ромео, и среди возможных женихов Джульетты - было в Вероне немало привлекательных юных особ, то всё же неспроста именно к ним любовь пришла, как говорится, с первого взгляда; озарилось некое соответствие встреченного с каким-то идеальным образом в душе каждого. Ещё раз уже прозвучавшее сравнение предпочтений пищи духовной и вкусовых пристрастий или неприятия тех или иных продуктов и блюд на их основе, причем, по семейному опыту хорошо знаю, что проявляется такое чуть ли не с младенчества, и остаётся, в общем, стабильным в дальнейшей жизни. Не иначе, обусловлено генетически, так же, как характер, талант, то есть уже из, так сказать, духовной сферы личности. Таким образом, я склонен не только признать мнение о врожденных идеях, мелькнувшее у Платона и принятое Декартом, Лейбницем, но и включить в этот индивидуальный комплекс и эстетическую составляющую, причём безусловно выходящую за рамки эротических предпочтений.

Не удержусь, чтобы не привести строки Пушкина - эти я ещё вроде не цитировал в предыдущих опусах: " В начале жизни школу помню я... И часто я украдкой убегал в великолепный мрак чужого сада, под свод искусственных порфирных скал. Там нежила меня теней прохлада; я предавал мечтам свой юный ум, и праздно мыслить было мне отрада. Любил я светлых вод и листьев шум, и белые в тени дерев кумиры, и в лицах их печать недвижных дум. Всё - мраморные циркули и лиры, мечи и свитки в мраморных руках, на главах лавры, на плечах порфиры - всё наводило сладкий некий страх мне на сердце; и слёзы вдохновенья, при виде их, рождались на глазах. Другие два чудесные творенья влекли меня волшебною красой; то были двух бесов изображенья. Один (Дельфийский идол) лик младой - был гневен, полон гордости ужасной, и весь дышал он силой неземной. Другой женообразный, сладострастный, сомнительный и лживый идеал - волшебный демон - лживый, но прекрасный. Пред ними сам себя я забывал; в груди моей младое сердце билось - холод бежал по мне и кудри подымал. Безвесных наслаждений ранний голод меня терзал - уныние и лень меня сковали - тщетно был я молод".

Конечно, это поэтический взгляд, обращенный в прошлое, как залог такого же, поэтического - чудесно отраженного в Пушкинских стихах - будь то очередная возлюбленная, Петроград, осенний лес, статуя играющего в бабки, украинская ночь, монастырь на Казбеке, верные друзья, няня, Пётр, игральные карты, Мазепа, бесы... Рождаются и творят поэты, и пусть не такое уж многочисленное племя истинных любителей поэзии представлено на всех континентах; и среди посетителей художественных музеев, концертных залов, где исполняется серьёзная музыка; не праздных туристов, вглядывающихся в шедевры старинной архитектуры земель ближних и дальних; завзятых театралов - значительная часть - не из тех, которым лишь бы отметиться, засветиться, при случае блеснуть своим знакомством - если не с живыми знаменитостями, то с наследием таковых в прошлом, творческим наследием.

Эстетика без границ

Можно, в развитии этой темы порассуждать об эволюционных тенденциях в развитии национальной и общечеловеческой культуры, параллелях со схожим в науке нового времени - в двух словах - от описательного к аналитическому; я бы называл - вероятно не так давно под влиянием ослабленного иммунитета против вирусов самомнения, о чём предупреждал Монтень, что привело к - моё определение - массовым эстетическим мутациям с появлением нежизнеспособных монстров, сомнительности не то что ценности, но и вредоносности массовой культуры, захлестывающей неподготовленные к различению истинного и ложного - души граждан чуть ли не повсеместно, может, на Востоке не столь активно. Но размышления и по вышеназванным проблемам могут завести далеко, и позволено мне и так по-дилетантски высказываться и о том, что невзначай зацепил и еле могу отвязаться - эстетике как и философской категории.

Раздумывал я, наконец, и над таким: стоит ли мне, слабо компетентному и в проблемах эстетики - оправдания - пишу в общем для себя свой интеллектуальный дневник, и, тем более, в религиеведеньи, хотя относительно этого и размышлял и писал - лезть в проблему, может быть, надуманную - о взаимоотношении эстетики и религии, эстетического врожденного виденья мира самым обыкновенным человеком и - напрямую - его верой в Бога? На первый взгляд о такой предположительно связи встарь вспоминали поговорку - "где именье, где вода" - изначальный смысл которой сразу поймёт разве что нуворишный "херсонский помещик" - как Ноздрёв дразнил Чичикова. Полагаю, что, "именье" и "вода", эстетическое и религиозное виденье миропорядка вполне совместимы. Прежде всего, это, если можно так выразиться, подсознательное осознание человеком изумительной гармонии в природе, менее заметной в неодушевленном и поневоле восхищающей во всем живом. И такое осознание, с одной стороны, пробуждало стремление, вероятно, эволюционно стимулируемое, - сотворять подобное гармоничное и доступное - для более благостного существования, что, как показывал человеческий опыт - достижимо, а с другой стороны - и всё на свете такое совершенное никак не могло возникнуть само собой, и для всего этого обязателен Творец, что и сотворив содержит все сущее в гармонии, но с неизбежными жертвами, и представив себе образ этого, верней, этих верховных управителей и распорядителей, следует демонстрировать, как мы их почитаем, и готовы на многое дабы заслужить их, по крайней мере, снисхождение.

И эстетика в душах помогала воплотить в воображении образ вершителя судеб, и вырабатывала обрядность, ритуал, этому пантеону, или в ком-то, в чём-то мысленно воображаемом в своём всемогуществе, не только мысленно - в конкретном воплощении - в тотемного животного, идола, или всё же не переходя грань полной абстракции - "по образу и подобию". Мифологическое обращение любой веры в то, что люди именуют божествами или Богом - подкрепление веры доверительной, чуть ли, как теперь говорят, документально засвидетельствованной достоверностью. И, если такое веками закрепляется в сознании, в душах верующих, то это означает, что и тексты мифов, священных книг, всех элементов, обрядность выкристаллизовались на высочайшем эстетическом, то есть без помех проникающем в едва ли каждую душу верующего. Второпях, сумбурно набросал свои мысли по этому поводу - пускай так и остается - а кто очень захочет - поймёт меня.

После вроде бы неоправданно обширного отвлечения от следования непосредственно за Монтенем в "Апологии.." ему, задамся тем же навязчивым, в моих ложащихся на бумагу и на сайт, размышлениям - "почему?" И, если современная наука более или менее доступна и для меня, моделируя не совсем абстрактные объекты-монады, отвечает на "почему? " образуются атомы, небесные тела, молекулы, правда, уходя от ответа - почему образуются именно такими, с определёнными свойствами и возможностями, - то для мира живого и, тем более, человеческого - разного рода "почему?", может, и не совсем безответны, но ответы эти или касаются частностей, или далеко неоднозначны. А, может, ответы есть, но они зашифрованы подобно исключительно математическим описаниям микромира в рамках квантовой физики, и лишь особо посвященные догадываются - что за этим стоит в действительности, а, возможно, для них это и не столь важно - вот на таком языке объясняется с нами природа, и кто переведёт на обычный человеческий, и зачем?

Но парадокс в том, что как раз на "почему?" о человеке, о людях - есть ответы на человеческих языках, и первые появились десятки веков назад. Ответы эти даются на языках живописи, скульптуры, музыки, верований общедоступных и эзотерических. Однако эти ответы требуют - не нахожу более адекватного по сути слова - осознания. Между прочим, в советском "Толковом словаре русского языка", довоенном, это слово с пометкой "новое", и "осознать - понять уразуметь, сознательно усвоить" с характерным примером: "Осознать свои классовые интересы". Но в наше время осознание должно проецировать из индивидуального мышления - в концепции, относительно всеохватывающие философские системы, однако невероятная сложность, запутанность, многозначность таких объектов как люди, и отдельные представители, и как этносы, а бери выше - человечество - делают такую задачу - боюсь, что не только пока невыполнимой, вернее, может быть, в некоторых аспектах.

В самом деле - почему судьбы и этнических подвидов гомо сапиенс, и их взаимодействий, и каждого из нас, и гения и злодея - таковы? Будем считать, что с каких-то пор - трудно определить скольких тысяч лет - вид гомо сапиенс не совсем - здоров, жизнеспособен, благополучен. Если эти определения приложить к отдельному человеку, то они не кажутся столь парадоксальными. Тот же сорокалетний Монтень, как он пишет о себе замечая, что уже не такой, как в юности, хотя по сравнению чуть ли не с большинством и своих соотечественников - так и просится сравнение гомо сапиенс, как такового, с различнейшими "братьями меньшими", о которых Монтень говорит так уважительно и сочувственно, - итак зрелый Монтень образован, то есть начиная с античности западный культурный мир ему достаточно известен, насколько в ту эпоху было доступно, притом не только как обязательный, как, скажем, для студента гуманитария круг чтения, но и как исследователя, вдумчивого мыслителя.

Также Монтень: материально независим, может позволить себе кроме обслуживающего персонала, солидной библиотеки, путешествия по Италии, - предметы дорогостоящей роскоши, до которой он видимо не очень охоч; изысканных любовниц, но слабый пол философ явно не жалует хотя бы такой симпатией, как животных. И главное - ничто не мешает заниматься любимым делом - своим интеллектуальным дневником, в котором вольно излагать свои мысли по любому поводу, и всё же рассчитывая на возможную публикацию, подбрасывать кости бдительной цензуре. Всё так, но по некоторым намёкам можно понять, что не всё так гладко в семейной жизни, и сыновья больше тяготеют к земным удовольствиям, хотя Монтень находит этому оправдание; и вина ли тогдашней медицины, что не могла разглядеть и справиться с недугами, что не позволили дожить и до седьмого десятка. Но и не это главное в том, что не даёт покоя, тревожит, мучает Монтеня - да, я неизменно остаюсь сам собой, живу, как вздумывается, мыслю свободно, однако означает ли это, что и жизнь моя, и мои размышления взаправду отвечают истинному назначению человека, кем бы он ни был? Разве что - всё, что я доверяю бумаге - именно об этом... Вот так я понимаю Монтеня, и потому вправе экстраполировать такое тревожное состояние души этого человека, далеко не единственного в истории народов Земли - на всё человечество. Моралите - не его жанр - он достаточно умён и проницателен, чтобы понять - честный, совестливый, доброжелательный идёт по судьбе этой своей дорогой, и Дьяволу нелегко сбить его с этого; а бегущий по дьявольской тропе на предостерегающие указатели не обращает внимания, может стоит добавить - как правило. Монтень, можно сказать, примеряет "пояс Паскаля" на всё человечество. Но, в отличие от грядущего великого соотечественника, наука в лице математики и физики для Монтеня за семью печатями, под маской науки ему видятся схоластические умствования, праздномыслие.

Недавно в одном новейшем богословском трактате о взаимоотношениях религии и науки, который подсунул мне истово верующий православный родственник, - наткнулся на перечень грехов по степени их тяжести; празднословие - вроде самый безобидный, а далее - ложь, клевета, обжорство, пьянство, и - уже также уголовно наказуемые и по срокам заключения, независимо от загробных мук адовых. Сразу приходит в память Пушкинский "Пророк": "И он к устам моим приник, и вырвал грешный моя язык, и празднословый и лукавый, и жало мудрый змеи в уста замершие мои вложил десницею кровавой". Мне кажется, что некая грань, как в представлении мистиков между миром действительности и миром потусторонним, есть - между половодьем всё шире - от текущего бытового и тем, что надолго оседает в сокровищнице "третьеспирального".

И Пушкин был конечно - оригинально остроумным, пылкий, когда признавался наедине в любви очередной красотке, или болтая со слугами, или с друзьями "в час пирушки холостой" - в какой-то степени "празднословный", но только не в том, что ложилось под его перо, пожалуй, включая и мимолётные журнальные заметки, и даже письма жене, - все это в той самой сокровищнице, слава Богу, общедоступной. Но то празднословие, которое мерещилось Монтеню в лохмотьях трактатов, вроде глубокомысленно и туманно претендующих на звание науки, в последующие века устремилось в сочинительство историй, что напоминают те, чем тешили соседушек болтливые кумушки или бывалые солдатушки, только в профессионально закрученных хитросплетениях беллетристов. Боже упаси, чтобы к этой "празднословой" массе я посмел причислить не только - ограничусь русской классикой - пунктирно - Тургенева, Чехова, Бунина, отчасти Горького, и в советскую эпоху - Шолохова, Леонова, Паустовского, Булгакова, Трифонова, Гранина - нет, имена первые приходящие на ум из ряда не менее достойных - и Алексея Толстого - пусть не всё, и Солженицына - как хотите - мрачное свидетельство эпохи - не нужно продолжать, и лишь отметить - сколько попутно всплывало и "в Лету - бух!" - как съязвил Пушкин в адрес "празднословых" пишущих его собратьев.

Схожее "празднословье" и в искусстве, и даже в науке нового времени, хотя, нельзя не гордиться тем, что и упомянутая сокровищница "третьеспиральная" интенсивно пополняется. Беда и на мой взгляд, и это же просматривается у Монтеня - что не дано, или далеко не всем дано - нащупать ту самую грань между истинным и "празднословым", и имитационным, вторичным, фальшивым, о чём, кстати, речь шла в некоторых моих предыдущих опусах. И Монтень ясно видит, что в своих жизненных устремлениях - он и глубоко заглядывает в свою душу и себя не щадит, и в моральной стойкости, - дьявольские соблазны сомнительных плотских и тешащих самолюбие удовольствий всё сильней сманивают людей на дороги, завершающиеся болотом. Он рассказывает об этом и показывает без назиданий, как детям, аллегорически, эстетически, если угодно, надеясь, что так лучше проникнет в душу.

Понимаю, что пора завершать мне своё, наверное, в большей части - "празднословье", но я и ставил перед собой достаточно скромную задачу - так смотрит на мир один из людей XX века. И пусть этот мой интеллектуальный дневник, если сохранится в любом виде, войдёт в необозримый массив документов эпохи, в которой мне довелось жить и размышлять.

Август 2009 года